ВВЕДЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ
События начала 90-х годов в России достаточно серьёзно подорвали позиции концепции общественно-экономических формаций, которая интерпретировала историю как реализацию схемы поступательной смены одной общественно-экономической формацией другой. При этом каждая последующая формация понималась как более прогрессивная по сравнению с предыдущей, что и объясняло объективно-неизбежный характер социально-исторического движения. С этих позиций «реставрация капитализма» в России не могла быть действительной, а если и могла быть таковой, то тогда, по крайней мере, существенной ревизии требовала сама концепция формационного развития. Надо понимать всю сложность процессов, идущих в современных гуманитарных науках, находящих своё отражение в поисках новых методологических подходов. «Теория заговора», в данном контексте, не является модернистской концепцией. В её генетическом ядре можно обнаружить и отзвуки формационного подхода. Вот как об этом говорит современный российский исследователь: «Те, кто остался верным ортодоксии, оценили происшедшие исторические перемены как “противоестественные” и прибегли при их объяснении к схемам, которые призваны доказать “искусственный” характер крушения СССР и социализма. Главной для них оказалась концепция “заговора”, усматривающая причины драматического катаклизма в происках мирового империализма, в первую очередь США, умело оперевшихся в самом СССР на “агентов влияния”»{1}. Подобное замечание, совершенно верное, тем не менее не исчерпывает собой всей полноты вопроса.
Мы сталкиваемся со следующим феноменом: «теория заговора», преодолев рамки маргинальности, становится важнейшим элементом общественного сознания, оказывает прямое воздействие на саму направленность социально-политических процессов. Слова современного западного автора: «Под широким потоком истории человечества струятся скрытые подводные течения тайных обществ, которые в глубинах часто определяют изменения, происходящие на поверхности»{2}— на сегодняшний день не вызывают большого удивления, а для многих наших современников являются даже банальностью. Влияние «теории заговора» можно проследить на нескольких уровнях. Всё большее влияние «теория заговора» оказывает на оценку событий как локального, так и международного значения. Так, по данным Аналитического центра стратегических социальных и политических исследований ИСПИ РАН 40% опрошенных охарактеризовали действия США в Афганистане после сентября 2001 г. как операцию по установлению Америкой «нового мирового порядка»{3}. Несовпадение между официальной, «легитимной» трактовкой событий и представлениями об этих событиях в массовом сознании создают устойчивую основу бытования «теории заговора».
Более того, сторонниками данной точки зрения являются люди, обладающие достаточно высоким социальным и образовательным статусом. Конспирологические настроения получают ещё большее усиление на фоне массового падения доверия к средствам массовой информации, когда 35% респондентов заявляют о преднамеренном искажении информации в СМИ{4}. Переосмысление исторических событий в духе «теории заговора» всё чаще приникает в среду даже профессиональных учёных. Всё это сопровождается известными оговорками, призванными смягчить эффект использования конспирологических схем. Так, трагические события, связанные с массовыми репрессиями в конце тридцатых годов прошлого века, становятся объектом применения концептуальных схем «теории заговора». Это приводит к парадоксальному подтверждению адекватности размаха и жестокости репрессий гипотетической опасности, которую представляли собой репрессированные. Сошлёмся на работу А. В. Шубина, в которой последовательно проводится данная точка зрения: «Юридическая процедура сталинского следствия и суда не выдерживает критики. Но это ещё не значит, что ложно обвинённые во вредительстве и шпионаже люди вообще не занимались оппозиционной работой… и не собирались, в случае устранения Сталина, проводить иной курс»{5}. Подобная версия рождает и определённые выводы о правомочности политических процессов тех лет: «Да, обвинения фабриковались. Но фабриковались ли они целиком? Были ли обвиняемые на сталинских процессах “невинными агнцами” или они действительно сопротивлялись сталинскому курсу?»{6}
Обратим также внимание на то, что конспирологическая лексика в настоящее время во многом формирует политический дискурс социума: «заговор олигархов», «заговор спецслужб» и т. д. Отметим, что подобной лексикой оперируют социальные и политические силы, зачастую выступающие как антагонисты по отношению друг к другу, что также свидетельствует, как минимум, о восприимчивости к конспирологическим схемам как широких слоев населения, так и политического истеблишмента современной России. Говоря о значении «теории заговора» для российского политического пространства, сошлёмся на слова современного исследователя: «Есть все основания утверждать, что в течение последних пятнадцати лет конспирология стала составляющей мейнстрима и даже больше того — основой всей российской политики»{7}. Характеризуя данную особенность российского политического сознания, известный журналист М. Соколов выводит её из «конспирологического склада русского ума»{8}. Не соглашаясь со столь крайними суждениями, отметим, тем не менее, актуальность подобных высказываний, их явную соотнесённость с реальными политическими процессами, которые, в свою очередь, укоренены в социальной действительности.
Конспирологические схемы, те или иные вариации «теории заговора» используются не только фундаменталистскими, консервативными политиками, но и теми социально-политическими группировками, партиями, которые придерживаются либерально-демократических взглядов, или, по крайней мере, декларируют их. Здесь мы можем не согласиться со слишком категоричным мнением отечественного исследователя: «Вообще пропаганда левых основана преимущественно на “теориях заговора”. И это неудивительно. Ведь в самом фундаменте коммунистической идеологии уже заложен вселенский “заговор” “капиталистов-эксплуататоров” против “пролетариев-эксплуатируемых”»{9}. Адекватным подтверждением нашему несогласию является, к примеру, публикации «Новой газеты», идеологические ориентиры которой отражают крайне правый спектр современного российского либерализма. Так, в материалах, посвященных президентским выборам в Украине в 2004 г., следующим образом интерпретируются взаимоотношения В. Пинчука с Л. Кучмой. «Ровно год тому назад американцы устроили его тестю международную изоляцию, однако на Ассамблее ООН в Нью-Йорке он свёл Леонида Даниловича с “Бней Брит” и ещё несколькими уважаемыми организациями. Злые языки называют их “масонскими ложами”, но после этих встреч проблемы решились сами собой. Джордж Буш пожал Л. Кучме руку»{10}. Заметим, что и по лексическим характеристикам, и по содержательным моментам текст, опубликованный в либеральном издании, практически идентичен материалам, помещаемым в радикально-националистической прессе.
Зададимся вопросом: насколько «теория заговора» актуальна, но уже не для российского общества, а в масштабах мировых социокультурных процессов? Приведём один пример, показывающий распространённость конспирологических настроений; этот пример, несмотря на свою внешнюю курьёзность, отражает степень влияния «теории заговора» на массовое сознание. По результатам проведённых опросов 71% жителей США уверены, что правительство сознательно скрывает или искажает сведения, касающиеся контактов с внеземными цивилизациями. Британский журналист И. Хари в издании «New Statesman» попытался выделить наиболее популярные «теории» из теорий заговора в 2002 г. Оказывается, что к числу наиболее востребованных вариантов «теории заговора», помимо собственно политических версий, относится также и «фальсификация» высадки американских астронавтов на Луну. П. Найт приводит ещё один интересный факт, доказывающий распространённость «теории заговора» в современном западном мире. Во время известного сексуального скандала, связанного с амурными похождениями президента Клинтона, его жена Хиллари Клинтон усмотрела в этом конспирологическое начало, заявив в 1998 году в телевизионном интервью в популярной программе «Today» телекомпании NBC, о том, что мы наблюдаем «крупный заговор правых, начавшийся против <…> мужа с того самого дня, как он стал президентом»{11}. Далее американский исследователь делает заключение по поводу общественной реакции на подобное, в общем-то, абсурдное заявление: «И хотя это замечание вызвало массу комментариев и чересчур много насмешек, не в последнюю очередь на радио, тем не менее оно прозвучало вполне в духе времени. Возможность конспирологического объяснения стала считаться само собой разумеющейся (или, по крайней мере, к ней стали цинично апеллировать) повсеместно — начиная от самых мрачных закоулков Интернета вплоть до Белого дома»{12}.
Страх перед «тайными обществами», проникший на самые высокие этажи власти современного западного мира, толкает политический истеблишмент и на практические шаги в невидимом конспирологическом противостоянии. В том же 1998 году министр внутренних дел Великобритании Д. Стро начинает антимасонскую кампанию. Целью её была нейтрализация влияния масонов на действия правоохранительных органов. По мнению министра, масоны оказывали негативное воздействие на расследование громких уголовных преступлений. Сотрудникам органов правопорядка (полиции, судов, прокуратуры) предписывалось в обязательном порядке сообщить о своём членстве в масонских ложах. В следующем, 1999 году подобная инициатива была законодательно закреплена в Уэльсе. Уже после ухода Д. Стро со своего поста антимасонские кампании, пусть и в менее публичной форме, регулярно проводились органами правопорядка. Так, в 2008 году в Скотланд-Ярде был составлен секретный документ под названием «Operation Riversaide» (Операция Риверсайд), в котором были зафиксированы контакты криминального мира с представителями английских масонских лож. И хотя подобные мероприятия проходят под знаком борьбы с коррупцией, мало кто сомневается, что истинная причина их заключается в неослабевающем страхе перед всесильными «тайными обществами»[1].
Конспирологические настроения проникают даже в те культуры, для которых традиционно нехарактерен интерес к «теориям заговора». Символичен в данной связи успех в Китае книги «Валютные войны» Сун Хун Биня, в которой мировая история, от битвы при Ватерлоо до банковского кризиса 1997-1998 годов, объясняется деятельностью семейства Ротшильдов{13}. Неизвестный до этого инженер-программист быстро становится медийной персоной. В качестве финансового и политического аналитика его приглашают на китайское телевидение, общий тираж «Валютных войн» достигает символической цифры в один миллион экземпляров. При этом необходимо учесть фактор социокультурной самоизоляции Китая, в котором подобная книга могла издаться только при наличии серьёзной политической поддержки, с одной стороны, и явного читательского запроса, с другой стороны. С известной долей осторожности можно даже говорить о том, что «теория заговора» становится одним из реальных факторов глобализации. Исходя из вышесказанного, слова современных отечественных исследователей о том, что «конспирология выступает важным практическим и идеологическим инструментом для объяснения разнообразных общественных явлений, разработки стратегии и тактики не только различных политических партий и движений, но и многих могущественных государств»{14}, нельзя не признать адекватно отражающими современную ситуацию.
К сожалению, современный уровень отечественных исследований «теории заговора» оставляет желать лучшего. Достаточно типичными являются слова С. Козлова, предваряющие тематическую, одну из немногочисленных, «конспирологическую» подборку в журнале «Новое литературное обозрение»: «Теории заговора выступают как идея-фикс массового сознания, но для сознания учёного не составляет особой проблемы: с ними всё ясно»{15}. В данном высказывании более всего поражает весьма ощутимая безапелляционность, сведение сложнейшей проблемы (что видно и из текстов обозначенной подборки) к незамысловатой формуле. Но, как известно, игнорирование проблемы не есть путь ее решения, верно это и в нашем случае. Уровень разработки проблематики «теории заговора» в гуманитарной мысли нельзя признать адекватным её важности и весомости в современном мире.
Одна из проблем изучения конспирологии заключается как раз в том, что исследователь зачастую опасается эффекта отождествления рассматриваемого вопроса с личными убеждениями автора. Поэтому некоторые исследователи заранее оговаривают свою «непричастность» к конспирологическому мышлению: «Сам автор не разделяет подход к интерпретации истории через призму заговора и считает распространение конспирологических доктрин социально опасным явлением. Этический императив авторской позиции построен в соответствии с принципами интернационализма и толерантности»{16}. Не отрицая ни толерантности, ни принципов интернационализма, заметим, что подобная позиция, граждански оправданная, к сожалению, накладывает свой отпечаток на особенности исследуемой темы, «заставляя» учёного постоянно апеллировать к «этическому императиву». Последнее обстоятельство имеет ряд объективных причин.
Следует признать, что уровень методологического исследования «теории заговора», как в зарубежной, так и отечественной науке, до сих пор не обрёл должной высоты, несмотря на важность и актуальность рассматриваемой проблематики. Подавляющее число работ носит описательный, перечислительный характер, объясняемый, впрочем, особенностями предмета изучения. Широта и многообразие эмпирического материала чаще всего «закрывают» собой необходимость поиска того социокультурного основания, наличие которого и определяет самобытность «теории заговора». Об этом говорит современный французский учёный Л. Дарол: «В большинстве существующих исследований тайных обществ делались попытки дать определения этому уникальному явлению, и всё же до сих пор более или менее удовлетворительной формулировки не найдено. Это связано с великим разнообразием признаков, присущих различным секретным организациям; то, что является сутью одной, не подходит другим»{17}. Теоретическая неразработанность проблематики, связанной с «теорией заговора», приводит к тому, что конспирология становится объектом односторонне-оценочных или общих, зачастую выработанных походя, в контексте иных исследовательских проектов, определений. С этим связано и отсутствие соответствующего терминологического и понятийного базиса, без которого полноценный анализ «теории заговора» также представляется малопродуктивным. В рамках предлагаемого исследования данные трудности предполагается если и не решить полностью, то наметить основные пути и возможности их преодоления. Безусловно, для этого необходимо осмысление всего практического и теоретического материала, накопленного в данной области.
В начале нашей работы мы должны оговорить важный терминологический аспект. На протяжении всего исследования мы будем пользоваться двумя внутренне близкими понятиями: «теория заговора» и «конспирология». Как правило, сегодня между двумя данными понятиями не делается различий, и их употребляют в качестве абсолютных синонимов. Признавая несомненную близость конспирологии и «теории заговора», укажем на особенность их употребления в нашей работе. Понятие «конспирология» у нас смещается в сферу социально-онтологическую, связанную с формированием и функционированием общественного сознания. Поэтому зачастую мы будем пользоваться такими определениями как конспирологическое мышление и конспирологическое сознание. «Теория заговора» в обозначенном контексте выступает больше как операционная схема, содержащая и отражающая основные структурные компоненты изучаемого феномена. Подобное функциональное разделение, на наш взгляд, позволяет достичь некоторой методологической упорядоченности, не прибегая к усложнённому понятийному конструированию.
Конечно, к вопросам, так или иначе связанным с «теорией заговора» и конспирологическим сознанием, обращалось и обращается немалое количество исследователей. Среди зарубежных авторов можно выделить следующие имена: X. Арендт, С. Дудаков, Д. Б. Дэвис, У. Лакер, Д. Пайпс, Л. Поляков, Р. Хофштадтер, У. Эко, С. Ютен — к концептуальным разработкам и моделям которых в контексте нашей работы мы, безусловно, будем обращаться. Следует отметить, что западная гуманитарная наука накопила достаточный материал по проблеме «теории заговора», хотя и здесь существует ряд серьёзных трудностей. Во-первых, основной корпус работ носит описательно-эмпирический характер, отражающий широкий спектр вариантов «теории заговора», отдельных авторских конспирологических построений. Но закономерным результатом изобилия фактического материала является методологическая ущербность в изучении «теории заговора». Сошлёмся в качестве яркого примера на мнение Дж. Энтина, полагающего, что роман У. Эко «Маятник Фуко» может стать адекватным инструментарием в изучении конспирологии{18}. При всей фактической насыщенности, книга Эко, конечно, прежде всего, художественное произведение, со всеми специфическими чертами, присущими литературному тексту. Во-вторых, имеющийся методологический базис у названных авторов практически полностью построен на использовании неофрейдистского подхода в толковании генезиса «теории заговора», её основных содержательных и структурных моментов. Поэтому использование иностранных источников, на наш взгляд, имеет свои естественные ограничения и трудности.
К сожалению, корпус работ отечественных авторов, по сравнению с западными исследованиями, не столь велик. Причина в том, что отечественные исследователи заняты в основном анализом исторических аспектов «теории заговора», причем почти исключительно на российском материале. Например, в уже цитированной, содержательной и фактологически насыщенной работе В. Э. Багдасаряна «“Теория заговора” в отечественной историографии второй половины XIX-XX вв.» большое место уделяется подробному описанию содержательной стороны «теории заговора» в начале XX столетия с позиции выделения субъекта заговора. По преимуществу субъект заговора характеризуется с точки зрения его этнической принадлежности. Автор подробно описывает те или иные варианты, вплоть до таких экзотических, как представление о финнах как главном двигателе заговора. В известной степени богатство и разнообразие материала диктуют описательно-перечислительный способ его подачи и интерпретации. Однако нельзя не выделить работы А. Я. Авреха, А. С. Ахиезера, В. М. Боковой, А. Г. Дугина, Я. А. Гордина, А. Г. Зорина, И. А. Исаева, В. А. Исакова, Б. И. Колоницкого, В. Г. Немцовского, А. Е. Петрова, А. И. Фурсова, А. Цуладзе, Е. Б. Черняка. Собственно проблема методологической составляющей исследования «теории заговора», своего рода, как мы уже говорили, «методологического дефицита», находит своё понимание в работах перечисленных авторов. Так, Е. Б. Черняк отмечает следующее: «Изучение секретных обществ может производиться под разными углами зрения, например, как часть гражданской истории, а также истории общественной мысли. Не менее оправданы социологический подход или исследование тайных союзов как выражения определённой социальной психологии»{19}. Помимо представленной точки зрения, которую весьма условно следует определить как социально-гуманитарный подход, можно говорить и о наличии радикального подхода к пониманию методологических основ «теории заговора», актуализирующего методологические приёмы естественных наук. «Трудно понять, как могут заниматься историей заговоров учёные, не знающие, как проходит сигнал по сложной радиотехнической схеме, или как работает система управления сборочным конвейером, или какие трудности встречаются при распределении финансов в крупных фирмах, или государствах»{20}— утверждает другой современный российский исследователь.
Изучение феномена «теории заговора» заставляет обратиться к ряду проблем, которые, на первый взгляд, имеют весьма отдалённое отношение к предмету исследования. Объяснение кроется не в эклектичности авторского подхода, но в том, что раскрытие сущностных характеристик «теории заговора» невозможно без привлечения материала самого широкого спектра: от общетеоретических работ по философии, истории, социологии, политологии до источников «ненаучного» характера (публицистические работы, художественные тексты, мемуары, дневники). Постижение и адекватная интерпретация ментальной сферы, в рамках которой и бытийствует «конспирологическое сознание», невозможны при помощи лишь общетеоретических положений, которые, с одной стороны, объективизируют эмпирическую сторону социокультурной динамики, что даёт нам возможность перевести её понимание на рациональный понятийный уровень, но с другой стороны — существенно обедняют анализируемую картину. «Пора отказаться от противопоставления микро- и макроанализа, которое лишь упрощает дело, и подвергнуть более глубокому рассмотрению более важный вопрос — о приемлемых формах соответствия между постановкой вопросов, методами изучения и уровнем наблюдения исторических явлений»{21}— с этим утверждением авторов «Анналов» мы не можем не согласиться.
Естественно, что в данном контексте также следует указать на междисциплинарный характер представляемого исследования. Но междисциплинарность в нашем понимании не есть тривиальное перенесение фактов из одной научной области в другую, как вариант количественного расширения информационного поля, не влияющий на проективную установку исследования. Мы говорим о том, что Р. Рор-ти назвал «imaginative redescripitions» — повторные описания уже описанных фактов, «порождающие новую сложность описания, поскольку изменяют те заранее заданные углы зрения, под которыми мы обычно эти факты видим»{22}. Также заметим, что междисциплинарность не предполагает абсолютную универсализацию социально-гуманитарного знания до той степени, когда все представленные в нём науки, потеряв свою специфику, составят гомологическое образование.
Кроме этого, оговаривая присутствие в работе указанного выше корпуса источников, отметим, что «теория заговора» не является статичным понятием с жёстко прописанными свойствами. Следует указать хотя бы на тот очевидный факт, что на различных исторических отрезках конспирологическим мышлением активизируются принципиально несхожие схемы. Разница между биологической интерпретацией «теории заговора» (война рас) и УФО-теориями является не только содержательной, но ментально-исторической, хотя сами обозначенные явления, несомненно, генетически близки. Поэтому важным и необходимым представляется обоснованная реконструкция того социокультурного контекста, который и определяет, в значительной степени, содержательные моменты «теории заговора». В этой связи нам представляется актуальным мнение П. Рикёра о специфике философского исследования на историческом материале: «Вместо того чтобы искать масштаб и систему, философ, занимающийся историей, ищет интимное и своеобразное; история, вместо того чтобы следовать путём поступательного развития, будет завязываться в узлы, образуя личности и произведения»{23}.
Как отмечает современный французский исследователь Р. Шартье: «В каждой конкретной эпохе перекрещивание различных опорных линий (лингвистической, концептуальной, эмоциональной) определяет некоторые “способы мышления”, которые формируют особые интеллектуальные конфигурации (например, границы между возможным и невозможным или между естественным и сверхъестественным)»{24}. Поэтому одной из задач, стоящей перед данным исследованием, является конструирование «исторического портрета» «теории заговора» в контексте определённых социокультурных эпох. Но в то же время следует помнить об опасности «мифологии доктрины» (термин К. Скиннера) — невольном, практически автоматическом «сглаживании» существеннейших контекстуальных противоречий, не укладывающихся в прокрустово ложе теоретического посыла. В своё время эту проблему актуализировал Г.-Г. Гадамер в известнейшей работе «Истина и метод», говоря о наличии в познании структуры предпонимания: «Речь идёт о том, чтобы помнить о собственной предвзятости, дабы текст проявился во всей его инаковости и тем самым получил возможность противопоставить свою фактическую истину нашим собственным предмнениям»{25}.
Следует также учитывать, что в «теорию заговора» зачастую включаются взаимоисключающие концепции — и уже существующие, и впервые созданные авторским сознанием. Касаясь последних, заметим, что конспирологические авторы создают свои оригинальные версии «теории заговора» — во многом исходя из субъективных предпосылок: из собственной интерпретации того или иного текста, интерпретации мнения того или иного предшественника, с которым автор соглашается или, что чаще, не соглашается. Указанная особенность одновременно упрощает и усложняет исследование конспирологической проблематики. С одной стороны, мы можем выделить единое концептуальное пространство «теории заговора», преодолев тем самым ярко выраженный содержательный полифонизм конспирологических построений. С другой стороны, сам этот полифонизм требует отдельного исследования. Нельзя не учитывать в трансформации конспирологических схем и объективного фактора: уже указанное нами историческое изменение самой конспирологической парадигмы. И в этом случае мы не вправе игнорировать эмпирическую составляющую «теории заговора».
На сегодняшний день конспирологические построения, как мы уже говорили выше, преодолевают рамки маргинальности, и это приводит к парадоксальным результатам. Оказывается, что существует прямая связь между широко рекламируемыми, популярными романами, кинофильмами и текстами, издаваемыми мизерными тиражами для ограниченной, целевой читательской аудитории. Зачастую подобная связь не «проговаривается», чтобы не дискредитировать в глазах широкой публики продукты массовой культуры. Актуализация «теории заговора» в широком культурно-информационном пространстве может иметь и внешне пародийные установки. Примером тому служит известный мультипликационный сериал «Симпсоны», одна из сюжетных линий которого связана с «тайным обществом» каменотёсов. Еженедельные собрания каменотёсов включают в себя поклонение Священному Пергаменту, обильные алкогольные возлияния и игру в настольный теннис. Несмотря на столь несерьёзное поведение, каменотёсы достаточно амбициозны в оценке своей роли в мировой истории. «Пытаясь доказать своё могущество, “каменотёсы” утверждают, что именно они издавна управляли британской империей и не допустили введения в США метрической системы»{26}. Конечно, можно сказать, что перед нами лишь сатира, нацеленная как на масонскую символику, так и на наиболее распространённые штампы «теории заговора». Но весёлая пародия в определённой степени, пусть и в сниженной форме, становится средством социокультурной реабилитации «теории заговора», и как следствие, выводит её за границы маргинальности. Тем самым потенциальное влияние «теории заговора», внешне отсутствующее, лишь возрастает. Не учитывать этого невозможно, так как субъективные и объективные факторы развития «теории заговора» не просто взаимодействуют, но определяют друг друга.
Поэтому плодотворным, на наш взгляд, представляется анализ становления конспирологического дискурса в западноевропейском варианте и исследование аналогичного процесса, но уже в отечественном социокультурном пространстве. Одной из главнейших особенностей «теории заговора» на современном этапе является её всё более возрастающее влияние на социальную жизнь, несмотря на то, что политическое пространство в западном социуме в известной степени «прозрачно» для субъекта, находится под пристальным вниманием средств массовой информации, конкурирующих партий.
С другой стороны, сама природа социально-философского познания не только позволяет говорить о конспирологии как таковой, но и о конспирологическом мышлении, обладающим целостными, устойчивыми признаками. Мы считаем необходимым в качестве предварительного момента указать на то, что в генезисе «теории заговора» отчётливо выделяются два основных этапа. Это период существования различных версий собственно «теорий заговора» и период формирования конспирологического мышления. Если сначала мы наблюдаем количественный рост «теорий заговора», с различными вариантами и модификациями, то на втором этапе «теория заговора», преодолевая рамки содержательной вариативности и социальной маргинальности, становится постоянным и важным фактором общественного бытия. Как раз второй этап, соотносимый с современной эпохой, требует особенно широкого привлечения и использования теоретического материала. Без привлечения и использования материалов данных двух групп полноценное и объёмное исследование «теории заговора» методологически и содержательно невозможно.