Магический нулевой пункт

Магический нулевой пункт

Готтфрид Бенн и Эрнст Юнгер принадлежат к одной и той же «духовной семье», но к разным ее ветвям. У Юнгера встречается кое-что такое, чего не найдешь у Бенна, который родился почти на десять лет позже. Бывают ситуации, при которых (за исключением индивидуального) разница в десять лет означает чуть ли не другое поколение. Исхоженный «авантюрным сердцем» мир напоминает ночную сторону залитого солнцем дорического мира Бенна.

В первой редакции «Авантюрного сердца», которой и днем с огнем не сыщешь, Эрнст Юнг написал слова, которые навсегда запечатлелись в памяти у определенного и сравнительно малочисленного слоя людей: «В мире о нас ходит молва, что мы в состоянии разрушить храмы. И это уже кое-что значит во время, когда осознание бесплодности приводит к возникновению одного музея за другим… Мы славно потрудились на ниве нигилизма. Отказавшись от фигового листа сомнений, мы сравняли с землей 19-й век (и нас самих!). Лишь в самом конце смутно обозначились лица и вещи 20-го… Мы, немцы, не дали Европе шанса проиграть». В этих часто цитируемых и зачастую поверхностно трактуемых словах проявляется «номиналистический» аффект: защита опустевших общих мест (фиговый листок сомнений), направленность против универсализма («Европа»).

То, что такое толкование не притянуто за уши, подтверждает и другое место в той же книге (стр. 189), где Юнгер говорит о «последовательных попытках гуманности скорее увидеть человека в любом бушмене, чем в нас; отсюда наш страх (поскольку и насколько мы европейцы) перед самими собою, который нет-нет да и проявится. Прекрасно! И не надо нас жалеть. Ведь это превосходная позиция для работы. Снятие мерки с тайного, хранящегося в Париже эталона метра (читай: цивилизации) означает для нас до конца проиграть проигранную войну, означает последовательное доведение нигилистического действия до необходимого пункта. Мы уже давно маршируем по направлению к магическому нулевому пункту, переступить через который сможет лишь тот, кто обладает другими, невидимыми источниками силы». Было бы нелепо истолковывать эти слова в немецком национальном контексте. Немецкое здесь не являет собой противоположность «французскому» или, скажем, «английскому» (такой враждебности у Юнгера нигде не встретишь). Немецкое означает здесь просто отказ от признания этого эталона.

Желание сделать выводы из крушения западных ценностей можно было бы назвать экзистенциализмом. Но это довольно широкое понятие. То, как здесь описывается «фашизм», является своеобразной попыткой выбраться из краха общих мест и систем и вернуться к вопросам существования. Прежде всего, здесь не следует упускать из виду своеобразное взаимодействие разрушения и анархии с одной стороны и формы и стиля — с другой. В упомянутой книге (стр. 222) Юнгер все время по-новому описывает эту полярность: «Мы возлагаем наши надежды на молодых, которые страдают от жара потому, что в их душах — зеленый гной отвращения. Мы видим, что носители этих душ, как больные, плетутся вдоль рядов кормушек. Мы возлагаем свои надежды на бунт против господства уюта, для чего требуется оружие разрушения, направленное против мира форм, чтобы жизненное пространство для новой иерархии было выметено подчистую». (В предложениях такого рода нет смысла придираться к отдельным словам, так как слово здесь не имеет того устойчивого значения, как при системном мышлении. Бенн, например, никогда бы не сказал об оружии разрушения, направленном против мира форм. Однако Юнгер, говоря о бунте и новой иерархии, пересекается с Бенном.)

Эрнст Юнгер ушел добровольцем на Первую Мировую, и феномен, который мы здесь пытаемся описать, немыслим без тех молодых людей, которые по всей Европе тогда добровольно взялись за оружие, оставив школьные парты, сдав в спешке экзамены и скрыв свой истинный возраст. Если беспристрастно взглянуть на свидетельства того похода, едва ли можно натолкнуться на испытываемую к врагу ненависть. Она была заметна в тылу. За выдвинутой на передний план необходимостью защиты отечества ощущается и нечто более неотложное: тоска по другой, неограниченной форме жизни. Конечно, она вскоре заглушается монотонностью окопной войны, вездесущей смертью. Но те, кто выжили, принесли с собой в оставшийся либеральным мир напряжение юности и смерти и уже не смогли этого забыть.

И в этой связи у Эрнста Юнгера можно встретить запечатлевающиеся в памяти формулировки. Данную проблему он четко высветил в конце первой редакции «Авантюрного сердца». С одной стороны он заклинает «пылкие мечты, которые являются привилегией юности, гордую таинственную дичь, что перед восходом солнца выходит на просеки души». И он продолжает: «К самым опасным сомнениям человека в стадии становления, особенно в то время, когда подлость скрывается под маской высокой гуманности, относятся сомнения в реальности грез, в существовании той области, где действуют ценности более смелой жизни…» С другой стороны, «безвестные и без вести пропавшие напоминают» ему «о тайном братстве, о более высоком круге жизни, который сохраняется благодаря духовному хлебу жертвы». И Юнгер говорит о «воздухе огня, что необходим душе для дыхания». В часы, когда шевелятся внутренние крылья юности, пока ее взгляд скользит по крышам домов лавочников, юность должна смутно осознавать, что где-то в дальней дали, на границе неизведанного, на ничьей земле охраняется каждый сторожевой пост».

Текст, подобный этому, сегодня, почти полвека спустя, кажется чуждым не только из-за выбранных образов. Кое-кого он может и шокировать. Мы процитировали его, как и речь Бенна на банкете в честь Маринетти потому, что это облегчает восприятие политических лозунгов того времени… Хотелось бы остановится на двух ошибках, которые то и дело наблюдаются при толковании ранних политических трудов Эрнста Юнгера. Говорят, во-первых, о том, что это рассуждения одиночки высокого полета, что он пишет только для себя и нескольких других. Конечно, тогда мал кто мог так формулировать свои мысли. Нечто подобное можно встретить разве что у Ла Рошеля, Рене Квинтона, немного цветистее у Габриеля д’Аннунцио и некоторых других. Но эти авторы формулируют то, что инстинктивно чувствуют многие. Это касается и скрытого напряжения юности и смерти во всех упомянутых текстах. Например, во время гражданской войны в Испании 1936-39 гг., которая одновременно стала апогеем европейского фашизма (в нашем понимании), на одной из противоборствующих сторон был слышен клич: «Да здравствует смерть!». По своей парадоксальности это, сведенное к формуле, одно и то же.