Глава четвертая. МОЖЕТ ЛИ УДЕРЖАТЬСЯ ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА?

Глава четвертая.

МОЖЕТ ЛИ УДЕРЖАТЬСЯ ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА?

(стр.55 >) Желательнее было бы поставить этот вопрос иначе: Может ли Республика существовать? Если такое допускать, то значит — слишком торопиться, и представляется весьма обоснованным предварительный вопрос, ибо природа и история соединяются для установления того, что великая неделимая республика есть дело невозможное.[83] Небольшое число республиканцев, запершись за городскими стенами, может, несомненно, иметь миллионы подданных: так было в Риме; но не может существовать великой свободной нации под республиканским правлением. Дело это настолько само по себе ясное, что теория могла бы обойтись без опыта; но опыт, который решает все вопросы в (стр.56 >) политике, как и в физике, здесь прекрасно согласуется с теорией. Что можно было сказать Французам, чтобы склонить их к вере в Республику, насчитывающую восемьдесят миллионов человек? Только две вещи:

1. Ничто не мешает увидеть то, чего никогда еще не видели.

2. Открытие представительной системы делает для нас возможным то, что было невозможным для наших предков. Рассмотрим силу этих двух аргументов.

Если бы нам сказали, что игральная кость, брошенная сто миллионов раз, всегда показывает только пять цифр — 1, 2, 3, 4, 5, то могли бы мы поверить, что на одной из ее граней находится цифра 6? Нет, конечно; и нам было бы доказано, как если бы мы это видели своими глазами, что одна из шести сторон пуста.

Ну, хорошо, окинем взглядом историю; мы увидим в ней то, что называют Фортуной, беспрестанно бросающей кости в течение четырех тысяч лет: выпадала ли когда-нибудь ВЕЛИКАЯ РЕСПУБЛИКА? — Нет. Следовательно, этой цифры на костях не было.

Если бы мир наблюдал одно за другим все новые правления, у нас не было бы никакого права утверждать, что та или иная его форма невозможна, потому что ее никогда не видели; но дело обстоит здесь совсем иначе: всегда видели Монархию и иногда — Республику. Если мы хотим далее углубиться в подразделения, то можно назвать демократией правление, где масса осуществляет суверенитет, и аристократией правление, где суверенитет принадлежит более или менее ограниченному числу привилегированных семей. Этим все сказано.

Сравнение с игральной костью является, следовательно, совершенно точным: поскольку всегда из рога Фортуны высыпаются одни и те же цифры, теория вероятностей разрешает нам утверждать, что других цифр там нет. (стр.57 >)

Остережемся смешивать суть вещей с их видоизменениями: первая неизменна и всегда возникает вновь; вторые изменяются и разнообразят немного картину, по крайней мере, для толпы; ибо всякий опытный глаз легко проникает сквозь изменчивые покровы, в которые облекается вечная природа в зависимости от времен и мест. Например, что есть особенного и нового в трех властях, образующих правление Англии, в названиях Пэры и Общины, в мантиях Лордов, и т. д.? Ведь три власти, рассматриваемые отвлеченным образом, обнаруживаются повсюду, где обнаруживается мудрая и прочная свобода; особенно явственны они в Спарте, где правление до Ликурга вечно колебалось, склоняясь то к тирании, когда цари там обретали слишком много сипы, то к народной смуте, когда простонародью удавалось присвоить слишком большую власть. Но Ликург поставил между ними двумя сенат, который являлся, как об этом говорит Платон, спасительным противовесом… и мощной преградой, удерживавшей обе крайности в равновесии и дававшей прочную и уверенную основу для ведения государственных дел, ибо сенаторы… неоднократно принимали сторону царей, когда возникала нужда в противлении народному безрассудству; и напротив, также неоднократно укрепляли народную партию против царей, чтобы предохранить от присвоения ими тиранической силы.[84] (стр.58 >)

Таким образом, нет ничего нового, и великая республика невозможна, ибо никогда не существовала великая республика.

Что же касается представительной системы, которую почитают способной решить проблему, то я вынуждаю себя к сдержанности, за что пусть соблаговолят меня простить.

Начнем с замечания о том, что эта система отнюдь не является современным открытием, но есть произведение или, лучше сказать, часть феодального правления, достигнувшего той точки зрелости и равновесия, когда оно обернулось в целом в одно из самых совершенных во вселенной.[85]

После того как королевская власть создала общины, она стала созывать их в национальные собрания; они не могли появиться там иначе, чем посредством своих уполномоченных: отсюда — представительная система.

Попутно можно заметить, что то же самое произошло с отправлением правосудия судьями. Иерархия ленных зависимостей приводила вассалов одного и того же ранга ко двору соответствующих сюзеренов; отсюда появилось изречение, что всякого человека должны судить ему равные (Pares curtis),[86] правило, которое англичане усвоили во всей его глубине и которому четко следовали в ходе своего возрождения; в то время как французы, менее упорные или, быть может, уступившие непреодолимым обстоятельствам, не извлекли из него такой же пользы.

Нужно было быть сильно несведущим, не поняв названное Бэконом interiora rerum,[87] чтобы вообразить, будто люди могли достичь подобных учреждений (стр.59 >)ранее сделанными умозаключениями и будто они могут быть плодом какого-то обсуждения.[88]

Впрочем, национальное представительство отнюдь не свойственно одной Англии; оно обнаруживается во всех монархиях Европы; но живо оно только в Великобритании, в других же местах оно мертво или спит; и в замысел небольшого сочинения отнюдь не входит рассматривать, ведет ли это отрешение от прошедшего к несчастью для человечества и не следовало бы вернуться к старинным укладам. Довольно заметить, обратившись к истории: 1) что в Англии, где национальное представительство получило и сохраняет большую силу, чем где бы то ни было, о нем и речь не шла до середины тринадцатого века;[89] 2) что оно (стр.60 >) отнюдь не было ни изобретением, ни следствием обсуждения, ни результатом действия народа, использующего свои извечные права; но что честолюбивый воин ради удовлетворения своих особых намерений реально установил равновесие трех властей после сражения при Льюисе, не сознавая, что сотворил, как это всегда получается; 3) что не только приглашение Общин в национальный совет было монаршим пожалованием, но что, в принципе, король назначал представителей провинций, городов и местечек; 4) что даже после того, как общины заставили выговорить себе право посылать представителей в парламент во время паломничества Эдуарда I в Палестину, они обладали лишь совещательным голосом; они представляли свои жалобы, подобно французским Генеральным Штатам, и формула проистекавших от престола пожалований вследствие их прошений постоянно гласила: даровано королем и духовными и светскими сеньорами на смиренные просьбы Общин; 5) наконец, что предоставленное Палате Общин право соучастия в законотворчестве еще довольно молодо, ибо едва восходит к середине пятнадцатого века.

Таким образом, если понимать под словом национальное представительство некоторое число представителей, посланных некоторыми людьми, взятыми в некоторых городах или местечках в силу старинного пожалования суверена, то не надо спорить о словах: такое правление существует, и это английское правление.

Но если хотят, чтобы весь народ был представлен, чтобы он смог бы быть представлен непременно посредством какого-то полномочия[90] и чтобы любой (стр.61 >)гражданин был способен давать или получать одно из этих полномочий, за некоторыми неизбежными физически и морально исключениями; и если сверх того намереваются присовокупить к подобному порядку вещей упразднение всякой знатности и наследования должностей, то это представительство есть вещь, никогда не виданная и никогда не могущая преуспеть.

Приводят пример Америки; я не знаю ничего столь выводящего из терпения, как похвалы, которыми награждают это дитя в пеленках: пусть оно вырастет.

Но для внесения всевозможной ясности в эту дискуссию надо заметить, что зачинщики французской Республики не только очень хотели доказать, что усовершенствованное представительство, как выражаются нововводители, возможно и хорошо; но еще и то, что народ, благодаря этому средству, может удержать свой суверенитет (как они говорят еще) и образовать, в своей целостности, Республику. Это корень вопроса; ибо если Республика размещена в столице и если остальная Франция была бы подданной Республики, то это не к выгоде народу-суверену.

Комиссия,[91] которой поручено в конце концов представить порядок обновления одной трети[92] [в Конвенте], определяет численность Французов в тридцать миллионов. Согласимся с этим числом и предположим, что Франция сохраняет свои завоевания. Ежегодно, согласно нормам конституции, двести пятьдесят человек, выбывающих из состава законодательного корпуса, будут заменяться двумястами пятидесятью другими. Из этого следует, что если пятнадцать миллионов взрослых мужчин, предполагаемых при этом населении, были бы бессмертными, имели бы право на представительство и назначались бы неизменно по порядку, то каждому Французу отправлять по очереди (стр.62 >)национальный суверенитет удалось бы раз в шестьдесят тысяч лет.[93]

Но поскольку в подобный срок людям остается только время от времени умирать, поскольку, вообще, выбор может останавливаться на одних и тех же, и поскольку множество людей по природе и по здравомыслию всегда будут неспособными к национальному представительству, то воображение потрясает громадное количество суверенов, осужденных на то, чтобы умереть, не поцарствовав.

Руссо утверждал, что национальная вопя не может быть делегирована; люди свободны говорить да или нет и спорить тысячу лет по вопросам избирательных коллегий. Но что неоспоримо, так это то, что представительная система прямо исключает отправление суверенитета, особенно во французском образце, где права народа ограничиваются назначением тех, кто назначает; где он не только не может предоставить особые полномочия своим представителям, но где закон озабочен разрывом всякой связи между ними и их соответствующими провинциями, предупреждая этих представителей о том, что они отнюдь не являются посланцами тех, кто их послал, но посланцами Нации; великое слово, бесконечно удобное, ибо с ним творят все, чего захотят. Короче, невозможно вообразить законодательство, лучше рассчитанное на истребление прав народа. Следовательно, был вполне справедлив тот презренный якобинский заговорщик, который откровенно отвечал во время судебного допроса: Я думаю, что нынешнее правительство является узурпатором власти, нарушителем всех прав народа, который оно ввергло в самое прискорбное рабство. Это ужасный порядок счастья для немногих, опирающегося (стр.63 >)на угнетение множеств. Это аристократическое правление так заткнуло народу рот, так опутало его цепями, что разорвать их ему становится труднее, чем когда бы то ни было.[94]

Так вот, что за дело Нации до пустой чести представительства, в котором она участвует столь косвенно и которого миллиарды существ никогда не добьются? Разве суверенитет и управление оттого становятся для нее менее чуждыми?

Но, могут сказать, используя тот же довод, что за дело нации до пустой чести представительства, если полученный порядок утверждает публичную свободу?

Но речь-то идет не об этом: вопрос состоит не в том, чтобы узнать, может ли французский народ быть свободным благодаря данной ему конституции, а в том, может ли он быть сувереном. Подменяется вопрос, чтобы уклониться от вывода. Начнем с исключения [проблемы] отправления суверенитета; подчеркнем то фундаментальное обстоятельство, что суверен всегда будет в Париже и что весь этот шум о представительстве ничего не значит; что народ остается совершенно отстраненным от правления; что он является более зависимым, чем при монархии, и что слова великая республика исключают друг друга, как слова квадратный круг. А именно это доказано арифметически.

Вопрос, стало быть, сводится к тому, чтобы узнать, в интересе ли французского народа быть подданным исполнительной директории и двух советов, учрежденных согласно конституции 1795 года, больше, чем подданным царствующего короля, согласно старинному устроению.

Проблему гораздо легче решить, чем поставить. Следовательно, надо отставить в сторону это слово республика и говорить только о правлении. Я отнюдь (стр.64 >)не стану рассматривать, способно ли оно составить публичное счастье; Французы слишком хорошо это знают! Посмотрим только, при том, что оно собой представляет и каким бы образом оно не назначалось, позволительно ли верить в его прочность.

Поднимемся прежде всего на высоту, подобающую существу разумному, и с этой верхней точки обзора рассмотрим источник данного правления.

Зло не имеет ничего общего с существованием; оно не может созидать, поскольку сила его сугубо отрицательна: Зло есть раскол бытия; оно не является истиной.

Однако отличает французскую Революцию и делает ее единственным в своем роде событием в истории как раз то, что она в корне дурна; никакая толика добра не утешает в ней глаз наблюдателя: это высочайшая из известных степень развращенности; это сущее похабство.

На какой еще странице истории обнаружится столь великое количество пороков, выступающих одновременно на одном театре? Какое ужасающее соединение низости и жестокости! какая глубокая безнравственность! какое забвение всякого стыда!

Молодость свободы[95] обладает столь поразительными чертами, что невозможно в них обмануться. В эту эпоху любовь к родине есть религия, а уважение к законам — суеверие. Характеры сильно выражены, нравы суровы: все добродетели светятся одновременно; факции[96] устремляются к пользе отечества, ибо оспаривается только честь служить ему; все, вплоть до преступления, отмечено печатью величия. (стр.65 >)

Если сравнить эту картину с той, которую нам представляет Франция, то как поверить в прочность свободы, которая начинается с гангрены? или, выражаясь более точно, как поверить в возможность рождения такой свободы (ибо она еще отнюдь не существует) и в появление среди самого отвратительного разврата такого порядка правления, который обходился бы без добродетелей менее, чем все остальные? Когда слышишь, как эти мнимые республиканцы рассуждают о свободе и о добродетелях, то кажется, что видишь увядшую куртизанку, разыгрывающую из себя девственницу с румянцем стыдливости.

Из одной республиканской газеты мы узнаем следующий анекдот о парижских нравах. В суде по гражданским делам рассматривалось дело о совращении; четырнадцатилетняя девица изумляла судей степенью своей развращенности, которая соперничала с глубокой безнравственностью ее обольстителя. Свыше половины зрителей составляли молодые женщины и девушки; среди последних — около двадцати в возрасте не более 13–14 лет. Многие находились рядом со своими матерьми; и вместо того, чтобы закрывать свое лицо, они громко хохотали над необходимыми, но омерзительными подробностями, которые вгоняли в краску мужчин.[97]

Читатель, вспомните того римлянина, который в прекрасные дни Рима понес наказание за то, что обнял собственную супругу в присутствии своих детей. Сравните и сделайте вывод.

Конечно, французская Революция прошла период, все мгновения которого не походят друг на друга; однако общий ее характер всегда был неизменен, и уже в своей колыбели она обнаружила все, чем должна была стать. То была какая-то необъяснимая горячка, (стр.66 >)слепое буйство, скандальное небрежение всем, что только имеется из достойного у людей; жестокость нового рода, забавляющаяся своими злодеяниями; и особенно наглое проституирование рассудка и всех слов, созданных для выражения идей правосудия и добродетели,

Если остановиться, в частности, на актах Национального конвента, то трудно передать, что от этого испытываешь. Когда я мысленно переношусь во времена его собраний, то подобно величественному английскому Барду[98] чувствую, что переношусь в воображаемый мир; я вижу врага рода человеческого, заседающего в манеже и созывающего всех злых духов в этот новый Пандемонимум,[99] я явственно слышу il гauсо suon delle tartaree trombe,[100] я вижу, как все пороки Франции сбираются на призыв, но я не знаю, пишу ли я аллегорию.

И еще поныне, посмотрите, как преступление служит основанием всем этим республиканским пустым приготовлениям; это слово гражданин, которым подменили старые знаки учтивости, — они его воспринимают от презреннейших из людей. Именно во время одной из своих законодательных оргий разбойники изобрели сие новое звание. Республиканский календарь, который отнюдь не должно рассматривать только с нелепой его стороны, был заговором против религии; их эра начинается с самых великих злодеяний, которые обесчестили человечество. И они не могут (стр.67 >) датировать акт, не покрывая себя позором, ибо возникает в памяти позорное происхождение правления, даже праздники которого заставляют бледнеть.

И что же, из этого кровавого месива должно появиться прочное правление? Пусть нам не приводят в качестве возражения дикие и непристойные нравы варварских народов, ставших, однако, тем, что мы видим. Варварское невежество, без сомнения, управляло немалым числом политических учреждений; но ученое варварство, систематическая жестокость, обдуманная развращенность и особенно неверие никогда ничего не создавали. Молодость ведет к зрелости; разложение не ведет ни к чему.

Впрочем, видели ли вы, чтобы правление и особенно свободная конституция начинались вопреки сочленам Государства и обходились без их одобрения?[101] Но именно это явление нам представил бы метеор, называемый французской Республикой, если бы он мог сохраниться. Это правление считают сильным, ибо оно жестоко; но сила отличается от насилия так же, как и от слабости, и нынешний странный образ его действий, может быть, сам по себе доказывает то, что долго оно продлиться на сможет. Французская нация этого правления никак не желает, она его претерпевает. Она остается подвластной ему или потому, что не способна его сбросить, или опасаясь чего-то худшего. Республика опирается лишь на эти два столпа, в которых нет ничего истинного. Можно сказать, что она держится целиком на двух отрицаниях. Весьма примечательно также, что сочинители — друзья Республики отнюдь не стремятся показать доброту этого правления; они хорошо понимают, что именно здесь уязвима его броня: они говорят лишь, с той смелостью, на которую способны, что таковая возможна; и едва касаясь (стр.68 >)этого тезиса как раскаленных углей, они единственно пытаются доказать Французам, что те подвергнули бы себя большим бедствиям, если бы вернулись к их старому правлению. Именно в этом предмете они красноречивы; они неистощимы на тему о неудобствах революций.[102]

А если вы на них нажмете, то они окажутся людьми, согласными, что революция, создавшая нынешнее правление, была преступлением, лишь бы с ними согласились насчет того, что не надо совершать новой революции. Во всем, что они говорят об устойчивости правления, чувствуется не убеждение рассудка, но греза желания.

Перейдем теперь к великому проклятию, которое висит над республикой.