III

Заключенная в Петербурге военная конвенция, с ее недомолвками и оговорками, не прекратила колебаний короля; более того, она заставила его пережить ужасные дни. Если в августе он решился броситься к России, вместо того, чтобы обратиться к Франции, то это было сделано потому, что предполагаемые им у Наполеона намерения не оставляли ему другого выбора. Думая, что Наполеон не хочет иметь его своим союзником, что он собирается свергнуть его с престола, он не видел другого исхода, и в припадке отчаяния обратился за помощью к России. Теперь же более или менее определенные предложения Франции, давая ему возможность выбора, окончательно сбили его с толку. Получив свободу принять решение, он не был способен ею воспользоваться. Очевидно было, что сделать в этот решительный момент его жизни выбор между двумя открывшимися перед ним путями было свыше его сил. Он не верит, да и прежде никогда не верил, в возможность – с серьезной надеждой на успех – сопротивляться победителю при Йене. Восстать против непобедимого полководца, даже с некоторой помощью русских войск, не значило ли идти на верную смерть? С другой стороны, подчиниться Наполеону – та же смерть, правда не сейчас, но все-таки смерть – медленная и позорная. Не скрывается ли в предположениях императора западни, думал он; нет ли тут гнусного намерения – получив в свое распоряжение Пруссию, склонив ее на унизительное дело и воспользовавшись ею – впоследствии, когда у ней не будет средств к защите, вернее поразить ее? Видя на обоих путях только ужасы, Фридрих-Вильгельм никак не мог разобраться, откуда грозит меньшая опасность, не мог составить себе мнение, а тем более принять решение. “Остается только бросить жребий, – растерянно говорил он, – разве что Провидение каким-нибудь чудом откроет нам глаза”.[335] От этой терзавшей его внутренней борьбы он терял голову, лишался рассудка. Сен-Марзан, на основании ложных сведений думал, что король успокоился, сделался доверчивым и был даже “очень весел”[336], а, между тем, несчастный монарх писал 31 октября Гарденбергу: “Мне кажется, что у меня припадок горячки; мне чудится, как вокруг меня, со всех сторон, разверзаются пропасти”.[337]

В конце концов, несмотря на все усилия более твердого и более последовательного в своих суждениях Гарденберга, король дал понять ему, что считает себя осужденным на французский союз[338]. Ответ России, – говорил он, – дает только условное утешение. Россия дает обязательство защищать едва половину Пруссии. Конечно, ее войска пойдут на Вислу. Но пойдут ли они с желательной скоростью? Ведь Александр согласился поневоле. А вдруг он воспользуется первым представившимся ему случаем, чтобы стать на прежнюю строго оборонительную почву, от которой отказался, когда ему приставили нож к горлу. Фридрих-Вильгельм выставлял на вид все эти соображения, которые, конечно, имели большое значение. В сущности, если бы русские дали более успокоительные обещания и тем лишили его всякой возможности извинить свою трусость, он, вероятно, остался бы недоволен ими. Главную причину его действий в это критическое время следует искать в неисправимой слабости его характера. Людям со слабым и нерешительным характером присуще в критическую минуту предпочитать то решение, которое обещает им безопасность, хотя бы на самый короткий срок. Они считают себя счастливыми, когда им удается отсрочить опасности, когда они могут отдохнуть от душевных тревог; дальше они не заглядывают. Они хлопочут не о своем будущем, а о завтрашнем дне. Такую кратковременную выгоду и доставлял королю союз с Наполеоном; ясно было, что император, добившись покорности Пруссии, конечно, позволит ей жить или, по крайней мере, прозябать некоторое время. Таким образом, в перспективе у Фридриха-Вильгельма открывался период времени относительного спокойствия. Поэтому, в ту минуту, когда самые смелые из его генералов и министров, запасшись русскими обязательствами, надеялись довести его до цели своих усилий, он выскользнул у них из рук; с трудом дотащенный ими до энергичного и мужественного решения, он не в силах был удержаться на нем. Мужество окончательно покинуло его, и он упал в объятия французского союза. Партия действия, только что выигравшая дело в Петербурге, проигрывала его в Берлине.

Однако, она не сочла себя побежденной и прибегла к последней надежде. Дело в том, что, объясняя причины, заставившие его перейти на сторону Франции, король сделал оговорку. Возвращаясь к одной из своих излюбленных тем, он дал понять, что все изменилось бы в его глазах, если бы Австрия, по примеру царя, тоже согласилась защитить его от нападения, и, поддержав его левое крыло, поставила вторую подпорку под его колеблющуюся монархию. Гарденберг, думавший, что имеет основание не отчаиваться в Австрии, поймал его на слове. Он предложил обратиться к Вене с отчаянным воззванием о помощи, и, в конце концов, лихорадочные споры свелись к принятию решения, благодаря которому все осталось в неопределенном положении и которое, ничего не предрешая, задерживало окончательно решение короля. Совещания с Сен-Марзаном возобновились 6 ноября. Решено было так: приступить к более серьезным разговорам с Францией, дабы в случае необходимости сохранить за собой возможность заключить с ней союз. Тем временем Шарнгорст должен был снова пуститься в путь и через Силезию пробраться к австрийской границе. Путешествуя с еще большей, чем в предыдущую поездку, таинственностью, избегая больших дорог, делая крюки и объезды, чтобы не попасться на глаза французских шпионов, скрываясь под чужим именем, переряживаясь и гримируясь на всевозможные лады, он должен был незаметно проскользнуть в Вену. Там он откровенно расскажет австрийцам о затруднениях и об ужасном положении Пруссии, доверит им, полагаясь на их скромность, русские предложения, выяснит значение и недочеты этих предложений и будет умолять императора Франца согласиться на взаимно-оборонительный договор между обоим и германскими дворами. Теперь решение зависело уже не от Петербурга, а от Вены, куда за ним и должен был поехать странствующий ради правого дела рыцарь[339].

Фридрих-Вильгельм согласился на этот шаг ради очищения своей совести, чтобы доказать, что не пренебрег никаким средством избавиться от ненавистного союза. В глубине души он не ждал ничего хорошего от Австрии, да и вообще ни от кого. В своем беспросветном пессимизме он смотрел яснее на вещи, чем его пылкие и экзальтированные приближенные. Он более чем достаточно поплатился за эгоизм кабинетов, чтобы поверять, что в минуту глубокой скорби Пруссия добьется чего-нибудь в Вене, конечно, не считая пустых соболезнований. Вообще жестокосердная судьба отучила его верить в счастье. Он находил, что во всех его начинаниях его преследовал злой рок, и теперь предвидел самый неблагоприятный исход дела.

Как ни мрачны были его предположения, все-таки они не доходили до такой степени, чтобы он мог предвидеть висевшую уже несколько дней над его головой опасность – самую большую и самую ужасную, какая когда-либо угрожала его короне и династии. Наполеон, все более убеждавшийся в том, что Пруссия его обманывает, что она по-прежнему продолжает военные приготовления, потерял, наконец, терпение. Он занялся тем, чтобы привести в исполнение свои угрозы.

Первые донесения Лефевра не доставили ему ни малейшего удовольствия. Приехав в Кольберг, французский ревизор заметил у властей явную наклонность, по возможности, все скрыть от него. Однако, несмотря на предписанные предосторожности, он застал рабочих за работой; заметил в большом количестве солдат, массы людей и материалов; видел выраставшие из земли вокруг крепостных стен редуты.[340]

В то же время наши агенты, проживавшие на побережье, доносили ему о непрерывных работах по снабжению крепости провиантом и оружием. Один из них донес о проезде нескольких тяжелых повозок; каждая из них была запряжена девятью лошадьми и везла по направлению к Кольбергу огромный ящик, будто бы наполненный товарами, а между тем в каждом из этих ящиков была тщательно уложена и скрыта под деревянной оболочкой пушка – на что имеются доказательства.[341] Таким образом, все, кто ни наблюдал за Пруссией, ловили ее с поличным в обманных деяниях. Сверх того, узнав о прекращении переговоров с Сен-Марзаном и не зная еще о их возобновлении; император Наполеон вынес из этих затяжек впечатление, которое вполне оправдывало его раздражение и недоверие. Около того же времени до него дошло известие о выдающейся победе русских на Дунае под Рушуком, что окончательно вывело его из себя. Его гнев вылился в яростных возгласах по адресу этих “собак, этих подлецов турок”[342], давших себя побить, но под влиянием обсуждения последствий этой победы, император перенес свой гнев на Пруссию. Думая, что турки понесли более тяжелое поражение, что они больше пали духом, чем это было в действительности, считая, что теперь уже невозможно помешать их миру с царем, он боялся, чтобы русские, развязав себе руки на Восток, не решились броситься в Германию и не начали войны, подстрекнув к восстанию Пруссию, которая, обманывая его, протягивает им руку. Чтобы отнять у русских эту опору, он задумал уничтожить ее с корнем, покончив с Пруссией, ибо она непременно хочет погибнуть. “Я вижу, – говорил он, – сколько недобросовестности в прусском кабинете; я так мало верю ему, что, думаю, невозможно будет помешать его гибели”.[343] И, не принимая еще окончательного решения, он принимает меры к нападению. Ввиду того, что в настоящее время Пруссия лучше вооружена, чем два месяца тому назад, и, может быть, окажет более серьезное сопротивление. он уже не хочет предоставить это дело самостоятельному руководству Даву. 14 ноября, возвратясь из путешествия, он приглашает маршала подготовить заблаговременно и представить на его одобрение план военных операций, задача которых – внезапно напасть на Пруссию и сразу же овладеть королем, двором, правительством, администрацией и армией.[344]

Маршал всегда свято исполнял приказания. Тем более теперь, когда дело шло об изыскании средств разрушить такое государство, как Пруссия, которую он считал лживой, вероломной, всегда готовой воспользоваться малейшей неудачей нашего оружия, чтобы схватить нас за горло. Он приложил к данной ему задаче все силы ума, с давних пор освоившегося с жестокостями и хитростями войны. В нем не шевельнулось ни малейшего угрызения совести при выполнении задачи, возложенной на его преданность и его патриотизм. Для нас должно быть предметом скорби, что жестокие средства, которые он предлагал применить, не возмутили его, не вызвали колебаний в его великой душе. Составив и выработав до мелочей план внезапного нападения на Пруссию и ее уничтожения, он 25 ноября отправил его императору: то был ужасный план.

В день, определенный заранее, дивизия Фриана c конными егерями Бордезуля, дивизия Гюдена с двумя кирасирскими дивизиями и несколькими резервными частями, и дивизии Морана и Компана с тем, что будет к ним прибавлено, охватят со всех сторон прусскую территорию. Дивизия Фриана, выступив из Мекленбурга, где она стояла по квартирам, бросится на Штеттин и на линию Одера. Дивизия Гюдена, выйдя из Магдебурга, окружит Шпандау и все истребит в Берлине. Дивизия Морана и Компана будут действовать в промежутке между дивизиями Фриана и Гюдена, вестфальские отряды примут участие во всех движениях. Чтобы не вызывать сразу же слишком большой тревоги, приказано будет сказать в Берлине, что русские вторглись в Польшу и что, вследствие этого, французские войска занимают прусскую территорию, имея в виду двинуться против них. “Можно даже будет поручить толковому офицеру передать на словах эти уверения, а, чтобы вернее заставить поверить, он сам будет введен в обман.[345]

Вслед за тем в Штеттин прибудет и сам маршал с частью 5-ой дивизии, Дезе и лично будет руководить делом разгрома. “Пруссакам не дадут соединиться. Все войска и отдельные отряды будут разоружены, обозы захвачены. Властям будут даны строгие приказания: не допускать скопления отпускных (людей, уволенных в отпуск), рекрут и рабочих”. В то же время, даже в тот же или на другой день по нашем вступлении, Понятовский выступит со всеми своими полками из Торна, двинется вниз по Висле и присоединится к вышедшей из Данцига дивизии Гранжана с тем, чтобы, сомкнув круг, помешать бегству и прервать все отношения между восточными провинциями и попавшим в тиски центром Прусской монархии.

До момента приведения в исполнение приговора все будет держаться в строжайшем секрете. “Этот секрет будет открыт только в последнюю минуту, – продолжал маршал, – и то только тем, кому знать надлежит. Я думаю принять меры, чтобы ввести в заблуждение о цели похода даже дивизии Фриана, Морана, Гюдена, Компана и др. Войска узнают истинную цель похода только в тот день, когда план разоружения прусской армии уже будет приводиться в исполнение. Саксонцы получат приказ двинуться на Глогау только в тот день, когда мы будем почти на Одере. До тех пор повсюду будет царить величайшее спокойствие, и это спокойствие в значительной степени поможет ввести в обман пруссаков. Я бы предложил взять от саксонцев два или три кавалерийских полка, один или два пехотных, и одну или две батареи легкой артиллерии и употребить их для охраны путей из Берлина в Саксонию, для задержания всех, кто захочет спастись этим путем, даже частных лиц, у которых с особой заботливостью будут отбираться бумаги. Это даст возможность захватить многих агитаторов и забрать бумаги, которые дадут верные сведения об их планах. Это войско войдет как можно скорее в сообщение с колонной генерала Гюдена и будет действовать смотря по обстоятельствам: завладеет Кроссеном и т. д.”.

“Я должен установить предположение, что король может быть захвачен врасплох в Берлине. Взятие в плен короля будет иметь настолько важное значение, что, по-моему, не следует упускать этого случая.

“Осмеливаюсь просить распоряжений Вашего Величества относительно всех проживающих в Берлине иностранных послов; присутствие этих господ всегда чрезвычайно вредно”.

“Предлагаю задерживать всех иностранных курьеров, которые едут в Петербург или возвращаются оттуда, и, соблюдением всевозможных приличий, отбирать у них депеши”.

“Я избегаю, Государь, посвящать кого бы то ни было в этот план, так что даже князь Понятовский узнает о нем только при получении приказаний; и не потому, чтобы не доверял ему,– я считаю его честным и преданным Вашему Величеству человеком, – но письмо может валяться, а в Польше много очень ловких женщин”.

“Можно надеяться, что результатом этого плана будет полный разгром и что никто в Пруссии не будет знать, ни что ему делать, ни в каком положении дела, так как почти все курьеры будут перехвачены”.

“Чтобы избегнуть со стороны гарнизона всякого поползновения к сопротивлению, можно на всякий случай потщательнее сфабриковать фальшивый договор, в котором будет сказано, что король, решив действовать в тесном единении с Францией, согласился отдать на время в наше распоряжение крепости, крепостные сооружения и укрепленные пункты своей монархии. Возможно, что, по предъявлении этой бумаги, перед нами откроются все двери, и все средства будут отданы в наше распоряжение. Можно будет уверить прусские войска, что их отведут в Силезию и там возвратят их повелителю. Они узнают о своей участи и поймут, что они в плену только тогда, когда отдадутся в наши руки”.

“Я прекрасно знаю, прибавляет маршал, что ни в одном слове этого проекта нет и следа законности; но это будет только платеж прусскому правительству его же монетой. Поэтому-то я и предлагаю его, а также и потому, что он выполнит желание Вашего Величества– как можно выгоднее начать дело. Возможно, что Ваше Величество отвергнет большинство изложенных в этом проекте мыслей, в особенности, мысли, относящиеся к фальшивому договору; но это можно изменить. Во мне зародилась эта мысль вследствие подобного же рода хитрости, к которой пруссаки прибегли в Майнце. Они сочинили от имени генерала Кюстена к коменданту крепости приказ сдаться на капитуляцию на наилучших условиях, так как нельзя надеяться на выручку. Сознаю, что это месть немного жестокая, но ее можно смягчить при выполнении дела”.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.