ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

После XV съезда многим начинало казаться, что теперь-то деревня пойдет тем эволюционном путем, о котором говорили на нем Молотов и сам Сталин. Но... не тут-то было, и после съезда Сталин стал все чаще поговаривать о необходимости ускорения коллективизации и индустриализации.

Ему очень понравилась статья будущего академика С.Г. Струмилина, в которой тот писал, что «наша задача не в том, чтобы изучать экономику, а в том, чтобы переделывать ее и что никакие законы нас не связывают». И когда осенью 1927 года возникли очередные трудности с заготовкой хлеба, Сталин вспомнил о революционной свободе от законов и вернулся к испытанным методам изъятия хлеба времен «военного коммунизма».

Почему возникли эти трудности? Прежде всего сыграла свою крайне отрицательную роль военная истерия, и в ожидании скорой войны крестьяне не хотели продавать хлеб. Другой причиной явились все те же слишком низкие закупочные цены, поскольку государство намеревалось таким образом создать капитальные резервы для индустриализации. Ну и, конечно, то, что у крестьян остались излишки хлеба с прошлого урожая, которые они собирались продать весной по более высокой цене. Что выглядело совершенно естественно в условиях рыночной экономики. Крестьяне могли обменять хлеб и на промышленные товары, но их не было.

Государство растерялось. Резервных запасов хлеба не было (много хлеба уходило за границу), образовался большой дефицит, который мог отразиться самым негативным образом на снабжении городов, армии и экспортных поставках. По сути дела, повторялась ситуация осени 1925 года, когда партия, так и не повернувшись «лицом к деревне», навсегда отвернулась от нее.

Только на этот раз Сталин знал, что делать. И уже в конце декабря, по завершении съезда, за подписью генсека на места полетели грозные директивы с требованием усилить нажим на кулака и начать непосредственную работу по коллективизации.

Не мудрствуя лукаво, правители страны пошли по самому простому пути и, тут же позабыв о своих разногласиях с «левыми», приказали изымать хлеб у кулаков и зажиточных крестьян. Не был против и Бухарин, поскольку в директивах ЦК речь шла о «временном характере» насильственных мер. Очень скоро он опомнится, но будет уже поздно, и руководство страны снова окажется расколотым на два непримиримых лагеря.

Тем не менее партийцы на местах растерялись, поскольку полученные из Москвы директивы шли вразрез с решениями XV съезда. И у многих стало складываться впечатление, что ими руководит разбитая в пух и прах оппозиция за попытки «давить кулака». Для разъяснения курса партии в деревню выехал большой отряд коммунистов. Вслед за ними в поездки по стране отправились и члены ЦК.

В начале января в Сибирь, где накопилось много хлеба, выехал «тряхнуть стариной» и сам Сталин. Ему вспомнилась битва за хлеб во время Гражданской войны на юге, и он ругал последними словами местных партийцев за их мягкотелость и нерешительность. Он приказал сдавать хлеб по существующим ценам, а в случае отказа — конфисковывать его и распределять 25% среди бедняков по твердым низким ценам или в кредит.

Помимо всего прочего, Сталин дал указание привлекать всех уклонявшихся от ответственности по статье 107 Уголовного кодекса, которая предусматривала строгое наказание за спекуляцию. Когда же местные власти заявили, что это есть не что иное, как чрезвычайные меры, Сталин совершенно спокойно ответил: «Допустим, что это так и есть. Что же из этого следует?»

И началось! Заготовительные отряды и местные власти закрывали рынки, ставили посты на дорогах, чтобы не давать крестьянам сбывать зерно частным перекупщикам, обыскивали амбары, арестовывали кулаков, мельников и других «укрывателей», конфисковывали зерно, лошадей, молотилки и другое имущество.

Невыполнение планов по хлебозаготовкам рассматривалось как политическое преступление. Государственные уполномоченные произносили перед крестьянами речи и то и дело пускали в ход кулаки. Как и в 1918 году, бедняки вознаграждались за донесения о зажиточных односельчанах, прячущих зерно. При этом доставалось не только кулакам. Обирали и арестовывали середняков и даже бедняков. Постепенно подобная практика распространилась по всей стране.

Своего Сталин добился: хлеб в закрома пошел, но... ненадолго, и уже в апреле 1928 года Сталин приказал еще больше усилить действие чрезвычайных мер, которые теперь били не только по кулаку и зажиточным крестьянам, но и по середняку. А в сделанном в мае 1928 года докладе «На хлебном фронте» он дал ясно понять, что коллективизация являет самую насущную задачу, от которой во многом зависело и существование самой страны.

По его словам, советская индустрия не могла зависеть от капризов кулака, и в течение трех-четырех лет надо было создать достаточное количество колхозов и совхозов для того, чтобы хотя бы на треть удовлетворить потребности страны в зерне. Мандатом на такие действия являлось положение о коллективизации, которое было включено в самый последний момент в резолюцию XV съезда о сельскохозяйственной политике. «Наша обязанность, — говорил Сталин, — выполнить все эти указания!»

Пока Сталин разъезжал по Сибири, в Москве разыгрывался очередной акт драмы под названием «Лев Троцкий и как с ним бороться». 17 января в квартиру в доме Белобородова, куда Троцкий переехал после выселения из Кремля, явилась группа сотрудников ОГПУ. Льву Давидовичу сообщили о его депортации в Казахстан. Троцкий отказался, его скрутили и до самого поезда на Казанском вокзале несли на руках, поскольку идти он не хотел.

— Смотрите, товарищи, — голосил его сын, — как уносят товарища Троцкого!

Товарищи смотрели, но скорее с любопытством, нежели с сочувствием. Никто и не подумал вступиться за «демона революции».

По прибытии на место привыкший к роскоши Лев Давидович вынужден был поселиться в какую-то заштатную гостиницу без элементарных удобств. Положение его осложнялось еще и тем, что после комфортной жизни в доме одного из авторов приказа о расстреле царской семьи он попал в руки другого палача Романовых, который ненавидел троцкистов лютой ненавистью. Этим человеком был Ф.И. Голощекин, возглавлявший краевую парторганизацию. В свое время он отличился тем, что в пылу дискуссии запустил в голову Троцкого увесистым справочником. Что дало повод Сталину иронично заметить: «Филипп, я понимаю твои чувства, но это — не аргумент».

Этот самый Филипп создал Троцкому такой уют, что тот уже очень скоро прислал в Москву телеграмму отчаянного содержания. «Условия тюремного заключения, — писал он Калинину и Орджоникидзе, — можно было создать в Москве. Незачем ссылать за 4 тысячи верст». Условия были изменены, и Троцкий несколько успокоился. Поначалу он предавался занятиям охотой и рыбалкой, но скоро ему эти занятия наскучили, и он принялся налаживать связи с Москвой, чтобы установить местонахождение лидеров оппозиции и знать обстановку в Кремле.

В Москве же происходило следующее. Поддержавшие решение Политбюро о введении временных чрезвычайных мер Бухарин, Рыков и Томский стали возмущаться характером их проведения и вовсю критиковали политику Сталина в отношении деревни.

Оно и понятно. Насильственное изъятие зерна вело к сокращению посевов и восстаниям. И уже к маю в стране было зарегистрировано около 200 крестьянских выступлений, которые подавлялись в истинно сталинском духе — беспощадно. Особенно критиковал нового вождя Н.И. Бухарин, второй (после Ленина) теоретик партии.

Николай Иванович Бухарин родился в 1988 году в Москве в семье учителей средней школы. Уже в детстве Коля проявил самые разносторонние способности и «решительно порвал с религией». В 14 лет он начал читать нелегальную литературу, в 17 лет участвовал в митингах и демонстрациях, а в 18 лет вступил в партию и перешел на нелегальное положение. После нескольких арестов был выслан в Онегу, откуда он бежал за границу. Он объездил почти все ведущие западные страны и приобрел весьма широкие познания в области экономики. В мае 1917 года вернулся в Россию и сыграл большую роль в организации вооруженного восстания в Москве.

После Октября Бухарин занимал весьма крайние позиции по многим вопросам и был, возможно, самой видной фигурой среди «левых» коммунистов.

Бухарин яростно боролся против заключения мира с Германией, но, в конце концов, признал свои ошибки и открыто заявил: «Мы... были не правы, прав был т. Ленин, ибо передышка дала нам возможность сконцентрировать силы, организовать сильную Красную Армию». Что, впрочем, не мешало ему постоянно дискутировать с Лениным, и не случайно С. Коэн писал: «Среди ведущих большевиков не было никого, кто оспаривал бы ленинские взгляды чаще, чем Бухарин; тем не менее он стал любимцем Ленина. Их связывали привязанность, даже любовь и взаимное уважение».

В годы войны Бухарин руководил партийной печатью и заведовал международными связями партии. Во время дискуссии о профсоюзах поддержал Троцкого, чем вызвал недовольство от Ленина. «До сих пор, — писал тот, — «главным» в борьбе был Троцкий. Теперь Бухарин далеко «обогнал» и совершенно «затмил» его, создал совершенно новое соотношение в борьбе, ибо договорился до ошибки, во сто крат более крупной, чем все ошибки Троцкого, взятые вместе. Мы знаем всю мягкость тов. Бухарина, одно из свойств, за которое его так любят и не могут не любить. Мы знаем, что его не раз звали в шутку «мягкий воск». Оказывается, на этом «мягком воске» может писать что угодно любой беспринципный человек, любой демагог».

Бухарин без оговорок принял новую экономическую политику и стал глашатаем. Более того, в своих воззрениях на нэп он явил себя еще большим эволюционистом, нежели сам вождь. «Мы будем, — писал он, — многие десятки лет медленно врастать в социализм: через рост нашей промышленности, через кооперацию, через возрастающее влияние нашей банковской системы, через тысячу и одну промежуточную форму».

После разгрома зиновьевской оппозиции Бухарин стал официальным теоретиком партии и руководителем Коминтерна, и теперь многие политические наблюдатели и аналитики заговорили о двуумвирате Сталина и Бухарина. И были правы. Именно Бухарин стал апологетом большевизма в середине двадцатых годов, и именно его теории лежали в основе внутренней и внешней политики СССР. И не случайно именно он был главным редактором «Правды» и журнала ЦК «Большевик».

Сталин до поры до времени весьма охотно пошел на такое разделение труда, и пока Николай Иванович шлифовал теорию, он занимался организационными вопросами. Но в то же время он весьма ревниво следил за тем, как с каждым днем повышался авторитет его партнера теперь уже по «двойке» по всей стране, и особенно среди молодежи. И, действительно, в Бухарине располагало все: и мягкая улыбка, и полное отсутствие свойственной для Троцкого позы и превосходства. Не было в нем и той подозрительности и склонности к интригам, которые отличали самого Сталина.

Ну а поскольку сам Бухарин был ответственным редактором «Правды», вокруг него сплотилась «школа молодых профессоров», которые проповедовали идеи своего кумира. Имелись у него сторонники и в партии, особенно много их у него было в Москве во главе с секретарем столичной парторганизации Н.А. Углановым, который очень быстро стал «правым».

И вот теперь этот самый Бухарин, без которого, как поговаривали, Сталин никогда не голосовал в последнее время, выступил против генсека. Сталин оправдывал жесткие методы изъятия хлеба сложившейся ситуаций. Бухарин не соглашался и доказывал, что нельзя до бесконечности давить на крестьян.

Справедливости ради надо заметить, что дело было уже не только в Сталине и его желании отнимать у крестьян хлеб. По деревням и весям разъезжали люди, хорошо набившие себе руки во времена «военного коммунизма», и удивляться жестокости вряд ли приходится. Особенно если учесть, что очень многие такие продотряды состояли из откровенных уголовников, для которых грабеж был обыкновенной работой. И если верить истории, то главаря одного их таких продотрядов-банд арестовал начальник районного ОГПУ. Только зря он старался. Зарвавшегося уголовника в Москве простили и направили в другой район.

Всю весну продолжалась отчаянная борьба между Сталиным и группой Бухарина. В марте 1929 года атмосфера накалилась до предела, и не выдержавший напряжения Рыков подал в отставку. Политбюро отставку не приняло, а Сталин написал на его заявлении: «Дело надо сделать так: надо собраться нам, выпить маленько и поговорить по душам. Там и решим все недоразумения». Трудно сказать, сколько выпил Рыков со Сталиным на этих посиделках, но общее дело, судя по всему, у них уже не шло. И в партии все чаще стали поговаривать о правом уклоне.

Странные это были разговоры. Не упоминалось ни одно имя, да и «самый правый» Бухарин весьма преуспевал в критике этого таинственного уклона. И тем не менее о правом уклоне не только уже говорили, но и всячески его критиковали. В апреле после долгих и бурных дискуссий лидеры нашли-таки компромисс: «чрезвычайку» и грядущую коллективизацию признали правильной, но меры, какими осуществлялось изъятие хлеба, — не очень. Поклялись, конечно, и в приверженности к нэпу.

Перед пленумом Сталин несколько раз беседовал с Углановым, стремясь оторвать его от группы Бухарина. Но все было напрасно. Угланов упрямо стоял на своем, и именно он вместе с Рыковым и Томским на апрельском пленуме 1928 года объяснил трудности в стране не объективными сложностями, а ошибочной политикой Сталина.

Генеральный секретарь не стал превращать пленум в «дискуссионный клуб», но уже через несколько дней на собрании актива Московской парторганизации швырнул весьма увесистый булыжник в огород уклонистов. «Кто думает, — заявил он под громкий одобрительный смех зала, — что союз с крестьянством при наших условиях означает союз с кулаком, тот не имеет ничего общего с ленинизмом. Кто думает вести в деревне такую политику, которая всем понравится, и богатым, и бедным, тот не марксист, а дурак, ибо такой политики не существует в природе, товарищи. Наша политика есть политика классовая!»

Остается только добавить, что хорошо было бы, если бы политику на деревне проводили не марксисты, а знающие ее экономисты. Но что бы теперь ни говорил Сталин, с каждой своей речью он все больше и больше вставал на те самые позиции, за которые еще совсем недавно так нещадно бил Троцкого, лишний раз подтверждая, что ничего своего он не имел.

Любые компромиссы только для того и заключаются, чтобы рано или поздно скандалы вспыхнули с новой силой. Так было и с компромиссом о «чрезвычайных мерах». И уже 25 апреля Секретариат ЦК дал директиву об усилении кампании по хлебозаготовкам. «Пока существуют кулаки, — заявил Сталин, — будет существовать и саботаж хлебозаготовок и поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем...»

16 мая вышло постановление ЦК «За социалистическое переустройство деревни», которое, по сути дела, уже разрешало раскулачивание. Что, конечно же, еще больше ожесточило споры между образовавшимся триумвиратом (Рыков, Бухарин и Томский) и Сталиным. До поры до времени Сталин разрешал все спорные вопросы в беседах с Бухариным с глазу на глаз. «Мы с тобой, — то ли в шутку, а скорее всего уже всерьез говорил Сталин, — возвышаемся словно Гималаи над пигмеями».

Однако «Коля-балабол», как называли Бухарина товарищи по партии, на одном из заседаний поведал этим самым «пигмеям», за кого Сталин держал их. Разгорелся грандиозный скандал, и потерявший на какие-то секунды хладнокровие Сталин на весь зал зло бросил Бухарину:

— Ты все врешь!

Возможно, именно с этой самой минуты Сталин взглянул на «Колю-бала-бола» совсем другими глазами, никаких посиделок вдвоем уже не было и после одного из жестоких споров Сталин заметил:

— Бухашка, ты можешь даже слону испортить нервы!

И хотя эти слова он произнес с улыбкой, было в этой улыбке нечто такое, что заставило бы любого другого человека насторожиться. Бухарин не насторожился. Как ни удивительно, он так и не понял, что представляет собой Сталин, и продолжал считать горной вершиной только себя. Да и у кого другого мог повернуться язык, чтобы обозвать Сталина «неотроцкистом».

Сталин выводы сделал. Но в бой с открытым забралом не бросился, а, верный своей подпольной тактике, внимательно следил за своим ни о чем не подозревавшим противником. Так опытный боксер наблюдает на ринге за действиями своего визави. Тот постоянно нападает и создает впечатление преимущества, но стоит ему лишь на мгновение расслабиться, как следует молниеносный удар, от которого его уже ничто не может спасти.

Таким рингом была политика, и Сталин не спешил раскрывать свои карты. И не только потому, что собирался посчитаться с Бухариным. Он выжидал. И если бы, в конце концов, победила бухаринская линия, то вряд ли Сталин убил бы первого теоретика. Скорее всего, он нашел бы способ приписать все заслуги по исполнению ленинского плана по строительству класса строя цивилизованных кооператоров себе. Как это уже было с революцией и Гражданской войной.

Но, увы... Наша история пошла в другом направлении. Что же касается Сталина, то он продолжал критиковать таинственный правый уклон, ограничиваясь пока в общем-то безличными обвинениями вроде: «Есть люди, которые усматривают выход из положения в возврате к кулацкому хозяйству...»

Бухарин продолжал лезть на рожон и на VIII съезде комсомола в мае 1928 года осудил призывы к «классовой борьбе» и «рывку в области сельского хозяйства». В своей речи на том же съезде Сталин напрочь отверг положение Бухарина о том, что «у нас нет уже классовых врагов, что они побиты и ликвидированы». И определил одну из самых насущных задач партии в подъеме боевой готовности рабочего класса против его классовых врагов.

Через две недели Бухарин снова выступил с разгромной речью «анонимных проповедников» «индустриального чудовища», которое, по его глубокому мнению, паразитировало на сельском хозяйстве.

Сталин откликнулся незамедлительно. «Может быть, — говорил он, — следовало бы для большей «осторожности» задержать развитие тяжелой промышленности с тем, чтобы сделать легкую промышленность, работающую, главным образом, на крестьянский рынок, базой нашей промышленности? Ни в коем случае! Это было бы самоубийством, подрывом всей нашей промышленности, в том числе и легкой промышленности. Это означало бы отход от лозунга индустриализации нашей страны, превращение нашей страны в придаток мировой капиталистической системы!»

Трещина в отношениях с Бухариным становилась все больше, и уже был недалек тот день, который навсегда расставит их по разные стороны баррикад. Да, до поры до времени Сталин и Бухарин шли, что называется, в одной упряжке, и, по словам Сталина, он брал «девять десятых» из рекомендаций и советов Николая Ивановича. Но, как видно, перевесила все же та одна десятая, которая принадлежала самому Сталину. И не разойтись они уже не могли. Бухарин требовал продолжения нэпа, Сталин считал его неприемлемым для становления страны, и в первую очередь для быстрой индустриализации.

Теперь Сталин будет проповедовать то, что совсем еще недавно отрицал. Еще осенью 1927 года он осуждал Зиновьева и Троцкого за их стремление к раскулачиванию, но всего через несколько недель сам потребовал введения чрезвычайных мер.

В конце концов, дело дошло до того, что многие разбитые именно за нападки на кулачество оппозиционеры выступили на стороне Сталина, которых Лев Давидович из своей далекой Алма-Аты всячески уговаривал не идти на сближение с ним. Правда, несколько позже он выразил мнение, что сторонники Сталина и троцкисты будут стоять в одном ряду против надвигавшейся на страну угрозы бонапартизма, которую он видел прежде всего в... Ворошилове и Буденном. По той простой причине, что оба красных маршала были весьма недовольны новым пришествием «военного коммунизма», которое не могло не отразиться на армии. Ведь это она только так называлась: Рабоче-крестьянская Красная Армия! На самом-то деле она была все-таки крестьянской, и высшие военачальники в общем-то весьма справедливо опасались ее ослабления.

Что же касается отношений Сталина с «первым теоретиком партии», то... Бухарин был обречен. И не только из-за того, что был представителем какого-то там уклона. В партии мог быть только один теоретик, этим теоретиком был Сталин, а все остальное вытекало из первого. К этому времени у Сталина с подачи Бухарина уже сложилась модель построения социализма, и он больше в нем не нуждался. Сталину не нравилось, что Бухарин отличался независимым образом мышления и всегда высказывал то, что думал даже тогда, когда его мысли шли вразрез с позицией всей партии. И, конечно, такой вольнодумец был совершенно не нужен Сталину...

С не меньшим вниманием Сталин следил и за двумя наиболее близкими союзниками Бухарина — А.И. Рыковым и М.П. Томским. Оба они принадлежали к ленинской партийной гвардии, пользовались огромным авторитетом в партии и стране и занимали важные посты. Рыков возглавлял правительство, Томский — ВЦСПС. И, конечно же, расправиться с ними одним махом Сталин пока не мог, поскольку политический расклад был не в его пользу. Если бы против коллективизации выступили только бухаринцы, это было еще полбеды. Куда хуже то, что даже такие его верные друзья, как Ворошилов и Буденный, весьма прохладно отнеслись к его намерению начать «вторую гражданскую». Конечно, их речи не шли ни в какое сравнение с обвинениями «тройки», и все же...

Будучи наркомом обороны, Ворошилов очень опасался, что новая война с крестьянством отразится на боеспособности Красной Армии, если она, конечно, у нее в тот период была.

Не проявлял особой радости и Калинин, который в силу своей репутации «всесоюзного старосты» был вынужден стоять на защите народных интересов и прежде всего крестьянства. Рудзутак и Орджоникидзе тоже колебались, против генсека было большинство членов ЦК и Московская партийная организация во главе с кандидатом в члены Политбюро Н.А. Углановым.

Поддерживали Бухарина Совнарком и Госплан. Что же касается ОГПУ, то, в отличие от Менжинского, стоявшего на стороне Сталина, два его первых зама Г. Ягода и М. Трилиссер высказывались в поддержку решений XV съезда. И прояви Бухарин больше твердости и настойчивости, кто знает, чем бы закончилось это противостояние.

Однако «мягкий воск» и на этот раз остался воском и не подумал открыть широкую дискуссию по столь жизненно важному вопросу для дальнейшего развития страны. Вместо широкой полемики с привлечением пока еще подвластной ему газеты «Правда», он ограничился двумя «закрытыми» записками в ЦК, в которых выражал несогласие с наступлением на деревню.

За Сталина стояли только Куйбышев и Молотов, потому он даже при всем своем желании не мог расправиться с непокорными. Потому и выжидал того самого сладкого, по его же собственным словам, мгновения в своей жизни, когда ему будет можно как следует поиздеваться над поверженным противником...

Надо полагать, что уже тогда он начал задумываться и о том, чтобы привести к своему знаменателю и Политбюро. Да, та самая «рядовая» партия, с помощью которой он громил оппозицию, была уже с известными оговорками его партией. Но чего стоил этот самый миллион партийных билетов без безраздельной власти над Политбюро. И как знать, не ждал ли уже тогда Сталин того радостного для него дня, когда он наконец сможет сказать: «Это — моя партия, это мой Центральный Комитет и это мое Политбюро!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.