ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Судьба опального «демона революции» решалась на январском пленуме ЦК РКП(б) 1925 года, на котором его и заменили на посту наркомвоенмора на Михаила Фрунзе. Но вот в партии оставили. И как это было ни удивительно для всех, за него вступился сам Сталин. Да, теперь он мог поиграть. Что только про него не говорили! И грубый, и властный, и подлый! Хотя и обращение с инакомыслящими самого Ленина вряд ли можно было признать за образец корректности.

Но при всей своей грубости Ленин был напрочь лишен мстительности или обиды, и раскаявшийся грешник был для него зачастую дороже ортодоксального партийца. Потому он и считал, что «без особой надобности неправильно вспоминать такие ошибки, которые вполне исправлены». «Ленин, — вспоминала сестра М.И. Ульянова, — умел быть снисходительным к ошибкам товарищей, если эти ошибки вызывались не злой волей или неведением... и тогда потерпевший товарищ находил всегда поддержку у Ильича и защиту...»

«Ленин был диктатором, — писал в своей знаменитой книге «Жизнь Ленина» Луис Фишер, — но не таким, каким позже стал Сталин. Он относился с величайшей беспощадностью к тем, кого считал своими политическими врагами, т.е. к тем, кто оспаривал монополию коммунистической партии и правомочность ее эдиктов. Но внутри большевистского аппарата власти он предпочитал пользоваться орудиями убеждения, он изматывал противников ожесточенными спорами, в худшем случае понижая или увольняя их; иногда он прибегал к таким мерам, как исключение из партии, изредка — к ссылке, но никогда не посылал товарищей по партии на расстрел лишь за то, что они не разделяли некоторых его мнений.

Его диктатура была диктатурой воли, упорства, жизнеспособности, знаний, практического чутья и убедительности. Сила и сама по себе представляет сильный довод. В руках такого хитрого политика, как Ленин, с его авторитетом и престижем (он спас советскую революцию), сила служила лучшим доводом против внутрипартийной оппозиции.

Его ум и решительность подавляли противника, убежденного в непобедимости Ленина: приняв решение, Ленин не отступал от него, а в правоте своего решения он не сомневался никогда. Он был силен и никогда не страдал от чувства личной неполноценности. Его самоотверженность была такова, что никто не мог обвинить его в личном тщеславии или корыстолюбии. Другие большевистские вожди Троцкий, Рыков, Дзержинский, Сталин, Каменев, Бухарин, Зиновьев не обладали и малой долей ленинской уверенности в себе, в которой политический фанатизм сочетался с трезвостью.

Ленин не раз признавал свои ошибки, потому что его позиция была неуязвимой. Он приветствовал критику и тем самым обезоруживал ее. Его законом было единоначалие, не ограниченное никаким народным вето. Такая система власти существовала в России веками. Ленин ее усовершенствовал. Он знал, что сидел в Кремле потому, что царь и Керенский не проявили вовремя твердости. Понятно, что сам он никаких поблажек не давал».

И как тут не вспомнить одно из заседаний IV Всероссийского съезда профсоюзов, на котором разъяренный Сталин чуть ли не матом крыл Рязанова и Томского. А когда Рязанов ответил ему тем же, он грубо оборвал его: «Замолчите, шут гороховый!» Тогда в дискуссию, которая превратилась в самый обыкновенный кухонный скандал, вмешался Ленин. Он тоже критиковал Рязанова и Томского, но сделал это так деликатно, что их фракция не только отменила свою резолюцию, но и как ни в чем не бывало проголосовала за решение ЦК.

И если уж он простил по прошествии времени предательство Зиновьева и Каменева, то мог простить и «национальные» заблуждения Сталина. Если бы, конечно, поправился. Ведь что бы там ни говорили, но болезнь не могла не действовать на его отношение к людям. И если уж его раздражала сама Крупская, то что же говорить о Сталине. Особенно если учесть, что именно он олицетворял в тот период в сознании Ленина наложенные на него запреты. Да и не мог он даже при всем желании бросаться такими кадрами...

* * *

Отношение к ошибавшимся Сталина было иным. Он открыто ругал их, и те, кто осмеливался выступить против него, навсегда становились его врагами, независимо от того, были ли они правы или нет.

Сталин никогда не стремился переубедить своих оппонентов, а пытался сломить их сопротивление подчинением своей воле. Когда же это не удавалось, он без жалости расставался с такими людьми. Сначала изгоняя их из своего окружения, а потом и из жизни. И, кто знает, вполне возможно, что хорошо знавший его Сосо Иремашвили был не далек от истины, когда говорил, что главное для его приятеля было внушить страх и одержать победу...

«Его ум, — заявлял Троцкий, — лишен не только блеска и полета, но даже способности к логическому мышлению. Каждая фраза его речи преследует какую-то практическую цель; но речь в целом никогда не поднимается до логического построения». Зато, согласно тому же Троцкому, такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низких свойствах человеческой натуры, «развиты у Сталина необычайно и при сильном характере представляют могущественные орудия в борьбе». Конечно, Сталин прекрасно знал, что говорили у него за спиной, и вот теперь он, смеясь над всеми опешившими простаками, куда как убедительно доказал им: все это только ничего не стоящие слова.

Да, он был груб, но только с врагами! Да, он мог проявить и проявлял свою «необъятную власть, но только тогда, когда надо было спасать партию! Но он, как теперь все могли увидеть, не был ни злопамятным, ни мстительным. И его защита поверженного Троцкого служила тому лучшим примером! «Мы не согласились с Каменевым и Зиновьевым, — терпеливо объяснял он свою «мирную» позицию несказанно удивленным его странным либерализмом партийцам, — потому что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови — а они требовали крови — опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, — что же у нас останется в партии?»

Такое нравилось, и параллель напрашивалась сама собой. Вот так же вел себя с раскаявшимися противниками и сам Ленин. Разве не он, требовавший исключения Каменева и Зиновьева из партии, в конце концов, заступился за них и сказал: «Хватит, товарищи! Повинную голову меч не сечет!» Что на самом деле лежало за всепрощением Сталина, в который могли верить лишь неискушенные в дворцовых играх простаки? Да, со стороны все казалось странным. Троцкий не верил ни в какие социализмы и ни в какие россии, боролся против всех, и в то же время остался не только в партии, но и в Политбюро. И остался он в партии с подачи того самого Сталина, который ненавидел его так, как только может один человек ненавидеть другого! Воистину странно...

Но... ничего странного не было. Настоящий политик ничего не делает просто так, тем более в отношении тех людей, которых опасается или недолюбливает.

* * *

Вряд ли Сталин верил в благодарность Троцкого, который не мог не понимать, что сделал для него на январском пленуме ЦК Сталин. Да и не за что ему было благодарить его! Все, что делал Сталин, он делал в первую очередь для себя. Исключить же Троцкого из партии в то время, когда в ней оставались тысячи его сторонников, означало только усилить симпатии к опальному «демону революции» и укрепить его позиции. Что-что, а как умеют жалеть на Руси обиженных Сталин хорошо знал. К тому же Троцкий мог пригодиться ему в качестве противовеса против Зиновьева и Каменева, до которых рано или поздно тоже должна была дойти очередь. И куда лучше было иметь Троцкого под рукой, нежели отпустить его на все четыре стороны. Ну а если придется, то и снова использовать его в качестве козыря, которого до поры до времени держат в рукаве...

Ну а то, как на самом деле относился Сталин к Троцкому, прекрасно иллюстрирует эпизод с книгой американского коммуниста Макса Истмена «После смерти Ленина». Книга стала настоящей сенсацией. Истмен писал ее на основе своих бесед со многими видными большевиками, и теперь весь мир узнал о спрятанном от страны «Завещании» Ленина, о преследовании Троцкого и постоянной грызне между лидерами партии.

Сталин потребовал от Троцкого публично опровергнуть все написанное Истменом. Троцкий оказался в сложном положении. Выбор был прост: либо отречение от американца и сохранение места в партии, либо подтверждение всего написанного в ней, поддержка опасавшихся «термидора» в России лидеров мирового коммунистического движения вокруг него и... изгнание из партии.

Лев Давидович попытался отделаться общими фразами. Но ничего из этого не вышло. Сталин был настроен очень решительно, и, в конце концов, Троцкому не осталось ничего другого, как только согласовывать свою статью с генсеком. Более того, Сталин собирался дать в печать некоторые документы, из которых становилось ясно, что Троцкий отнюдь не раскаялся, а написал свое опровержение на книгу Истмена под давлением партии.

Но Сталин переиграл. Он стал знакомить своих соратников с предварительным текстом статьи Троцкого, дабы лишний раз убедить их в непоследовательности Льва Давидовича. Один из таких текстов попал к члену президиума Коминтерна Д. Мануильскому, который, толком не разобравшись в чем дело, дал статью для ее опубликования в «Юманите».

Теперь возмутился уже Троцкий. Ведь что бы он теперь ни написал, это выглядело бы слишком натянутым, и всем стало бы ясно, что он был вынужден писать под давлением. Сталин попробовал было нажать на него, однако его обвинили в интриганстве и запретили публиковать свою собственную статью о Троцком.

«Юманите» пришлось дать опровержение, и тем не менее Троцкий все же дал в печать последний вариант своего отречения от Истмена. Сталин по достоинству оценил этот поступок Троцкого и в своем послании к Молотову писал, что своим ответом на книгу Истмена Троцкий «предопределил свою судьбу, т.е. спас себя».

В качестве награды за свое отречение Троцкий стал членом президиума ВСНХ, начальником Главэлектро и председателем по вопросам качества продукции и Главного концессионного комитета при СНК. Конечно, он хотел сесть в кресло Дзержинского, однако пока Сталин полностью не простил его, об этом нельзя было даже и думать. Тем не менее нападки на Троцкого в прессе прекратились, и Лев Давидович ждал своего часа...

* * *

Как уже говорилось, после печальных событий летом и осенью 1924 года на первый план вышли крестьянские проблемы, и на состоявшемся 3 января 1925 года заседании Политбюро разбирался только один вопрос: «О положении в кооперации». И именно это самое «положение» во многом определило всю дальнейшую политику партии на селе. На заседание были приглашены руководитель Центросоюза Л.М. Хинчук и председатель Селькосоюза Г.Н. Каминский.

Каминский выступил с острой критикой вмешательства партии в работу местных кооператоров, призвал прекратить исключение из кооперативов крепких крестьянских хозяйств: «Мы теряем в кооперации наиболее крепкие хозяйства, что экономически ослабляет кооперацию... Нам важно в сельскохозяйственной кооперации объединить все крестьянство, пусть даже кулаков, потому что гораздо выгоднее нам иметь кулака в сельскохозяйственной кооперации под нашим наблюдением, нежели вне ее, распыленного, следовательно, несравненно более бедного и опасного».

В свою очередь, Сокольников говорил о том, что ни о какой «настоящей» кооперации не может быть даже и речи. Да и откуда ей взяться, если средства, которые вносил крестьянин в кооперативы, составляли ничтожную часть их имущества, что объяснялось его бедностью. Кооперация, заявил Сокольников, может развиваться в больших масштабах только при известном уровне подъема крестьянского хозяйства. А чтобы «паупер-крестьянин» стал «мелким фермером», надо добиться того, чтобы старательный крестьянин не был дискриминирован и не боялся накопления.

Члены Политбюро внимательно слушали. Но вся беда была в том, что, по большому счету, во всем руководстве страны только народные комиссары финансов и земледелия Г.Я. Сокольников и А.П. Смирнов понимали, о чем идет речь. Что же касается Сталина и Бухарина, то, судя по тем вопросам, которые они задавали, вывод был однозначен: ни главный теоретик партии, ни ее главный организатор толком даже не понимали, что спрашивали. Г.Н. Каминского поддержали А.П. Смирнов и М.И. Калинин, которые тоже выступили против господствующего тогда понимания понятия «кулак».

А вот сдержанность Каменева, и особенно «крестьянофила» Зиновьева, на январском заседании удивила всех. Свое отношение к кулаку они высказывали весьма неопределенно и, судя по всему, не очень одобряли поворот к нему. Итог дискуссии подвел Сталин. «Кулака, — сказал он, — в кооперацию надо обязательно допустить... но не надо допускать в правление общества... В правлении общества даже один кулак будет опасен. Кулак — человек умный и опытный. В составе правления он может повести за собой десять некулаков».

Странное заявление. Речь шла о строительстве новой деревни, а людей «умных и опытных» предлагалось не допускать к управлению этим самым строительством. И если бы речь шла о партии, то слова Сталина звучали приблизительно так: «Коммунистов можно и нужно пускать в партию, но что касается Центрального Комитета и Политбюро, то там им делать нечего...»

И получалось так, что к управлению кооперативами привлекались отнюдь не «умные и опытные» люди, а преданные делу партии неучи. Но как бы там ни было, теперь все дело — за комиссиями, призванными разработать различные проблемы кооперации для вынесения их на апрельский пленум и XIV партийную конференцию.

Несмотря на такое, во многом показное, внимание к деревне, настоящая связь с нею так и не была установлена. Тем не менее зимой и весной 1925 года кампания «лицом к деревне» достигла своего апогея. В то же время началась подготовка к проведению экономических реформ на селе, и прежде всего в отношении кооперации. Именно потому вопросы крестьянской политики в начале 1925 года стояли первыми на повестке дня всех партийных и советских собраний.

Центральные газеты печатали посвященные битве за деревню материалы на первых страницах. Партийные функционеры старались перещеголять друг друга «заботливым» отношением к крестьянам, что выразилось в их поездках по стране.

Известные слова Ленина о том, что нэп — это «всерьез и надолго», Зиновьев перефразировал на свой лад: «Лицом к деревне» — всерьез, надолго... навсегда...» Но дальше всех пошел Бухарин, который в выступлении 17 апреля 1925 года на Московской губернской конференции заявил: «В общем и целом всему крестьянству, всем его слоям нужно сказать: обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство!»

Столь дерзкий призыв еще выйдет ему боком, но пока романтически настроенный Николай Иванович даже не предполагал, чем для него обернутся эти совершенно в общем-то естественные слова.

Хотя было бы куда удивительнее, если бы в тот самый момент, когда партия повернулась «лицом к деревне» (лучше бы не поворачивалась!), один из ее лидеров заявил бы тем самым крестьянам, с помощью которых должна была строиться промышленность: «Беднейте, ничего не копите и не развивайте свое хозяйство!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.