Ох уж эти недоразумения!

Ох уж эти недоразумения!

1

Осень вступила в свои права. От густой мороси все как в тумане. Сыро. Слякотно. Полеты отменены. Мы отоспались, отдохнули. После второго завтрака техники вышли из землянки. У машин для них всегда находились дела. Летчики остались на КП. Одни, усевшись за стол, только что освободившийся от посуды, читали или играли в шахматы, в домино, другие лежали и сидели на нарах, весело переговаривались, громко и дружно смеялись, когда кто-нибудь ввертывал меткую шутку или забавную историю.

— Вот, братцы, послушайте! — сказал Кустов. — Я вам прочту газетную заметку:

— «Группа советских „ястребков“ на предельной скорости с ходу врезалась в плотный строй фашистских бомбардировщиков. Одна за другой падают объятые пламенем вражеские машины. Вдруг во время головокружительного маневра „ястребок“ Григория очутился в созвездии ярко-ослепительных вспышек зенитных снарядов…»

— Разрывы, как сажа черны, а не ослепительно яркие, — заметил Худяков.

— Может, бой был ночью? Тогда вспышки снарядов заметны.

— Группами ночью атакуют только в сказках, — сказал Худяков. — А потом, когда не рассчитаешь и попадешь в строй бомбардировщиков, то тут уж не до прицеливания: скорей уноси ноги, а то сразу тебя слопают.

— Да какой же дурак будет врезаться в строй? — возмутился Лазарев. — Если хочешь, чтобы действительно горели бомбардировщики, а не ты сам, то подходи к ним ближе и лупи в упор! Одного-двух завали — остальные сами повернут.

— Или вот еще: «Впереди него замаячила точка вражеского истребителя. Она стремительно растет, летя ему навстречу. „Лобовая атака?“ — молнией сверкнула мысль у советского аса. „Ну что ж, померяемся силами“, — решает он.

Две машины со скоростью звука мчались навстречу одна другой. Победа в таких случаях достается тому, у кого крепче нервы. Фашист не выдерживает и перед самым носом советского «ястребка» отворачивает, показывая свое желтое пузо. В этот миг длинная очередь пронзает гитлеровца. Он вспыхивает и камнем падает на землю».

— Сильно написано. Но… — Сачков слез с нар и подошел к столу. — Во-первых, когда видишь в небе точки, нельзя определить ни тип самолета, ни его принадлежность. Здесь же товарищ писатель все сразу узнал. Хитер! Во-вторых, если перед самым твоим носом сверкнет истребитель, тут уж и сам черт по нему не успеет прицелиться…

— Давайте комментарии потом, — попросил Игорь. — Так я статью и к вечеру не прочту.

Все смолкли.

— «…Бой с каждой секундой все разгорается. Фашисты, пользуясь численным преимуществом, крепко обложили наших „ястребков“. На Григория одновременно нападают три „мессершмитта“. Они торопятся расправиться со своей жертвой, мешая друг другу. Это использует советский истребитель и меткой очередью заваливает одного стервятника. Кусок плоскости ударяет по голове Григория. Он теряет сознание. Неуправляемая машина входит в крутой штопор, стремительно унося к земле пилота. Стрелка на альтиметре показывает быструю потерю высоты. Вот четыре тысячи метров, три, две, одна и… двести метров. Наконец летчик открывает глаза. „Земля!“ — и резко дает ручку и ногу. Самолет послушно выходит из штопора и свечой взмывает в небесную синеву…»

Смех прервал чтение. Кустов тоже засмеялся и сунул газету Сачкову:

— Не могу дальше. Для любого истребителя на вывод из штопора нужна высота не меньше тысячи метров. А тут двести…

— Может, твоему Григорию, на счастье, подвернулся овраг, и он выручил его? Есть же на свете глубокие впадины, — бросил кто-то.

Миша отстранил газету.

— Ты начал, так дочитывай!

— Хватит. Сыт по горло. Уж если проштопорил до двухсот, то никакая впадина, никакой овраг тебя не спасут: врежешься в землю. А тут такую чепуху пишут.

Каждый человек, уважающий свою профессию, не может равнодушно слушать, когда о его деле пишут небылицы. А летчики, грамотные, мужественные люди, особенно к этому ревнивы. Техническая неточность? Да. Но эта неточность показывает, что автор пишет о том, чего не знает. Все великие дела рождаются в поту и крови будничной боевой работы. Лобовые атаки истребителей эффектны на бумаге, а на деле, как правило, — пшик. Врезание во вражеские стаи бомбардировщиков и другие примитивы, часто выдаваемые за смелость, по сути дела, являются неграмотными способами ведения боя и применяются в большинстве случаев неопытными летчиками. Так зачем же неумение бить врага выдавать за отвагу и героизм?

— Братцы, давайте я вам прочту заметку из нашей армейской газеты «Крылья победы», — предложил Лазарев. — Написано про летчиков нашего полка. «Многочисленные воздушные схватки, которые провели за время наступательных боев наши летчики-истребители, убедительно говорят о том, что при умелых действиях можно добиться победы даже в том случае, если на стороне противника значительный численный перевес.

Особенно поучителен в этом отношении воздушный бой с большой группой фашистских бомбардировщиков и истребителей, проведенный шестью «Яковлевыми» под командой старшего лейтенанта Худякова.

Поучительность этого сражения состоит прежде всего в том, что наши летчики вели его попутно с выполнением основной задачи по сопровождению штурмовиков. Это в известной мере связывало их действия. Отличное взаимодействие между парами и внутри них, умелый маневр, стремительные атаки и удары с близких дистанций позволили им одержать блестящую победу.

Истребители, возглавляемые тов. Худяковым, сопровождали 12 «Ильюшиных-2». Штурмовики летели на высоте 900 метров двумя группами на дистанции 800-1000 метров друг от друга. Истребители — справа и выше второй группы «илов», эшелонированно, по высоте с превышением одной пары над другой на 200 метров.

Истребители, шедшие под облаками, вскоре заметили большую группу фашистских самолетов, летевших к нашим позициям. Четыре девятки Ю-87 летели на высоте 1200 метров. Левее их, на высоте 1500 метров, находилось шесть Me-109. Правее «юнкерсов» на высоте 900 метров летели четыре ФВ-190, а сзади них находилось шесть Ме-109. Кроме того, два ФВ-190 слева крались к «илам». Таким образом, перед нашими летчиками оказалась группа из 36 бомбардировщиков и 18 истребителей — всего 54 самолета.

Старший лейтенант Худяков быстро оценил обстановку и принял решение одновременно оградить штурмовиков от нападения «мессершмиттов» и помешать «юнкерсам» бомбить наши боевые порядки. Ринувшись со своим ведомым младшим лейтенантом Мелашенко наперерез ФВ-190, Худяков в то же время подал команду второй паре — младшим лейтенантам Выборнову и Сачкову атаковать вражеские бомбардировщики.

Бой распался на два очага. Проследим за развитием событий в обоих очагах…»

— Хватит! — взмолился Кустов. — Скучно, тягуче, а главное — человека совсем не видно. Не умеют писать о воздушных боях.

Ведь порой за одну секунду столько всего в голове промелькнет, столько всего передумаешь, испытаешь такое нервное напряжение, что и в толстой книге не опишешь.

— Это верно, — растягивая слова и как всегда чуть заикаясь, отозвался Иван Хохлов — участник описанного боя. — Прошло больше месяца, а как вспомню про этот бой — так мурашки по коже забегают.

— Чтобы хорошо писать о летчиках-истребителях, нужно самому быть истребителем, и неплохим, — вмешался в разговор капитан Рогачев, отодвигая от себя шахматную доску. — Да, глубина человеческого характера раскрывается через дела.

Василий Иванович прав. Чтобы понять человека, нужно разбираться в его работе. Кто не знает сути дела, тот любить его не может, а тем более хорошо писать о нем. Истребитель — это такая профессия, где кроме обычного ума нужна быстрота реакции, летное соображение. Это доступно только тому, кто сам летает и воюет. Бой подобен пожару. Силу его накала может оценить только тот, кто на себе чувствует пламя. Наблюдая со стороны, издалека, даже с биноклем нельзя определить, как там жарко.

— Критиковать писателей может каждый грамотный человек, — сказал Кустов. — Вот написать книгу — не всякому по плечу. А наш брат истребитель вообще не любит писанину. Да и вредное это дело. Я раз завел дневник, стал записывать впечатления о нашем житье-бытье. И вот как-то сидел под крылом над своей тетрадкой. Вдруг — вылет. Бой был небольшой. Я погнался за «мессером». Думаю: «Вот сейчас собью и все запишу». Другой «мессершмитт» словно понял, что я отвлекся от дела, как даст мне!.. Всю охоту вести дневник выбил.

— Ты кончай воевать и иди в писатели, — посмеялся Лазарев. — Эта работенка полегче.

— Не могу: языков не знаю, как говорил Василий Иванович Чапаев, — и уже серьезно добавил: — Знаний маловато. Чтобы стать писателем, нужно учиться да учиться.

— А талант разве не нужен?

— Не знаю. — Кустов пожал плечами. — Про летчиков раньше тоже говорили: чтобы летать, нужно иметь талант. Жизнь доказала, что каждый нормальный молодой человек, если захочет, может стать летчиком. Может, и писателем тоже? Мастерами ведь не родятся. Все дается трудом.

Впоследствии, когда я писал воспоминания, в памяти всплыл и этот разговор. Как наивны были наши суждения. Мне пришлось работать в деревне и в городе, матросом на Волге, немало повоевать. Но такого тяжелого, до изнурения кропотливого труда, требующего уйму знаний и наблюдательности, у меня еще не было. Кажется, если отбросить постоянное соседство смерти, то куда легче провести два-три десятка воздушных боев, сбить несколько вражеских самолетов, чем написать небольшую книжонку о пережитых событиях.

2

У самолета меня ждала Надя Скребова.

— В кабину попал дождь, и парашют немного подмочило, — сказала она. — Сейчас его распущу и проветрю, а вам я принесла новый. Нужно примерить.

Я надел парашют. Девушка ловко подогнала привязную систему.

— Ну как, хорошо?

— Порядок, — ответил я и почувствовал, что от Нади пахнет духами. Чистый подворотничок, хорошо выглаженные гимнастерка и юбка, мягкие, радостные глаза…

— Надюша, ты цветешь, как невеста.

Обычно при таких словах девушки что-то кокетливо и застенчиво возражают, но Надя ответила просто:

— Я и есть невеста. Мы с Павлом любим друг друга.

Об этом я знал. Однажды с обоими пришлось вести не совсем приятный разговор. Парторг эскадрильи старший лейтенант Скрябин как-то сказал мне:

— Надо что-то делать с Надей. Вчера так заговорилась со своим техником, что опоздала к отбою. Впору за самоволку наказывать.

Мы с парторгом задумались.

Надю я знал еще по Калининскому фронту. Девушка очень скромная, застенчивая, работящая, всегда дисциплинированная. И вдруг такое…

— А как, по-твоему, мы должны поступить с Надей и с техником? — спросил я тогда Скрябина.

Георгий Васильевич, всегда решительный, на этот раз только пожал плечами.

— Что молчишь? Ты же теперь фактически, когда в эскадрилье нет замполитов, являешься единственным партийным и политическим руководителем. Давай вместе думать.

— Просто не знаю, что и сказать. Дело-то очень серьезное. — Скрябин обычно говорил быстро, словно куда-то спешил. А тут он растягивал слова, медлил: — Девушка-то очень хорошая, никогда с ней такого не бывало. Да и техник-то — парень не из гуляк.

Вспомнил беседу с техником. Стоя по стойке «смирно», он смотрел прямо на меня. В глазах — огоньки раздражения:

— Неужели уж нельзя побыть наедине с девушкой? Ведь она мне нравится, может стать, поженимся.

Что ему ответить? Парню двадцать пять лет. Холостяк. Наде двадцать два года. Чем не пара? Но есть одно «но»: она его подчиненная, и взаимоотношения их определены уставом.

— Вы же начальник, а толкнули девушку на нарушение дисциплины, — упрекнул я техника.

— Да, это моя вина. И только моя. Я согласен на любое наказание.

— Вы коммунист…

— Вот я и прошу, очень прошу, как коммунист коммуниста, не наказывайте Надю. Я один во всем виноват.

Разговор с Надей у меня тоже не удался. Она стояла, опустив руки по швам, потупив голову, точно прятала лицо от солнца. На вопросы отвечала односложно: да, нет, не знаю, виновата. Я понимал, что строгостью ничего не добьешься.

Наконец она улыбнулась:

— Товарищ капитан, разве на войне нельзя любить?

— Можно. Только зачем нарушать порядок, дисциплину? О вас ведь беспокоились, искали, думали, уж не несчастье ли с вами случилось.

— Ой, товарищ командир, — торопливо начала она, — просто и сама не знаю, как все получилось.

— Он очень вам нравится?

Надя чуть потупилась:

— Очень.

— Смотрите, любовь любовью, а таких промашек больше не допускайте.

— Честное комсомольское больше этого не будет! — с жаром заявила она. — Только вы его не ругайте. Я во всем виновата. Накажите меня.

— А как вас наказать? За недисциплинированность ведь могут и из армии уволить.

— Из армии уволить? — испугалась девушка. — За что? Что я такого сделала, чтобы меня прогонять? Разве я плохо работаю? Разве я здесь не нужна?

Помолчали.

— Замуж хочу выйти, — доверительно заговорила девушка. — Только вот не знаю, можно ли? Война…

Я как-то растерялся, не зная, что сказать. Любовь — дело щепетильное. Приказом ее не отменишь, не запретишь. Хотя мы по горькому опыту знаем, что на фронте любовь редко бывает на пользу обоим. Но жизнь есть жизнь, с ней спорить трудно.

К нашему счастью, тяжелый разговор с влюбленными повторять не понадобилось: оба служили безупречно.

3

В эскадрилью пришли двое молодых летчиков. Один из них, Иван Хохлов, уже получил боевое крещение. Другой, Николай Априданидзе, имел хорошую летную подготовку. Он два года служил в строевой части и много летал: перегонял самолеты с Дальнего Востока на фронт.

Априданидзе шел двадцать первый год. Грузин из Кутаиси. Комсомолец. Он сразу привлек внимание своей аккуратностью. Всегда до блеска начищенные хромовые сапоги, плотно облегающие ноги, хорошо отглаженные брюки-бриджи и гимнастерка, темно-синяя пилотка и гладко выбритое красивое лицо. Его черные глаза, по-восточному непроницаемые, совершенно менялись, когда он говорил. Они то задорно вспыхивали, то грустили; в них загорался то смех, то злость. Был он невысок, но строен, изящен. Часто вместо «здравствуйте» он говорил «селям». И как-то незаметно для себя мы стали называть его Суламом. Он не возражал.

После первого с ним знакомства я понял, что подчеркнутая аккуратность присуща ему и в жизни и в суждениях. Он не любил лишних слов и пустого смеха, но если уж говорил, то говорил горячо, а когда смеялся, то до слез. Судя по всему, он был толковым летчиком. Требовалось в этом убедиться на деле. Я слетал с ним на учебном самолете.

Априданидзе управлял самолетом тоже аккуратно и чисто. Я предложил ему летать со мной в паре. Он обрадовался.

— Не подведу, товарищ капитан. Будьте уверены! — согласился он.

Но, видно, парень горяч. Нужно будет сдерживать, а то в первой же схватке может попасть в беду. Горячность в бою иногда ослепляет летчика, превращает в мишень.

И вот первый его боевой полет. Погода хорошая. Мы летим сопровождать бомбардировщиков, наносящих удар по танкам противника вблизи Киева. Прежде чем подняться в воздух, подробно разобрали возможные варианты боя. Сулам жадно впитывал каждое мое слово. Его доверчивость тронула меня. Я был таким же и так же самозабвенно слушал Григория Кравченко, Сергея Грицевца, Николая Герасимова и других товарищей, сумевших заботливо передать нам, молодым летчикам, боевой опыт Испании и Китая.

Теперь я в ответе за жизнь Сулама. Правда, если с ним что-нибудь случится в бою, меня за это никто не упрекнет: война без жертв не бывает. Что верно, то верно. Но и на войне нужно бороться за жизнь каждого человека. Нельзя посылать воевать по принципу: брось в воду — научится плавать.

Кажется, я все сделал и рассказал, чтобы Сулам мог успешно выполнить свое первое боевое задание. Все же напоследок говорю:

— Для тебя сейчас главное — не отрываться от меня и все, что я скажу, выполнять мгновенно.

Никаких вопросов Сулам не задал. Он только четко ответил: «Есть!» В его голосе звучат хрипловатые, дребезжащие нотки, лицо побледнело. В глазах чуть заметна тревога. Нормально. Перед первым боевым вылетом все волнуются. И каждый по-своему. Некоторые даже улыбаются. Это признак беспечности. С улыбкой не ходят тушить пожар. Бывают люди, кокетничающие с опасностью, но это неразумно и противоестественно. Страх, как и радость, — нормальное чувство. Сильный перед опасностью не фальшивит. Ничего страшного, если перед вылетом слегка дрожат поджилки. Это признак напряжения. Хуже, когда человек опускает руки и раскисает.

У Априданидзе плотно сжаты губы, и внешне он почти спокоен: он подавил, спрятал в себе чувство страха. Что, если страх в трудную минуту вырвется наружу?! Возможно. В этом ничего пока опасного нет. Я буду с ним рядом. А самообладанию, как и мужеству, люди учатся друг у друга.

После теплых дождей земля дышала испарениями, под нами висела сизая дымка. На небе — кучевые облака. Ниже их летели «Петляковы», которых мы прикрывали, и четверка «яков». Сулам и я забрались выше всех и шли на отшибе. Отсюда нам хорошо видны все наши самолеты. Правда, временами их загораживали облака, но это неопасно. Истребители противника наверняка будут нападать на бомбардировщиков сверху. Мы на фоне облаков не можем проглядеть врага. У нас с Суламом свобода маневра. Только вот высота — семь тысяч метров — очень большая, и я чувствую, как от кислородного голодания стучит в висках. Беспокоюсь за напарника:

— Как, не задыхаешься?

— Нет. Можно еще выше.

Ох какой храбрый! На большой высоте обморок может наступить незаметно. Перед этим приходит блаженно-сонное состояние. Летчик не испытывает болезненных ощущений. Горе ему, если он поддастся этому самообману. Потому и спрашиваю:

— Спать не хочется?

И только в наушниках прозвучал бодрый ответ ведомого, как я увидел пару «Фокке-Вульф-190», пробирающихся в облаках к бомбардировщикам.

Истребители противника хотели подкрасться незамеченными, но частые просветы в тучах выдали их. Враг нам сверху хорошо виден. А мы ему? Едва ли. Солнце надежно ослепляет врага. Обоих «фоккеров» сбить можно разом. Сделать это с Тимохой было бы просто. Нужно попробовать и с Суламом. Обстановка на редкость благоприятная.

Напарник тоже заметил врага и сообщил мне. Глаз острый. Пускай тренирует его и при атаке. Правда, я не надеюсь, что Суламу удастся уничтожить вражеский самолет. Зато лучшего случая поучить молодого летчика стрельбе не придумаешь.

Выбираю момент, когда удобнее всего обрушиться на вражеских истребителей. Будем атаковать их при выходе из облаков. Выскочив из густой пелены, они на несколько секунд ослепнут от солнца. Нужно суметь этим воспользоваться.

И как только оба вражеских самолета исчезли в длинной гряде облаков, мы круто спикировали, притормозив свои машины там, где должны снова появиться «фоккеры».

Они выскочили из гряды одновременно и оказались перед нами, чуть пониже. Прекрасные мишени! Секунда-две на маневр — и самолет противника вписался в блестящие нити прицела. Снаряды и крупнокалиберные пули, ударившись о твердый металл, словно высекли из «фоккера» искры. Он вспыхнул и упал, оставляя за собой клубы дыма.

Но куда делся Сулам? Выше меня самолетов нет. Может быть, где-нибудь в тучах или окнах? Не вижу. Сбить его не могли. Значит, внизу. Скорее всего, под облаками. Ныряю в просвет.

Так и есть. Сулам гонится за «фоккером», торопливо стреляя ему вслед. Красные, зеленые и оранжевые нити тают, не достигнув врага. Далеко. Сколько у Априданидзе задора, напористости! Сказывается-таки горячий темперамент. Видно, Сулам по характеру боец, и боец с крепкой волей. Это главное. В первом бою не так важно сбить самолет, как суметь почувствовать свои слабости. Это убедительнее любых рассказов и инструкций.

Гитлеровец удирал на полных парах, даже с копотью. Очевидно, с форсажем. Сулам мог его догнать. Я тоже, но время не подходящее. «Петляковы» подходят к лесу Дачи Пуща Водица. Здесь где-то скопление фашистских танков. Их должны накрыть бомбардировщики. Сейчас самый ответственный участок полета. И если появятся другие вражеские истребители, они могут помешать «Петляковым» выполнить задачу. Нам гнаться за «фоккером» нельзя. Априданидзе, приняв мою команду, немедленно оставил преследование и пристроился ко мне.

Мы снова над облаками. Бомбардировщики без всяких помех нанесли удар и пошли домой. Правее нас, окутанный темной пеленой, в безмолвии лежал Киев. Над ним облаков нет. Командир полка перед вылетом приказал мне: «Будет погода и спокойно в воздухе, загляни на аэродром Жуляны и узнай, стоят ли там самолеты».

Аэродром Жуляны находился на западной окраине города. Все благоприятствовало разведке. Я спросил Сулама:

— Ну как, сходим на Киев?

— С удовольствием! — В знак согласия он даже помахал крыльями.

Проводив бомбардировщиков за Днепр, мы развернулись на Киев.

Василяка предупредил нас, что город прикрыт сильным огнем зенитной артиллерии. Это осложняет полет. Правильнее было бы выйти на аэродром со стороны противника, с тыла, откуда зенитчики менее всего ожидают наши самолеты. Для такого маневра у нас оставалось мало горючего. К тому же летели мы на большой высоте, и я надеялся, что неприятель примет нас за своих «охотников», возвращающихся с задания. Но когда знаешь, что на тебя смотрят жерла пушек, готовых изрыгнуть сотни снарядов, самочувствие не из приятных. Лечу наэлектризованный ожиданием разрывов. Известно, что если первые снаряды не заденут, то дальнейший обстрел уже не так страшен. Мы, маневрируя, не дадим по себе прицелиться. Чем больше и дружнее будут стрелять фашисты, тем безопаснее будет наш полет. Поэтому надо обязательно увидеть первый залп. Он пристрелочный. Второй, если не сманеврируешь, может уже поразить тебя.

Под нами северо-восточная окраина Киева. На улицах пустынно. Никакого движения. Где же девятисоттысячное население, которое было до войны? Город будто вымер.

Пока тихо. «Наверно, зенитчики принимают нас за своих», — подумал я. И тут подо мной торопливо замелькали всполохи огня. Машина судорожно задрожала. Мы мгновенно оказались окружены чернотой рваных хлопьев. Они грудились вокруг нас, стараясь захлестнуть и раздавить самолет.

Огонь зенитных батарей был до того густ, что за какие-то секунды от повисших в воздухе черных бутонов гари стало темно. Очевидно, вражеские посты воздушного наблюдения уже давно следили за нами. Нас пропустили в зону огня и только тогда ударили изо всей силы. И мимо. Я сразу почувствовал облегчение. Теперь-то уж мы сумеем миновать этот ад.

Не теряя ни одной секунды, ныряем под ближнюю гряду рваных бутонов. Черные облака пороховой гари остались выше. Зенитчики вводят в приборы поправки на наше снижение. Секунда-две — и мы кидаем свои самолеты вправо. Левее, где зенитчики думали нас накрыть, выросли новые разрывы, но мы оттуда своевременно ушли. Враг снова хотел поймать нас, но, ускользая от залпов, идем уже кверху. Попробуй догони! Ориентирами нам служат сами разрывы, отталкиваемся от них, как от стенок. Теперь мы не ожидаем, а действуем. И чувствуем себя уверенно.

Продолжая эту рискованную игру, мы пролетели Киев и вышли на аэродром. Он пуст. Впрочем, не совсем. В подковообразных капонирах увидели три одномоторные машины (скорее всего, истребители) и один какой-то большой самолет. Маловато. Значит, здесь постоянно авиация противника уже не базируется. А может, улетели на задание?

Снижаясь, разворачиваемся на север. Зенитчики все бьют и бьют. Только теперь разрывы остаются далеко позади. Они, как гончие, преследуют нас, но каждый их прыжок приходится на пустое место. Мы для них слишком подвижная цель.

— Товарищ капитан, задание выполнено. Разрешите получить замечания? — осипшим голосом доложил мне Априданидзе после посадки.

На его возбужденном лице радость и нетерпеливое ожидание оценки его действий. Он получил боевое крещение. Я понимал: самое важное — укрепить веру в свои силы. Все остальное вырастет в буднях войны. Поздравляю с успешным вылетом:

— Хорошо. На первый раз очень хорошо!

Сулам облегченно вздохнул. У него даже вырвалось:

— Правда? — Он несколько секунд стоял в раздумье и молчал. Потом неуверенно сказал: — Но я же не сбил «фоккера».

— Не беда. В первом бою хватит и того, что ты смело погнался за противником. А теперь скажи: почему «фоккер» удрал?

Он объяснил правильно. Это уже совсем хорошо. Выводы, которые он сделал из боя, для него сейчас важнее всего.

4

Вот уже несколько дней мы не летаем над переправами. Такая необходимость отпала. Плацдармы стали достаточно широкими. Местами они углубились на запад до пятнадцати километров. И мы теперь летаем над плацдармами, что надежно обеспечивает не только охрану войск на правом берегу Днепра, но и мостов.

День 20 октября выдался на редкость солнечным. С утра работали по очистке неба от врага в районе Лютежа. После обеда полк почему-то долго не поднимали в воздух. Майор Василяка, используя свободное время, к вечеру собрал летчиков на КП для изучения организации противовоздушной обороны противника в районе Киева. Начать занятия он не успел — был получен приказ на вылет.

Не вызвало сомнения, что это последний дневной вылет. Потом — ночь, отдых. Поэтому решили слетать всем полком. Набралось десять исправных самолетов. Группу составили из старых летчиков всех эскадрилий и одного молодого, Априданидзе. Василяка, заметив его в строю, удивился:

— А ты, кацо, когда успел «стариком» стать?

— За последнюю неделю, — не задумываясь, отчеканил Сулам.

Майор, предупредил меня, как командира группы:

— Время позднее. Больше положенного над фронтом не задерживайся ни минуты, а то будете садиться в темноте.

Идя с Априданидзе к самолетам, я напомнил, что надо оружие полностью изготовить перед вылетом, а то в воздухе иногда это забывается, и первая атака идет вхолостую.

— Я, товарищ капитан, все оружие буду держать на взводе, — ответил Сулам.

Дано указание: высота полета четыре-пять тысяч метров. Указание расплывчатое. Чтобы нам в воздухе не грудиться, эту высоту мы приняли за среднюю и боевой порядок построили из пар ступеньками. Я и Априданидзе летели на высоте три с половиной тысячи метров. Над нами, расчленившись, шли пары Игоря Кустова, Александра Вахлаева, Николая Худякова и на высоте семь тысяч метров — Михаил Сачков с Выборновым. Мы как бы сетью, распущенной по вертикали, прочесываем воздух.

За Днепром сплошной стеной стояла облачность. Она, подобно горам, начиналась у земли и громоздилась вверх до трех-четырех тысяч метров. От устья Припяти и далее на юг стена облаков тянулась по Днепру. Ближе к Киеву она делала крутой изгиб, оголяя весь лютежский плацдарм, словно специально создавая удобства для действий фашистской авиации. В таких условиях противника нужно ожидать только над облаками. Чтобы не попасть в тучи, пришлось немного приподнять нижние концы нашей боевой сети.

Под нами облака как громадные сугробы.

Летим на запад. Через пять минут в облаках появляются редкие разрывы. Издали они кажутся темнеющими островками земли среди снежной пустыни. Чем дальше на запад, тем островов больше.

Все наши самолеты, широко расплывшись в небе по высоте и в стороны, летят, не отставая один от другого, по прямой, точно катятся по параллельным рельсам. При таком строе — вертикальной сетке — каждый летчик прекрасно видит своих соседей, надежно оберегая их от внезапного нападения врага. Правда, официальные документы рекомендуют летать с небольшими отворотами. Это, мол, дает возможность при поиске противника хорошо просматривать, что делается сзади и под тобой. На деле же эти зигзаги только усложняют полет и мешают наблюдению. Сейчас все «яки» как бы застыли в симметричном строю. Стоит одному шелохнуться — и это уже сигнал «Внимание». При таком строе появление чужого самолета не может остаться незамеченным.

— В воздухе спокойно, — сообщаю на землю, и мы разворачиваемся назад.

— У нас тоже тихо, — отвечает командный пункт, находящийся на лютежском плацдарме.

Мы снова у Днепра. Облака застыли на месте. Снизу уже надвигалась темнота, но плацдарм еще хорошо виден.

Делаем последний заход на запад. Закат. Небо, облака — все сияет. Красиво. Правда, игра света мешает смотреть вдаль, но в такое позднее время немецкие бомбардировщики, как правило, не летают.

Настроение спокойное, и я не спешу домой. Уж очень хорошо.

— Васильич! Время вышло, — напоминает Сачков. Ему с Выборновым не до красот. Они летят выше всех и вот уже минут двадцать пять дышат разреженным воздухом. Я хотел было дать команду на разворот, но Миша крикнул: — Появилась четверка «фоккеров». Атакую!

Вот тебе и домой! Нас подвел яркий закат: он скрыл противника.

Впереди почти ничего не вижу: закат слепит. С трудом различил еще две пары «фоккеров». Одна из них шныряет по вершинам облаков рядом с нами, другая — в стороне. Они, находясь под ударом наших верхних «яков», не проявляют активности.

Нет никакого сомнения: вражеские истребители прокладывают дорогу своим бомбардировщикам. Они должны быть уже на подходе.

Догадка подтвердилась. В розовом небе замечаю большое темное пятно. Это, видимо, бомбардировщики. Я не спускаю глаз с пятна. Да, действительно это «юнкерсы». За первой группой темнеет вторая и из глубины неба выплывает еще и третья. Фашисты решили нанести удар в сумерках, надеясь в такое позднее время не встретиться с советскими истребителями. Хорошо, что мы далеко залетели на вражескую территорию и теперь разобьем «юнкерсов» еще до линии фронта.

Атаковать? Атаковать немедленно, пока есть горючее! Шесть «яков» пусть бьют бомбардировщиков, а пары Сачкова и Худякова возьмут на себя истребителей. А потом? Потом, может быть, кое-кому из нас придется приземлиться не на аэродроме. Бензина-то у нас мало! Такая посадка ночью опасна. Ну что же, можно будет спуститься с парашютом. Неприятно. Но иного выхода нет. И все равно, как бы мы решительно и умело ни действовали, у нас вряд ли хватит горючего разбить все три группы «юнкерсов». Нужно немедленно запросить помощь. Она наверняка успеет прибыть вовремя: ведь до бомбометания осталось еще минут десять — пятнадцать.

— Летит больше сотни «юнкерсов»! — сообщаю на землю. — Прошу немедленно выслать подкрепление.

В небе высоко-высоко вихрятся белые струи. Там Сачков и Выборнов уже кромсают «фоккеров». Один горит. Здесь, у облаков, пара Худякова прихватила фашистских истребителей. На нашу шестерку, которая должна бить бомбардировщиков, наскочили два «фоккера». Мы отшвыриваем эту помеху и устремляемся на «юнкерсов».

Их первая группа совсем рядом. Я и Сулам готовимся обрушиться на нее. Пары Кустова и Вахлаева — на вторую. У нас должно хватить горючего отразить удар этих двух групп. С третьей расправятся свежие силы наших истребителей. Если они почему-либо задержатся, тогда только у меня с Суламом может остаться бензина на третью группу: горючего у ведущей пары расходуется меньше, чем у остальных истребителей. Мы должны действовать как можно быстрее. Я, не медля ни секунды, устремляюсь в атаку, одновременно поторапливая землю:

— Скорее высылайте помощь!

Земля не отвечает. Я снова передаю и запрашиваю, как она поняла меня.

— Мы не видим и не слышим никаких самолетов, — раздается голос с земли.

Не верю, что так отвечает наш KП. Наверно, говорит противник, пытаясь внести неуверенность в наши действия. Запрашиваю пароль и убеждаюсь, что связь держу со своими. Значит, земля меня не поняла. Прежде чем атаковать «юнкерсов», снова информирую землю о противнике и прошу помощи.

— Ворожейкин, Ворожейкин! — открытым текстом отвечает земля. — Мы вас поняли. Действуйте!

Действуйте… Мы уже действуем. Действуем, рискуя где-нибудь приземлиться без горючего. Даже, может быть, на вражеской территории, ведь мы находимся не меньше, чем километрах в пятидесяти от линии фронта.

Туманные слова земли тревожат, но нет больше времени на разговоры: ловлю в прицел заднего «юнкерса», летящего в правом крыле строя бомбардировщиков.

Как всегда, подбираюсь снизу. Только плохо, что в другом крыле у фашистов началось оживление. «Юнкерсы» опускаются вниз и приближаются ко мне. Понимаю: они хотят защищаться. Переговариваясь с землей, я долго занимал исходное положение для атаки. Этим дал бомбардировщикам время разгадать мой маневр. Нужно торопиться, пока они еще не стреляют. Хоть одного «юнкерса» да завалить, расстроить правое крыло, а потом переключиться на левое.

Спешу. Уже вижу на крыльях опознавательные знаки. Еще поближе. Сейчас… Я уже был готов полоснуть «юнкерса», как перед моими глазами заструились нити трассирующих пуль. Они хлестнули по моему «яку». Что-то щелкнуло и вспыхнуло в моторе. «Этого еще не хватало, подобьют, пожалуй!» — мелькнула мысль. Круто ухожу из огня.

К счастью, «як» послушен управлению. Все в порядке! Сулам зорко стоит на страже, охраняя меня. Не теряя ни мгновения, подхожу под левое крыло бомбардировщиков. Враг хорошо и быстро вписался в прицел. Нажимаю на кнопки оружия… Оно молчит. Я жму еще. Молчит. В это время слышу, что кто-то из летчиков отрывисто сообщает:

— Ухожу домой! Нет бензина.

— Я тоже, — вторит ему другой.

Вот оно, началось! Сейчас и у остальных кончится горючее.

А первая группа бомбардировщиков идет стройно и грозно. Меня душит злость. «Юнкерс» сидит в прицеле, а я не могу его уничтожить. Такого на «яках» со мной еще не случалось. Таранить? Ничего не даст. Отрубишь хвост одному, а остальные отбомбятся.

Скорее наладить оружие! Опасаясь снова попасть под огонь стрелков, отскакиваю от них подальше и перезаряжаю пушку и оба пулемета. Пробую. Не стреляют. Очевидно, оружие повредили «юнкерсы». А у напарника? Оно на взводе, как сказал он сам перед вылетом.

— Сулам, бей «лапотников», а я тебя прикрою. — Априданидзе, словно он ждал этой команды, мгновенно ринулся в атаку. Сулам нетерпелив и стреляет с большой дальности.

— Подходи ближе!

— Есть, ближе!

Первую группу нужно непременно разбить. Это повлияет на остальных. Игорь с Лазаревым, прекратив бой со второй группой, которая уже поворачивает назад, спешат к нам на помощь. Вот загорелся один «юнкерс», второй… Откуда-то сверху на защиту их опустилась пара «фоккеров». Значит, вышла из боя пара Сачкова. Теперь над головами фашистских истребителей никто не висит. Вот они и начали активничать. Я атакую эту пару. Ей не известно, что у меня не стреляет оружие.

«Фоккеры», боясь попасть под огонь, дерутся со мной, не беспокоя тройку «яков», расправляющуюся с флагманской стаей. Я вижу, она потеряла компактность строя и, сбросив бомбы, разворачивается на запад. Затеплилась слабая надежда отразить налет и третьей группы. Ю-87 очень уязвимы и робки. Их стоит только тряхнуть — и они наутек.

— Пошли, Игорь, разгоним последнюю стаю, — говорю я Кустову.

— Не могу! Все!

Кустов и еще кто-то берут курс на восток и снижаются. Их преследуют два истребителя противника. «Яки», не имея возможности защищаться, скрываются в облаках.

Через минуту-две выходят из боя без горючего еще четыре самолета. Мы остаемся вдвоем с Суламом. На нас сверху наваливается целая свора «фоккеров». Вести с ними бой бессмысленно, а к бомбардировщикам они не дают даже повернуться. Теперь на их стороне все преимущества. У нас же вот-вот кончится бензин. Последняя надежда на свежие силы.

Гляжу на часы. Тринадцать минут идет бой. По расчету, помощь должна уже подоспеть. Я никак не могу поверить, что она не придет. Жду. Наши истребители могут появиться где-нибудь в стороне. На поиск противника они не должны затратить ни секунды. Я обязан навести их на бомбардировщиков. Только при атаке с ходу наши истребители успеют помешать врагу отбомбиться.

Вдвоем вертимся с «фоккерами». Солнце уже скрылось. Хотя наверху еще светло, я знаю, что на землю легла ночь. Как в темноте сядет Сулам? К тому же у него сейчас может остановиться мотор, а он все еще продолжает драться.

— Сулам, иди домой! — говорю ему, досадуя на себя, что в азарте боя позабыл его отослать раньше.

— Есть, домой!

Его «як» вываливается из окружения «фоккеров» н скрывается в потемневших облаках.

Увертываясь от фейерверка «фоккеров», я продолжаю носиться в зоне прикрытия, ожидая новый наряд наших истребителей. А если их не будет?

Третья стая «юнкерсов», никем не атакованная, уже подплывает к линии, за которой кончаются облака. Дальше — открытая земля. На ней войска 38-й армии.

— Скоро ли придет помощь? — запрашиваю землю. Все тот же голос отвечает:

— Мы не видим самолетов противника.

От таких слов мой «як» взревел и, будто захлебнувшись от злости, стих. Слух резанул чужой вой, вой «фоккеров». Остановка мотора не удивила. Меня взорвали слова наземного командного пункта.

— Ах, вы не видите! Так полюбуйтесь! А я — на отдых.

«На отдых». Зачем я сказал так? Просто сорвался, нервы не выдержали.

Заглохший мотор целиком завладел мной. Придется садиться в темноте. На пути до дому — Днепр и Десна, леса и болота, поля, изрытые окопами и блиндажами. Вынужденная посадка на такой местности грозит гибелью. Нужно обязательно долететь до аэродрома. А хватит ли высоты?

«Фоккеры», видимо, поняли, что у «яка» остановился мотор, и на какое-то мгновение отступились от меня. Им нужен разгон. Мое спасение в облаках.

Тучи сразу окутали самолет сыростью и темнотой, отгородив от огненного мира. В тишине стало как-то жутко и холодно. Чувство одиночества усилило тревогу. Как найти аэродром? А Априданидзе? Что с ним? А вдруг на выходе из облачности уже караулят «фоккеры»? Я для них сейчас просто мишень.

Все эти мысли крутились у меня в голове. Их оборвал свет, ударивший прямо в глаза. Что это? Тут же понял, что просто выскочил из облаков к это луна. Она невозмутимо сияла над головой. Подо мной черная, притаившаяся земля, страшная и огромная. Что ожидает меня там? Отыскиваю, куда направить нос самолета. От этого зависит, попаду на аэродром или нет. И тут я позабыл о противнике, весь сосредоточившись на спасении самолета и своей жизни. Больше я не в силах ничего сделать, но земля кричит:

— Ворожейкин! Ворожейкин! Почему ушли? Нас бомбят! Идите скорее к нам!

Снижаясь, я оглянулся через плечо. На фоне потухающей зари парит косяк «юнкерсов». Один самолет за другим отрываются от него и, словно с горы, катятся по стенке облаков вниз. На берегу Днепра фонтанами брызжет огонь. Мне кажется, во вспышках разрывов я вижу, как взлетают на воздух искалеченные люди, пушки, танки…

Гнетущее, тяжелое чувство охватило меня. Выслали бы на помощь всего пару или четверку истребителей — и этой трагедии можно было бы избежать.

Мой «як», будто во сне, чуть посапывая, планирует на разноцветные яркие шарики, висящие над аэродромом. Там меня ждут и ракетами показывают путь. Ох и здорово хочется добраться до этих домашних огоньков! Сумею ли сесть? Кажется, сяду даже с закрытыми глазами: до того все там знакомо!

5

Раньше ночью летали только трое из нас, и то давно. Но теперь все приземлились нормально. Правда, двоим, с остановившимися моторами, не хватило высоты, и они сели поперек старта, слегка повредив машины. Но это мелочь. Могло кончиться гораздо хуже.

Идя к командиру полка, я спросил Априданидзе, как он чувствовал себя при посадке. Сулам сразу ответил:

— Да я об этом как-то и не думал. Только вот боялся, что не хватит горючего и не попаду на аэродром.

Очевидно, в том, что все приземлились благополучно, решающее значение сыграла психология. Когда обучают летать ночью, каждый твердо знает: прежде чем самостоятельно подняться в воздух, нужно обязательно пройти определенную тренировку с инструктором. Иначе нельзя. Это «нельзя» — закон. И пока не пройден весь курс тренировок, летчик неуверен в себе. Заставь его в это время садиться ночью — не сумеет.

Сейчас же в бою мы пережили максимальное напряжение всех сил, и посадка после такого боя — пустяк.

Под светом луны, висевшей где-то за аэродромом, мы собрались у КП и обсудили проведенный бой. Никто не упомянул о сложности посадки, все возмущались, почему нам не выслали помощь.

— Что за умник сидел на КП? — бушевал Игорь Кустов. — Деремся в пятидесяти километрах за линией фронта, да еще за облаками, а он захотел видеть нас!

— Может быть, тут враг приложил руку? — предположил Лазарев.

На разборе присутствовал командир полка. Он прекрасно понимал наше состояние и никого не осуждал за резкие слова.

— Это просто какое-то недоразумение, — тихо, очевидно, чтобы не слышали другие, сказал мне Василяка. — Скорее всего, на КП наземной армии находился кто-нибудь из командиров, плохо знающих тактику авиации, и он не сумел разобраться в обстановке. Ведь общевойсковые армии совсем недавно начали держать связь с нами в воздухе.

— Может быть, — отозвался я. — Но почему бездействовал наш авиационный командный пункт? Он-то уж не мог меня не слышать! Вы далеко были от нас, на аэродроме, и то все наши переговоры по радио поняли хорошо.

— Командный пункт дивизии принял твою просьбу о помощи, — сказал майор. — Это говорил мне наш начальник связи.

— Кто из командования был на КП?

— Полковник Герасимов.

— Не может быть! — Зная решительный характер командира дивизии, его опыт, я не поверил, чтоб он мог не разобраться в особенностях боя и не выслать нам на помощь истребителей. — Он, наверно, сам на КП не был. Скорее всего, нашу просьбу ему передали радисты и что-нибудь напутали.

— Начальство разберется. Мне пока ясно одно: никто из вас ни в чем не виноват. А теперь давайте поговорим о тактике.

В этом бою Сачков сбил два вражеских самолета. Он охотно поделился своими впечатлениями.

— «Фоккеры» шли ниже нас. Пара сразу мотанула на запад, а четверку мы зажали крепко. А потом какая-то тройка (и откуда она только взялась?) оказалась с нами на одной высоте. Я было попытался драться на вираже. Нельзя! Один сразу очутился у меня в хвосте: мотор у него высотный. Потом я ясно видел, на летчике была маска. Значит, дышит кислородом. Я же задыхаюсь. Как только порезче потяну ручку — в глазах темнеет. Ну я тут, конечно, сразу снизился.

— Чего же ты забираешься на такую высоту без кислорода? — упрекнул командир полка. — Свернешься когда-нибудь и пропадешь ни за грош. Поставь снова кислородное оборудование.

— Что вы, товарищ майор, — взмолился Сачков. — Зачем это? От кислорода только одни неприятности. Попадет в баллон какая-нибудь шальная пулька — и взрыв. Вот тогда действительно пропадешь ни за грош. К тому же маска неудобная, а летаем мы на такой большой высоте редко.

Миша прав. Як-7б превосходит все немецкие истребители, пока бой идет на высоте до пяти тысяч метров. Именно на этих высотах большей частью происходят воздушные бои. До шести тысяч метров летчик может летать без кислородного оборудования, поэтому в нем практической надобности нет. Выше подниматься почти не приходится. А если уж доводится, то посылаются только надежные летчики, натренированные в высотных полетах.

— Смотрите. Навязывать не буду, но имейте в виду: такие высоты выдерживает не каждый. Кто не уверен — пускай больше шести тысяч не поднимается.

— У нас, «стариков», практический потолок семь, — заметил Кустов. — Это на тысячу метров выше, чем положено по наставлению.

Василяку срочно позвали к телефону.

— Заканчивайте разбор и на ужин, — сказал майор и спустился в землянку.

В этом бою летчики, как никогда, действовали умело и напористо. Многоярусное построение группы (у нас было пять ярусов) себя оправдало. Каждая пара имела возможность выбрать наилучшие способы нападения. Все дрались до последней капли горючего. Когда нужно было идти домой, легко отрывались от противника и, прикрываясь облаками, удачно выходили из боя.

Закончив разбор, мы, забравшись в кузов грузовой машины, ждали командира полка. Скамеек не было. Кто стоял, опираясь на кабину, кто сел прямо на пол. Рядом со мной прикорнул Сулам, Теперь, когда все волнения остались позади, я почувствовал, что этот маленький грузин стал мне близким и дорогим человеком. Бой нас породнил, Я понимал, как трудно было Суламу, как много пришлось ему пережить, но он ни разу не дрогнул. Даже когда у него кончалось горючее, он не попросил разрешения уйти на аэродром. Наверно, не хотел показать, что боится вынужденной посадки. Умеет владеть собой.

— Ты сегодня открыл счет побед.

— Но мы фашиста сбили вдвоем с Сергеем.

— У Лазарева это уже не первый. Важно начать.

— Здорово же мы его завалили, — возбужденно заговорил Априданидзе. — Когда бомбардировщик рассыпался на куски, я, по правде сказать, струхнул: думал, что меня осколки накроют. Как пронесло — не знаю!

Кто-то сзади тронул меня за локоть. Я повернул голову. У машины стоял Василяка:

— Слезайте с Кустовым. Дело есть.

Мы спрыгнули на землю. Машина уехала.

— Задание на ночной полет? — спросил я майора.

— Пойдемте в землянку, — вместо ответа произнес он каким-то чужим голосом.

В комнате на КП, куда мы вошли, никого. Тускло мерцал фонарь «летучая мышь». За дверью оперативный дежурный капитан Плясун громко разговаривал по телефону. Василяка указал нам место за столом, сам опустился напротив. На его усталом, сером лице смятение.

Сначала он долго смотрел на нас, словно сомневаясь, мы ли это. Потом сухо спросил:

— Ответьте мне по-честному: вы о вылете рассказали все, как было, или что утаили?

Ошеломленные неожиданным вопросом, мы промолчали.

— Мы летчики, коммунисты, — продолжал Василяка, — между нами не должно быть никакой неясности.

Владимир Степанович любил начинать важные разговоры издалека. Он и в этот раз начал со вступления, но быстро скомкал его.

— Поймите, дело серьезное. Из наземной армии пришла телеграмма. — Он взглянул на меня. — В ней говорится, что ты не стал драться с «юнкерсами» и самовольно вышел из боя. — Василяка вынул из кармана бумажку. — Вот подлинные твои слова. Радисты записали точно: «Ах, вы не видите „юнкерсов“? Так полюбуйтесь! А я — на отдых».

— Было такое дело, — подтвердил я. — Неладно получилось. Виноват. Но с остановившимся мотором не до разъяснений. Да и кого не выведет из терпения: мы разогнали две группы «юнкерсов», а с земли нам даже не верят, что ведем бой.