Mutato nomine de te fabula narratur[29] Михаил Кутузов и Иван Крылов Вадим Парсамов

Mutato nomine de te fabula narratur[29]

Михаил Кутузов и Иван Крылов

Вадим Парсамов

История войны 1812 года буквально соткана из мифов. И более всего, думаю, это относится к Михаилу Илларионовичу Кутузову, одному из главных ее участников. В этом, безусловно, огромную роль сыграл роман Толстого «Война и мир», закрепивший в массовом сознании образ народного полководца и сделавший из Кутузова символ русской победы над Наполеоном. Разумеется, толстовская легенда о Кутузове не могла бы появиться, не будь для этого серьезных оснований. И все-таки художественная убедительность и историческая достоверность – понятия не тождественные.

Хорошо известно, что до 8 августа 1812 года, когда Кутузов был назначен главнокомандующим, он не пользовался ни особым уважением среди военных, ни особой любовью среди народа. Даже удачно заключенный им Бухарестский мир с Турцией в мае 1812 года лишь частично смыл с него печать неудачника, лежавшую со времен Аустерлица.

Мнение о незадачливости Кутузова-полководца, видимо, было широко распространено в окружении Наполеона и во многом питалось отголосками мнений о нем русских военачальников. По воспоминаниям французского генерала и дипломата А. Коленкура, Наполеон заранее был уверен, что «Кутузов <…> даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву». Фрейлина при русском дворе С. Шуазель-Гуфье передает слова, сказанные ей секретарем Наполеона герцогом Бассано после получения известия о назначении Кутузова главнокомандующим: «Надо надеяться, что мы вскоре заключим мир, ибо г. Кутузов имеет талант проигрывать битвы».

Назначение Кутузова имело скорее политический, чем военный смысл. В первую очередь необходимо было успокоить общественное мнение, недовольное затянувшимся отступлением русских войск и распространявшимися слухами об измене в Главной квартире. Кандидатура Кутузова рассматривалась Чрезвычайным комитетом наряду с другими, и в конченом итоге ей было отдано предпочтение как наименее неподходящей. С решением комитета к царю был отправлен управляющий военным министерством князь А. И. Горчаков, который мотивировал избрание Кутузова вот таким образом: «Я осмелился наконец сказать его величеству, что вся Россия желает назначения генерала Кутузова, что в отечественную войну приличнее быть настоящему русскому главнокомандующему».

Русский генералитет весьма холодно встретил это назначение. П. И. Багратион, убежденный противник отступления и враг Барклая де Толли, видимо, полагал, что за смещением последнего с поста главнокомандующего на эту должность назначат его, поэтому не сумел скрыть своего раздражения: «Хорош и сей гусь, который назван и князем, и вождем! <…> Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интрига». Недостатки Кутузова были хорошо известны всем, кому доводилось с ним служить. Интриги Кутузова внушали «отвращение» генералу Д. С. Дохторову, а генерал М. А. Милорадович попросту называл его «низким царедворцем». Поэтому генерал H. Н. Раевский выразил мнение едва ли не большинства генеральского корпуса, сказав: «Переменив Барклая, который не великий полководец, мы и тут потеряли».

Совсем другое отношение к нему было в среде солдатской и офицерской, здесь его назначение вызвало полный восторг. По воспоминаниям H. Н. Муравьева-Карского, «известие сие всех порадовало не меньше выигранного сражения. Радость изображалась на лицах всех и каждого». Историк Н. К. Шильдер описывает поездку Кутузова к войскам как триумфальное шествие: «11-го (23-го) августа, в воскресенье, князь Кутузов выехал из Петербурга в армию. Народ толпился по улицам и провожал полководца пожеланиями счастливого пути и восклицал: «Спаси нас, побей супостата!» <…> Дальнейший переезд его к армии имел вид непрерывного торжественного шествия; жители городов и селений стекались на дорогу, по которой он был должен проехать; многие, приветствуя его, становились на колени. Вряд ли кто, отправляясь на поле брани, был сопровождаем более усердными благословениями».

В лице Кутузова народная война обретала свой символ. Он делался средоточием народных чаяний и надежд. Думаю, и в облике его было то, что внушало доверие и уверенность в конечной победе. Людям, знавшим Кутузова вблизи, он представлялся сложным и противоречивым, нередко безнравственным и лицемерным.

Но сами его противоречия имели глубоко национальную природу и на далеком расстоянии сливались в единый образ народного героя. Да, это был человек XVIII века с его примитивными представлениями о бытовой морали, не очень разборчивый в средствах, карьерист, ловкий интриган. Все так. Но в то же самое время – любимец Екатерины II, талантливый военный, храбрый и осторожный, он имел за плечами суворовскую школу, к тому же был блестяще образован, свободно владел несколькими языками. Находясь много лет в Турции в должности русского посла, Кутузов проявил себя как незаурядный дипломат, хорошо постигший восточный менталитет. Да и в нем самом европейская образованность соединялась с восточной хитростью. Кутузов любил и умел хорошо пожить, ценил комфорт, но легко переносил тяготы походной жизни. Он не был равнодушен к славе, но еще больше любил деньги и власть.

В нем органично сочеталось, казалось, несочетаемое. До глубокой старости, несмотря на дряхлость и физические недостатки, он пользовался успехом у женщин, был на редкость обаятельным. По воспоминаниям генерала С. И. Маевского, «природа одарила его прекрасным языком, который восходил до высокого красноречия. (…) Можно сказать, что он не говорил, но играл, это был другой Моцарт или Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком». Он был остроумен, умен и с одинаковой легкостью находил общий язык и с великосветской красавицей, и с русским солдатом. Интересно, что по своему психологическому складу Кутузов очень напоминал И. А. Крылова. Недаром Крылов чувствовал в нем родственную душу и прославлял в своих баснях. А в баснях мы видим живого Кутузова.

Крылов с самого начала войны очень чутко улавливал народные настроения. В его первых же баснях, посвященных начальному этапу военных действий, мы читаем:

В делах, которые гораздо поважней,

Нередко от того погибель всем бывает,

Что чем бы общую беду встречать дружней,

Всяк споры затевает

О выгоде своей.

Современники за этими словами легко угадывали споры в Главной квартире о том, как следует вести боевые действия. Суммируя многочисленные свидетельства на этот счет, историк Н. К. Шильдер писал: «В многолюдной главной квартире шумели, интриговали среди обстановки, затруднявшей всякую разумную деятельность… Предложения противоречили одно другому и давали только повод к постоянным совещаниям, которые (…) сильно раздражали Барклая, не одаренного способностью говорить и спорить… Но при всех рассуждениях руководствовались ошибочной оценкой сил, которыми в действительности располагал Наполеон».

Как человек гражданский и далекий от военной науки, Крылов вряд ли мог иметь собственные представления о том, как следует воевать. Но он руководствовался здравым смыслом. Прекрасно понимая, что Барклай де Толли – это полководец, не облеченный доверием армии и народа, он был уверен, что Барклай не способен эффективно командовать войсками, даже если избранная им тактика правильная. Крылов понимал то, о чем так блестяще скажет Толстой в своем гениальном романе: дух войска важнее стратегического искусства полководца. Поэтому, если сама идея отступления не встречает поддержки в войсках, оно бессмысленно. Если Кот из крыловской басни, поедающий жаркое, легко ассоциировался читательской аудиторией с Наполеоном, захватывающим русские города, то под поваром, скорее всего, подразумевался сам царь со свойственной ему в этот период набожностью и со всегда присущими колебаниями в решении важных вопросов. Это к нему были обращены заключительные строки басни:

А я бы повару иному

Велел на стенке зарубить:

Чтоб там речей не тратить по-пустому,

Где нужно власть употребить.

С момента назначения Кутузова на должность главнокомандующего Крылов безоговорочно встает на его сторону и осенью 1812 года публикует на страницах «Сына Отечества» серию басен, оправдывающих тактику главнокомандующего.

Зная нелюбовь Александра к Кутузову, русские генералы полагали, что сдача Москвы станет удобным предлогом для его отставки. Называли даже имя его возможного преемника – это Л. Л. Беннигсен. Именно он особенно сильно интриговал против Кутузова, писал царю письма с предложениями поскорее закончить войну, иначе «наш добрый старик не окончит ее никогда». Английский представитель при Главной квартире генерал сэр Роберт Вильсон, человек не просто информированный, но и активный участник интриг против Кутузова, позднее писал даже о готовящемся заговоре и возможном аресте главнокомандующего.

Однако «свалить» Кутузова мастерам придворных интриг было не так-то просто.

И скоро Беннигсен сам оказался уволенным от армии «по болезни».

Серьезным кризисным моментом стала так называемая миссия Лористона, прибывшего в Тарутино в качестве парламентера от Наполеона. Ж. А. Б. Лористон, генерал французской армии, в то время исполнявший обязанности адъютанта Наполеона, 21 сентября получил приказ следовать в Главную квартиру русской армии, чтобы заключить перемирие и получить пропуск в Петербург для мирных переговоров с Александром I. Оказавшись запертым в сожженной Москве, Наполеон, трезво оценивая всю тяжесть своего положения, стремился к скорейшему заключению мира и был готов идти на значительные уступки. Первоначально Кутузов намеревался встретиться с Лористоном на аванпостах. Однако Вильсон, не доверявший Кутузову и опасавшийся возможности с его стороны заключения сепаратного мира с французами, выступил категорически против такого решения. Вильсона поддержал ряд русских генералов, в том числе Л. Л. Беннигсен и П. М. Волконский.

Кутузов, уже давший согласие на встречу с Лористоном, вынужден был принять компромиссное решение. Он не выехал на аванпосты, а принял парламентера в русском лагере. Следуя своей тактике как можно дольше уклоняться от боевых действий, Кутузов хоть и ответил отказом на предложение начать переговоры о мире, но пообещал Лористону поставить в известность Александра I об этом предложении, заведомо зная, что царь не только не пойдет ни на какие переговоры, но и будет недоволен самим фактом встречи русского главнокомандующего с парламентером противника. Последнее обстоятельство было на руку противникам Кутузова, пытавшимся представить его в глазах Александра I как сторонника мира с Наполеоном.

Кутузов, видимо, не исключал при определенных условиях возможность договориться с противником. Во всяком случае, Лористон, передавая свой разговор с ним, писал: «Затем он присовокупил, что «ему уже известно о примирительном характере сих предложений и, возможно, они послужат к почетной и выгодной для России договоренности»». Так это или не так, судить трудно.

Но бесспорно, что Кутузов был раздражен постоянным давлением, оказываемым на него британским комиссаром, к тому же держащим в своих руках нити интриг. Кутузов также понимал, что полное уничтожение Наполеона в России, включая его плен или физическое истребление, более отвечает интересам Англии, стремящейся к европейской гегемонии, чем России, нуждающейся в неком противовесе английскому влиянию на континенте.

Но как бы то ни было, недоброжелатели Кутузова усиленно распространяли слухи о его готовности вступить в мирные переговоры с французами. Эти слухи необходимо было опровергать. Удивительно, но оперативнее всех отреагировал Крылов. Как только в Петербурге стали известны подробности встречи Кутузова и Лористона, состоявшейся 23 сентября, он написал басню «Волк на псарне».

В ней Крылов представляет дело таким образом, что французы, изображаемые под видом волка, случайно вместо овчарни попавшего на псарню, загнанные в безвыходное положение, обратились к Кутузову с предложениями мира:

… к чему весь этот шум

Я ваш старинный сват и кум;

Пришел мириться к вам совсем не ради ссоры,

Забудем прошлое, уставим общий лад,

А я не только впредь не трону ваших стад,

Но сам за них я грызться рад,

И волчьей клятвой утверждаю,

Что я…

На этом его перебивает псарь (Кутузов):

Послушай-ка, сосед…

Тут ловчий перервал в ответ:

Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю,

А потому обычай мой

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой,

И тут же выпустил на волка гончих стаю.

Собственноручную копию этой басни Крылов отправил жене Кутузова, а та переслала мужу. В армии она имела огромный успех. А. И. Михайловский-Данилевский сообщает, что при ее чтении «воздух потрясался от восклицаний гвардии».

Сразу же после басни в «Сыне Отечества» была помещена реляция Кутузова Александру I о сражении на реке Черешня 6 октября 1812 года, она должна была служить как бы наглядной иллюстрацией к тексту Крылова. Но, донося об одержанной победе, Кутузов, как это почти всегда он делал в своих донесениях, преувеличивает собственные успехи. Решительной победы, о которой он сообщает царю, в тот день одержано не было. Сам главнокомандующий, задействовав далеко не все имеющиеся в наличии силы, отдал приказ о прекращении преследования неприятеля, не выполнив стоящей перед ним задачи – окружить и уничтожить конницу Мюрата. В этом отношении официальные донесения Кутузова мало чем отличались от басен Крылова. Но… это было время Кутузова, все, что он ни делал, казалось хорошо и правильно, именно ему предназначалась роль «прогнать супостата».

Историки, утверждающие, что Кутузов действительно стремился защищать Москву, не испытывают недостатка в источниках. Но это либо публичные заявления самого Кутузова, «что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве», либо его официальные письма к военачальникам. Меж тем действия Кутузова свидетельствуют о том, что он, видимо, с самого начала понимал, что Москва будет сдана. Вопрос заключался лишь в том, сможет ли он ее сдать без боя или же придется давать сражение. Но в любом случае – для него это было очевидно – театр военных действий и дальше будет перемещаться на восток. Лучшим свидетельством этому является письмо Кутузова к дочери от 19 августа: «Я твердо верю, что с помощью Бога, который никогда меня не оставлял, поправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание возле Тарусы мне совсем не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да еще с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжайте же, мой друг! Но я требую, чтобы все сказанное мною было сохранено в глубочайшей тайне, ибо если это получит огласку, вы мне сильно навредите».

Кутузов, видимо, с самого начала понимал, что не одна только армия решит исход войны, ибо после Смоленска она приобрела народный характер. Следовательно, участие армии в боевых действиях по мере продвижения противника в глубь страны становится все менее необходимым. В 1812 году Кутузов дал гораздо меньше сражений, чем мог бы, и чем от него ждали. Однако была причина – между ним и русским народом установилось какое-то особое взаимопонимание, фактически позволившее ему разделить тяжесть войны между армией и народом. Народ не только простил ему оставление Москвы, но и увидел в этом особую хитрость. Так, поэт И. А. Кованько в бодрой солдатской песне утверждал:

Хоть Москва в руках французов,

Это, право, не беда —

Наш фельдмаршал князь Кутузов

Их на смерть привел туда.

Разумеется, народный характер войны понимал не только Кутузов. Но он видел в этом особую прагматику. Во всех предшествующих войнах, со времен Смуты, народ как бы не существовал, как бы вообще ни в чем не участвовал. Кутузов практически перевернул это представление на деле, а не на словах, превратив народ в активно действующую боевую силу, стараясь, что греха таить! – по возможности прятать за его плечами армию. Сложилась парадоксальная ситуация: не армия защищала народ, а народ спасал армию.

Подобная тактика профессиональным военным казалась проявлением чудовищного непрофессионализма. Александр I не переставал требовать от главнокомандующего перехода к решительным действиям. В своих рескриптах на его имя царь с раздражением обращал его внимание на то, что он мог бы «с выгодою атаковать неприятеля <…> и истребить оного». Недовольство царя передавалось царедворцам и высшему командному составу. Обвинение Кутузова в бездеятельности и лени стало почти общим местом. Кутузов реагировал со спокойствием человека, уверенного в своей правоте: «Наши молодые горячие головы негодуют на старика, что я удерживаю их порывы. Они не обращают внимания на обстоятельства, которые делают гораздо более, нежели сколько могло бы сделать наше оружие».

И опять-таки Крылов, который еще недавно упрекал в басне «Кот и повар» русское командование за бездействие, тут со свойственным ему чутьем понял глубокую правду Кутузова и встал на его защиту. Его ответом на обвинения Кутузова в бездействии стала басня «Обоз». В ней две лошади – «конь добрый» и «лошадь молодая» – спускают с горы обоз с горшками. Первый идет не спеша и успешно довозит хрупкий груз до цели. Вторая издевается над его осторожностью. Однако как только доходит до дела, хвастливая лошадь вместе с обозом оказывается в канаве.

Эта басня, опубликованная в одном из ноябрьских номеров «Сына Отечества», была написана не позже октября 1812 года и, возможно, связана с двумя знаменитыми сражениями при Тарутине (6 октября) и при Малоярославце (12 октября). Оба сражения, несмотря на то, что Кутузов выдал их за собственную победу, оказались безрезультатными для русской армии и позволили Наполеону начать организованное отступление из Москвы. Это произошло во многом из-за «промедлений» и «нерешительности» Кутузова, который, скорее всего, вообще не видел в них смысла. Но именно в связи с ними обострились нападки на главнокомандующего со стороны так называемой генеральской оппозиции, негласно поддерживаемой царем. Это им ответил Крылов своей басней, завершающейся моралью:

Как в людях многие имеют слабость ту же:

Все кажется в другом ошибкой нам,

А примешься за дело сам.

Так напроказишь вдвое хуже.

В этих словах, возможно, заключался намек на самого Александра I, который пытался лично командовать войсками под Аустерлицем в 1805 году. Современники хорошо помнили, не только каким чудовищным разгромом для русской армии закончилась битва, но и что Кутузов, формальный главнокомандующий, был против сражения. Но царь, во что бы то ни стало стремящийся помериться силами с Наполеоном, настоял на своем. Результат был такой же, как в басне с молодой лошадью:

И с возом бух в канаву,

Прощай, хозяйские горшки!

Басни Крылова сыграли, быть может, еще недооцененную роль в мифологизации Кутузова как народного полководца. Их воздействие на общественное мнение было тем более велико, что Крылов со свойственным ему народным чутьем улавливал настроения русских солдат и офицеров. Он лишь формулировал то, что думали и чувствовали рядовые участники событий. С военно-исторической точки зрения это не соответствовало реальному ходу событий, а с нравственной – порождало несправедливость в отношении к предшественнику Кутузова Барклаю де Толли. Позже роман Толстого еще больше усилит созданный баснями Крылова миф.