Битва за хлеб

Битва за хлеб

Продовольственный кризис, начавшийся в 1915 г. в связи с общим расстройством российской экономики вследствие войны, поставил страну перед экономической катастрофой. Временным правительством были созданы Общегосударственный и местные продовольственные комитеты. Министерством продовольствия 25 марта 1917 г. была введена хлебная монополия и карточная система на продукты питания. Установленная норма составляла – один фунт (410 г.) хлеба в день. Вместе с тем на втором Всероссийском торгово-промышленном съезде, проходившем с 3 по 5 августа, П.П. Рябушинский призвал «людей торговли» задушить революцию «костлявой рукой голода и народной нищеты». Запасы хлеба, по данным Министерства продовольствия, в августе составляли 26 млн пудов, которых хватило бы для снабжения населения по 0,75 фунта (300 г.) в день в течение одного месяца. В Петрограде и Москве хлебный паек составлял 0,5 фунта. К тому же твердые цены на хлеб были повышены вдвое.

Таким образом, хлеб становился не только основным продуктом питания, но и важнейшим орудием политики. Борьба за хлеб превращалась в битву за власть.

Программу выхода из продовольственного кризиса и дальнейшей аграрной политики большевиков Ленин изложил на первом Всероссийском съезде крестьянских депутатов в мае 1917 г.: «…хозяйство на отдельных участках, хотя бы «вольный труд на вольной земле», – это не выход из ужасного кризиса, из всеобщего разрушения, это не спасение. Необходима всеобщая трудовая повинность, нужна величайшая экономия человеческого труда, нужна необыкновенно сильная и твердая власть, которая была бы в состоянии провести эту всеобщую трудовую повинность; ее не могут провести чиновники, ее могут провести только Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, потому что это – сам народ, сами народные массы… необходимо перейти к общей обработке в крупных образцовых хозяйствах…»[418]

Однако обстоятельства борьбы за власть, необходимость привлечения на свою сторону крестьянства вынуждают большевиков принять эсеровскую аграрную программу. И все же сразу после захвата власти большевики стали создавать продовольственные отряды из рабочих, которые направлялись в деревню за хлебом. Если было на что его выменять, походы заканчивались благополучно. Чаще забирали хлеб силой. «Сплошь и рядом, – признавал даже Ленин, – по неопытности советских работников, по трудности вопроса удары, которые предназначались для кулака, падали на среднее крестьянство»[419].

Вопрос о земле был конкретизирован «Основным законом о социализации земли» от 27 января 1918 г., который фактически означал, по определению Ленина, «национализацию земли»[420]. Сама «национализация» земли в «народническом законе» провозглашалась косвенно, в той мере, в какой «всякая собственность на землю, недра, воды, леса и живые силы природы» объявлялась навсегда отмененной. Вместе с тем народнический принцип наделения землей по «потребительно-трудовой» норме, то есть в соответствии с тем, сколько земли нужно каждому, чтобы прокормиться, и сколько каждый в силах обработать или «по едокам», непременно должен был возродить новое неравноправие в крестьянской среде, породить новых эксплуататоров. В «Основном законе…» сохранялся большевистский принцип коллективного ведения наиболее развитых и технически оснащенных крупных хозяйств, что лишь отчасти спасло их от поголовного разграбления имущества помещиков. Были аннулированы все долги и закладные крестьян. Главным же результатом «черного передела», о котором страстно мечтала деревенская беднота, стало уничтожение целого класса помещиков и зажиточного крестьянства, которые на протяжении всей предыдущей истории обладали большим весом в жизни России. Наконец-то свершилось задуманное Марксом: «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют».

Следующим шагом диктатуры большевиков явилось введение продовольственной разверстки среди крестьян. 9 мая 1918 г. декретом ВЦИК и СНК «О предоставлении народному комиссару продовольствия чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные запасы и спекулирующей ими», были установлены основные положения продовольственной диктатуры:

«1) Подтверждая незыблемость хлебной монополии и твердых цен, а также необходимость беспощадной борьбы с хлебными спекулянтами-мешочниками, обязать каждого владельца хлеба весь избыток сверх количества, необходимого для обсеменения полей и личного потребления по установленным нормам до нового урожая, заявить к сдаче в недельный срок после объявления этого постановления в каждой волости. Порядок этих заявок определяется Народным Комиссариатом Продовольствия через местные продовольственные органы.

2) Призвать всех трудящихся и неимущих крестьян к немедленному объединению для беспощадной борьбы с кулаками.

3) Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, а также расточающих хлебные запасы на самогонку, врагами народа, предавать их революционному суду с тем, чтобы виновные приговаривались к тюремному заключению на срок не менее 10 лет, изгонялись навсегда из общины, все их имущество подвергалось конфискации, а самогонщики, сверх того, присуждались к принудительным общественным работам.

4) В случае обнаружения у кого-либо избытка хлеба, не заявленного к сдаче, согласно пункту 1-му, хлеб отбирается у него бесплатно, а причитающаяся по твердым ценам стоимость незаявленных излишков выплачивается в половинном размере тому лицу, которое укажет на сокрытые излишки, после фактического поступления их на ссыпные пункты, и в половинном размере – сельскому обществу. Заявления о сокрытых излишках делаются местным продовольственным организациям…

Применять вооруженную силу в случае оказания противодействия отбиранию хлеба или иных продовольственных продуктов…»[421]

Именно Ленин дополнил декрет о продовольственной диктатуре жесткой формулировкой: «Объявить всех владельцев хлеба, имеющих излишки и не вывозящих их на ссыпные пункты, а также всех, расточающих хлебные запасы на самогонку, врагами народа, предавать Революционному суду и подвергать впредь заключению в тюрьме не ниже 10 лет, конфискации всего имущества и изгнанию навсегда из своей общины…»[422]

Для выправления катастрофического положения в стране Ленин пишет 26 мая тезисы по текущему моменту, в которых предлагает: «…сосредоточить 9/10 работы Военного комиссариата на переделке армии для войны за хлеб и на ведение такой войны – на 3 месяца: июнь – август.

2) Объявить военное положение во всей стране на то же время.

3) Мобилизовать армию, выделив здоровые ее части, и призвать 19-летних, хотя бы в некоторых областях, для систематических военных действий по завоеванию, отвоеванию, сбору и свозу хлеба и топлива…»[423]

Понимая, что разбойничьи функции армии приведут к ее разложению, Ленин предлагал: «Ввести расстрел за недисциплину»[424].

О формах и методах борьбы за хлеб красноречиво писали крестьяне Марии Спиридоновой:

«По приближении отряда большевиков надевали все рубашки и даже женские кофты на себя, чтобы предотвратить боль на теле, но красноармейцы так наловчились сечь, что сразу две рубашки внизывались в тело мужика-труженика. Отмачивали потом в бане или просто в пруду, некоторые по нескольку недель не ложились на спину. Взяли у нас все дочиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков пиджаки, часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить…»

«Матушка наша, скажи, к кому же теперь пойти, у нас в селе все бедные и голодные, мы плохо сеяли – не было достаточно семян, у нас было три кулака, мы их давно ограбили, у нас нет буржуазии, у нас надел 2/4–1/2 на душу, прикупленной земли не было, а на нас наложена контрибуция и штраф, мы побили нашего большевика-комиссара, больно он нас обижал. Очень нас пороли, сказать тебе не можем, как. У кого был партийный билет от коммунистов, тех не секли. Кто теперь за нас заступится? Все сельское общество тебе земно кланяется».

«Взяли нас и били, одного никак не могли усмирить, убили его, а он был без ума… Оставили нам много листков и брошюр. Мы их пожгли, все один обман и лесть».

«В комитеты бедноты приказали избирать из большевиков, а у нас все большевики вышли все негодящиеся из солдат, отбившиеся, прямо скажем, хуже дерьма. Мы их выгнали. То-то слез было, как они из уезда Красную армию себе в подмогу звали. Кулаки-то откупились, а крестьянам спины все исполосовали, и много увезено, в 4 селах 2–3 человека убито, мужики там взяли большевиков в вилы, их за это постреляли».

«Мы не прятали хлеб, мы, как приказали по декрету, себе оставили 9 пудов в год на человека. Прислали декрет оставить 7 пудов, два пуда отдать. Отдали. Пришли большевики с отрядами. Разорили вконец. Поднялись мы. Плохо в Южновском уезде, побиты артиллерией. Горят села, сровняли дома с землей. Мы все отдавали, хотели по-хорошему. Знали, город голодный. Себя не жалели. Левые социалисты-революционеры все ходили и учили – не прячьте, отдавайте».

Или… Идет уездный съезд. Председатель, большевик, предлагает резолюцию. Крестьянин просит слова. «Зачем?» – «Не согласен я». – «С чем не согласен?» – «А вот, говоришь, комитетам бедноты вся власть, не согласен: вся власть Советам, и резолюция твоя неправильная. Нельзя ее голосовать». – «Как… Да ведь это правительственной партии». – «Что ж, что правительственной». Председатель вынимает револьвер, убивает наповал крестьянина, и заседание продолжается. Голосование было единогласным.

«Велели нам красноармейцы разойтись. А мы собрались думать, что нам делать, как спастись от разорения. Мы все по закону сполна отвезли на станцию. А они опять приехали. Велели со сходов уйти. Мы их честно стали просить оставить нас. Обед им сготовили, все несем, угощаем, что хотят берут, даем без денег, не жалуемся, а они пообедали и начали нас всячески задирать. Одного красноармейца поколотили. Они нас пулеметом, огнем. Убитые повалились…

И вот пришли мужики потом. Шли все 6 волостей стеной, на протяжении 25 верст со всех сторон: с плачем всех жен, матерей, с причитаниями, с вилами, железными лопатами, топорами. Шли на совет.

Не сделали бы такой пропаганды 1000 агитаторов-большевиков, как они сами ухитряются: теперь им к нам не показаться»[425].

Так методами антикрестьянского террора проводились на практике ленинские идеи борьбы за социализм. А результатом явилось не только сопротивление крестьянства, но и еще больший террор большевиков, разжигавший гражданскую войну, подрывавший основы Советской власти, рушивший союз рабочих и крестьян.

В связи с введением продовольственной диктатуры в мае – июне 1918 г. была создана Продольственно-реквизиционная армия Наркомпрода РСФСР, состоящая из вооруженных продотрядов. Для руководства Продармией 20 мая 1918 г. при Наркомпроде было создано Управление главного комиссара и военного руководителя продотрядов. Задачи Продармии состояли в организации сельской бедноты, реквизиции хлеба, подавлении мятежей, несении заградительной службы на дорогах, проведении агитационно-пропагандистской работы среди крестьянства.

Опорными пунктами диктатуры пролетариата в деревне являлись комитеты бедноты (комбеды), учрежденные декретом ВЦИК от 11 июня 1918 г., утвердившим декрет СНК от 8 июня «Об организации и снабжении деревенской бедноты…». Решающую роль в создании комбедов играли партийные организации совместно с Советами и продотрядами. Комбеды перераспределяли земельный фонд Советской России в соответствии с трудовой нормой и по числу едоков, в результате чего у кулаков было отобрано 50 миллионов гектаров земли, что составляло примерно треть сельскохозяйственных угодий. На 2 миллиона рублей было конфисковано у зажиточных крестьян сельскохозяйственных орудий и машин. Комбеды осуществляли раскладку и сбор единовременного 10-миллиардного налога с кулачества. Так начиналось уничтожение сельскохозяйственных предпринимателей. «Они, кулаки и мироеды, – не менее страшные враги, чем капиталисты и помещики, – подчеркивал Ленин, выступая на совещании делегатов комитетов бедноты 8 ноября 1918 г. – И если кулак останется нетронутым, если мироедов мы не победим, то неминуемо будет опять царь и капиталист…

…Выход только в общественной обработке земли…

Этого сознания у вас не было, но жизнь сама приводит вас к этому убеждению. Коммуны, артельная обработка, товарищества крестьян – вот где спасение от невыгод мелкого хозяйства, вот в чем средство поднятия и улучшения хозяйства, экономии сил и борьбы с кулачеством, тунеядством и эксплуатацией»[426].

Так масштабно мечтал вождь, а на деле каждый жил своим умом. И как только его интересы задевала Советская власть, которой все больше и больше нужен был хлеб, который она забирала бесплатно, крестьяне ей все больше и больше противились. «…Коммунары бегут из коммун, желая избавиться от всяких невзгод», – заявлял председатель Губсоюза Владимирской губернии. «…Крестьяне предпочитают иметь собственное, хотя бы и маленькое и несовершенное хозяйство», – говорил представитель Тверской губернии в декабре 1919 г. на первом Всероссийском съезде земледельческих коммун и сельскохозяйственных артелей[427].

К тому же Ленин прекрасно знал мнение видных специалистов сельского хозяйства П.Я. Гурова, теоретиков-аграрников А.Н. Чаянова, В.П. Кондратьева и др. ведущих работников Наркомата земледелия, в отчете которого за пять лет (1917–1922 гг.) «битвы за хлеб – битвы за социализм» был сделан недвусмысленный вывод: «Надеяться перестроить организацию путем укрепления совхозов и сельскохозяйственных коллективов – значит идти по утопическому пути»[428].

Положением ВЦИК от 14 февраля 1919 г. «О социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию» узаконено, что «в чьем бы пользовании она (земля. – В.П.) ни состояла», отныне вся земля считалась «единым государственным фондом». Тем самым декрет о земле был фактически отменен. Положение признавало все виды единоличного землепользования «переходящими и отживающими»[429].

Итак, гражданская война в России шла не только на фронтах вооруженного противоборства, но и внутри страны с основной массой народа, который, точно скот, гнал в коммунистическое стойло под строгий надзор бездарных партийных «пастухов» всезнающий вождь. По данным Наркомзема, число коллективных хозяйств составляло[430]:

И несмотря на то, что в 1920 г. в артелях состояла почти половина всех крестьянских хозяйств, большинство из них влачило жалкое существование. Окончательным актом, закрепляющим государственную зависимость крестьян, стал декрет восьмого Всероссийского съезда Советов (декабрь 1920 г.) «О мерах укрепления и развития крестьянского хозяйства», который предписывал крестьянину-единоличнику, что его труд является «государственной повинностью», а сеять он обязан по Госплану, что вело к явно несчастным последствиям. Трагическим итогом стал голод 1921 г., при котором ярые безбожники объявили очередную грабительскую кампанию по изъятию церковных ценностей, якобы для передачи их в помощь голодающим.

В августе патриарх Тихон основал Всероссийский церковный комитет помощи голодающим и обратился с воззванием «К народам мира и православному человечеству», в котором просил о помощи стране, «кормившей многих и ныне умирающей с голоду». В феврале 1922 г. в церковно-приходские общины и Советы поступило патриаршее разрешение жертвовать на нужды драгоценные церковные украшения и предметы, не имеющие богослужебного употребления. Однако Всероссийский церковный комитет был закрыт именем Советской власти, собранные им средства реквизированы.

2 января 1922 г. был принят декрет ВЦИК об изъятии музейного имущества. 26 февраля в дополнение к нему было опубликовано постановление о необходимости немедленно изъять «из церковных имуществ, переданных в пользование группам верующих всех религий по описям и договорам все драгоценные предметы из золота, серебра и камней, изъятие которых не может существенно затронуть интересы самого культа, и передать их в органы НКФина со специальным назначением в фонд ЦК ПОМГОЛ»[431].

13 марта Политбюро постановило допустить «советскую часть» духовенства в органы Помгола в связи с изъятием ценностей из церквей[432]. Свое предложение Троцкий мотивировал так: «Вся стратегия наша в данный период должна быть рассчитана на раскол среди духовенства на конкретном вопросе: изъятие ценностей церквей. Так как вопрос острый и раскол на этой почве должен и может принять очень острый характер в той части духовенства, которая выскажется за изъятие и поможет изъятию, и уже возврата назад к клике патриарха Тихона не будет… Посему полагаю, что блок с этой частью попов можно временно довести до введения их в Помгол, тем более что нужно устранить какие бы то ни было подозрения и сомнения насчет того, что будто изъятые из церквей ценности расходуются не на нужды голодающих»[433].

О жесточайшем терроре и ограблении, организованном руководителями октябрьского 1917 г. переворота против духовенства и Русской Православной Церкви, повествует документ, написанный собственноручно большевистским вождем 19 марта 1922 г. по поводу происшествия в Шуе.

«Товарищу Молотову для членов Политбюро

Строго секретно

Просьба ни в коем случае копий не снимать,

а каждому члену Политбюро

(тов. Калинину тоже) делать свои

пометки на самом документе.

Ленин.

…Так как я сомневаюсь, чтобы мне удалось лично присутствовать на заседании Политбюро 20 марта, то поэтому изложу свои соображения письменно.

Происшествие в Шуе должно быть поставлено в связь с тем сообщением, которое недавно РОСТА переслало в газеты для печати, а именно сообщение о подготовляющемся черносотенцами в Питере сопротивлении декрету об изъятии церковных ценностей. Если сопоставить с этим фактом то, что сообщают газеты об отношении духовенства к декрету об изъятии церковных ценностей, а затем то, что нам известно о нелегальном воззвании Патриарха Тихона, то станет совершенно ясно, что черносотенное духовенство во главе со своим вождем совершенно обдуманно проводит план дать нам решающее сражение именно в данный момент…

Я думаю, что здесь наш противник делает громадную ошибку, пытаясь втянуть нас в решительную борьбу тогда, когда она для него особенно безнадежна и особенно невыгодна. Наоборот, для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99 из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.

Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть, и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие этих масс, либо по крайней мере обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.

Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов, т. е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.

Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:

Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин – никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.

Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось нас запугать (об этой секретной телеграмме, именно потому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает).

В Шую послать одного из самых энергичных, толковых и распорядительных членов ВЦИК или других представителей центральной власти (лучше одного, чем нескольких), причем дать ему словесную инструкцию через одного из членов Политбюро. Эта инструкция должна сводиться к тому, чтобы он в Шуе арестовал как можно больше, не меньше чем несколько десятков, представителей местного духовенства, местного мещанства и местной буржуазии по подозрению в прямом или косвенном участии в деле насильственного сопротивления декрету ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Тотчас по окончании этой работы он должен приехать в Москву и лично сделать доклад на полном собрании Политбюро или перед двумя уполномоченными на это членами Политбюро. На основании этого доклада Политбюро даст детальную директиву судебным властям, тоже устную, чтобы процесс против шуйских мятежников, сопротивляющихся помощи голодающим, был проведен с максимальной быстротой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуи, а по возможности также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров.

Самого Патриарха Тихона, я думаю, целесообразно нам не трогать, хотя он, несомненно, стоит во главе всего этого мятежа рабовладельцев. Относительно него надо дать секретную директиву Госполитупру, чтобы все связи этого деятеля были как можно точнее и подробнее наблюдаемы и вскрываемы именно в данный момент. Обязать Дзержинского, Уншлихта лично делать об этом доклад в Политбюро еженедельно.

На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.

Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всей операции было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.

Ленин.

Прошу т. Молотова постараться разослать это письмо членам Политбюро вкруговую сегодня же вечером (не снимая копий) и просить их вернуть Секретарю тотчас по прочтении с краткой заметкой относительно того, согласен ли с основою каждый член Политбюро или письмо возбуждает какие-нибудь разногласия.

Ленин 19. III. 22 г.[434]

Трудно обойтись без цитирования, ибо будет неточным, столь дьявольского документа. Такие противозаконные инструкции не могли исходить от главы государства, большинство граждан которого были верующими. Они могли лишь исходить от главаря банды, а посему они и строго секретны, да и «приняла по телефону М. Володичева» столь позорный циркуляр своего шефа и вождя большевиков.

Основные положения ленинского письма были утверждены декретом СНК СССР «Об изъятии церковных ценностей», то есть юридически закрепив ограбление. Через месяц, 20 марта 1922 г., Политбюро ЦК РКП(б) приняло «план проведения по всей стране кампании по изъятию церковных ценностей»[435]. Во исполнение «плана» М.И. Калинин – «Всероссийский староста» и кандидат в члены Политбюро – шифрованной телеграммой известил губкомы и губисполкомы, что изъятие ценностей закончить в европейской части к 1 мая, последний срок для Сибири – 1 июня. «Губкомы и губисполкомы, которые не закончат изъятие [к] указанному сроку, будут привлечены к ответственности по партийной и советской линии»[436]. За подписями секретаря ЦК РКП(б) В.М. Молотова и председателя ВЦИК М.И. Калинина губкомам и губисполкомам был послан «совершенно секретный» циркуляр: комиссии по изъятию церковных ценностей соглашаются на предложения верующих выкупать религиозные раритеты. И все же церковные ценности не утрачивали факта их дальнейшего огосударствления. «Неполное изъятие церковных ценностей будет рассматриваться как нерадение местных органов»[437].

Комиссия по изъятию, учету и сосредоточению церковных ценностей (Троцкий, Калинин, Уншлих, Сапронов, Яковлев, Белобородов и др.) предложила газетам «дать более яркое и открытое выражение голосу тех попов, которые недовольны курсом Тихона и склонны провести не за страх, а за совесть декрет Советской власти об изъятии ценностей»[438]. 18 мая 1922 г. за подписями В.М. Молотова и М.И. Калинина губкомам и губисполкомам послан «совершенно секретный» циркуляр: «Необходимо поддержать лояльное духовенство, которое точно и прямо призывает верующих к исполнению декрета ВЦИК об изъятии ценностей»[439].

Секретнейшее, рукописное в единственном экземпляре послание Ленина членам Политбюро, секретный план Политбюро и совершенно секретный циркуляр Советской власти ясно свидетельствуют о четкой ленинской директиве, об антинародности партийно-государственного правления.

Возмущение верующих доходило до столкновения с войсками. За три месяца выполнения «плана» было зарегистрировано 1414 столкновений[440]. Судебные процессы, связанные с сопротивлением изъятию церковных ценностей, состоялись в Москве, Петрограде, Шуе, Иваново-Вознесенске, Смоленске, Старой Руссе и других городах многострадальной России. Кровь священников и паствы окропила разграбленные святыни.

«…Мы ободрали церковь, как липку, – с гордостью констатировал заслуги большевиков Н. Бухарин, – и на ее «святые ценности» ведем свою мировую пропаганду, не дав из них ни шиша голодающим; при ГПУ мы воздвигли свою «церковь» при помощи православных попов, и уж доподлинно врата ада не одолеют его; мы заменили требуху филаретовского катехизиса любезной моему сердцу «Азбукой коммунизма», Закон Божий – политграмотой, посрывали с детей крестики да ладанки, вместо икон повесили «вождей» и постараемся для Пахома и «низов» открыть мощи Ильича под коммунистическим соусом… Дурацкая страна!»[441]

Дурак – понятие относительное, а «дурацкая страна» – тем более, ибо главным критерием дурости является нравственность человека. «…Наша нравственность, – утверждал Ленин, – подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата… Мы говорим: нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов»[442]. Хорош переход у идеологов нового российского общества – от «дурацкой страны» до «общества коммунистов». Не вдаваясь в социально-философскую характеристику «дураков» и «коммунистов», констатируем нравственную сторону ленинизма.

Ленин, уверенный в своем деле, был недостаточно убедителен для оппонентов. Поэтому его статьи, книги, выступления усилены неистощимой агрессивностью, насыщенной оскорблениями. Он третирует не только противников, но и несогласных с ним соратников: «Ренегат! Прислужник! Иудушка! Проститутка» и т. п. Оскорблениями дело не ограничивалось. По мнению Ленина, путь к «обществу коммунистов» пролегал только через разрушение посредством диктатуры пролетариата и «священной гражданской войны». Большевистский вождь вступал в явное морально-нравственное противоречие, ибо насилие не является формой государственной власти, а коммунисты не должны иметь привилегированное положение даже в «дурацкой стране». Вместе с тем в России были силы, способные противостоять диктаторским деяниям большевиков и оформлявшемуся в государственную идеологию ленинизму.

ЛИКВИДАЦИЯ ИНАКОМЫСЛЯЩИХ

Упреки по поводу узурпации власти большевиками формально не были оправданны, ибо верховный законодательно-распорядительный орган РСФСР состоял из партий, участвовавших в работе съезда Советов и признавших его решения, хотя из 101 его членов большевиков было более половины, а левых эсеров около трети[443].

15 ноября 1917 г. произошло объединение ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов с ЦИК Советов крестьянских депутатов. Это фактически отражало заключение соглашения большевиков с левыми эсерами, представители которых вошли в состав Совнаркома. А.В. Колегаев стал наркомом земледелия, И.З. Штейнберг – наркомом юстиции, В.Е. Трутовский – народным комиссаром по местному самоуправлению, П.П. Прошьян – наркомом почт и телеграфов, В.А. Карелин – наркомом имуществ Российской Республики, В.А. Алгасов (Бурдаков) и Л.М. Михайлов (Елинсон) – наркомами без портфелей. Расширения двухпартийного состава Совнаркома были законодательно оформлены постановлениями ВЦИК 15 ноября, 9 и 12 декабря 1917 г.[444]

Ленин справедливо отмечал 18 ноября 1917 г., «что союз этот может быть «честной коалицией», честным союзом, ибо коренного расхождения интересов наемных рабочих с интересами трудящихся и эксплуатируемых крестьян нет»[445]. Все это так, но при условии честного партнерства, без ущемления прав и повышения благосостояния одних за счет других. Создание большевистско-левоэсеровского блока не изменило по существу власть диктатуры большевиков, которые принимали угодные им решения вопреки оппонентам во ВЦИК и СНК. Представители меньшинства подвергали действия большевиков резкой критике, даже ставили вопрос о недоверии Совнаркому, но результат голосования был предопределен.

Несмотря на утверждение Ленина, что Советская власть «выше партий», ибо она «создалась не по чьему-либо декрету, не по постановлению какой-либо партии… она составлена по революционному опыту, по опыту миллионов людей…»[446], ключевые позиции в разветвленном государственном аппарате занимали партийцы-большевики, вне зависимости от их деловых качеств и уровня образования. Более того, исполнительно-распорядительный орган государственного управления Совнарком зачастую брал на себя законодательные функции ВЦИК. Так, вечером 4 ноября 1917 г. ВЦИК сделал запрос Председателю СНК В.И. Ленину:

«1. На каком основании проекты декретов и иных актов не представляются на рассмотрение ВЦИКа?

2. Намерено ли правительство отказаться от произвольно установленного им и совершенно недопустимого порядка – декретирования законов?»

Член ВЦИК, член ЦК партии левых эсеров В.А. Карелин подчеркнул, что «пролетарская власть, как власть по существу народная, должна идти навстречу контролю над собой… Между тем скоропалительность выпечки декретов, часто изобилующих не только юридическими упущениями, но и зачастую неграмотных, приводят к еще большим осложнениям…». Другой член ВЦИК, также член ЦК партии левых эсеров П.П. Прошьян, заявил более конкретно, касаясь существа принятого большевистским правительством Декрета о печати, который дает «яркое и определенное выражение системы политического террора и разжигания гражданской войны»[447].

Таким образом, советское большевистское правительство во главе с Лениным зачастую игнорировало многопартийный ВЦИК, являвшийся верховным органом власти, перед которым Совнарком должен быть ответственен в полной мере. Это явное противоречие как в системе Советской власти, так и в социализме было обусловлено все той же деспотической мерой, какой являлся «военный коммунизм».

Левые эсеры настаивали на принципе разделения властей, требуя от СНК отчитываться перед ВЦИК. Большевики же исходили из того, что законодательная и исполнительная власть должны представлять собой единое целое, подчиненное партии. Совнарком декретировал больше законов, чем ВЦИК, не считая нужным соблюдать «формальную законность», если она «могла затормозить или даже поставить под угрозу быстрое принятие срочного декрета» многопартийным ВЦИК. Борьба большевиков и левых эсеров происходила во всех отделах ВЦИК, особенно в крестьянском, которым руководили левые эсеры. «Но большевики, сломив сопротивление левых эсеров, меньшевиков, максималистов, сумели превратить ВЦИК в революционный орган государства диктатуры пролетариата, действующий в единстве с СНК, проводящий в жизнь политику Коммунистической партии»[448].

Настойчивая узурпация большевиками власти, неуважение к своим политическим оппонентам приводят к тому, что левые эсеры выходят из правительства, формально заявив о несогласии по поводу Брестского мира, который, по их мнению, отодвигал перспективы мировой революции. Фактические причины разрыва с большевиками были обсуждены на втором съезде ПЛСР в апреле 1918 г. «Вряд ли можно говорить серьезно, – заявил член ЦК Б. Камков, – о влиянии нашей партии в советском правительстве. Это влияние было настолько слабо, – подчеркнул Камков, – что мы не смогли отстоять даже того вопроса, который лежит краеугольным камнем в нашей программе, – диктатуры пролетариата и трудового крестьянства».

О деградации Советов как результате политики правящей партии говорил со знанием дела бывший нарком юстиции Советского правительства И.З. Штейнберг. «Надо признать, – подчеркнул он, – что наши советские органы развращаются все больше и с каждым днем. Вино власти многим так ударило в голову, что мы почти не умеем с этим справиться… Создается впечатление, что за деньги все можно сделать, что никогда партийные синекуры и кумовство не были так сильны, как теперь, что создается особая, советская, я бы сказал, преторианская бюрократия. Советское дело делается не народными массами, а специально поставленными людьми, которые превращаются в «профессионалов власти». Все горе в том, что Советская республика еще не родилась, что до сих пор она заменяется диктатурой даже не пролетариата, а верхушек его – отдельных партий и лиц».

По мнению делегата от Псковской губернии О.Л. Чижикова, «мы не будем входить в правительство не потому, что мы не хотели ратифицировать мир – это сущие пустяки. Но в правительство мы не будем входить по более глубоким… причинам, именно по тем, что в настоящий момент партия большевиков разрушается… А раз так, то мы должны сконцентрировать все свои силы, чтобы быть в состоянии взять в свои руки власть».

Пессимистически закончила свое выступление М. Спиридонова: «Когда мы из СНК вышли, то этим самым, может быть, осудили себя на гибель».

Съезд одобрил выход из Совнаркома большинством всего в 5 голосов. В компромиссной резолюции «По текущему моменту» говорилось: «Исходя из того, что выход из Совета Народных Комиссаров ни в коей мере не должен был повести к подрыву как центральных, так и местных органов Советской власти, съезд санкционирует решение ЦК об оставлении всех работников – членов партии во всех учреждениях и коллегиях Комиссариатов и других органов…»

Делегаты съезда ПЛСР констатировали прогрессирующий отказ от участия в выборах масс. Они отмечали, что затруднен контроль ВЦИК над правительством, связь Советов с избирателями слаба, да и избирательная система несовершенна, многоступенчата, что лишает права голоса значительные категории трудящихся, отдает приоритет городским рабочим, дискриминирует крестьянство. По мнению делегатов, в целях усовершенствования конструирования ВЦИК он должен избираться не на съезде Советов, а на местах прямыми выборами, что не только освободит его от ЦК политических партий, но и привлечет к работе в нем более знающих и компетентных людей.

Съезд принял политическую программу, в которой констатировалось:

«Партия левых социалистов-революционеров в настоящий момент будет отстаивать в политической области следующие меры:

1. Диктатуру трудового народа: вся власть как в центре, так и на местах должна принадлежать трудовому народу – его классовые органы должны править страной.

2. Советскую Республику. Органами ее являются съезды или пленумы (общие собрания) и исполнительные комитеты; первые – это органы высшего руководства, вторые – это органы, объединяющие в себе и законодательную власть (общие собрания Исполнительного комитета), и исполнительную власть (отделы Исполнительного комитета).

3. Свободную федерацию Советских Республик, образуемых на основе национальных, бытовых, производственных и территориальных особенностей.

4. Полноту местной исполнительной власти для местных Советов, заключающуюся в сосредоточении местными Советами в своих руках всех исполнительных функций и в праве назначения на все должности своих представителей.

5. Ценз труда при выборах в Советы и суды (представительство лишь от класса трудящихся), постепенное проведение прямого, равного, тайного и пропорционального голосования среди трудящихся, выборность по организациям труда, право созыва депутатов, обязанность отчета перед избирателями.

6. Реальное обеспечение осуществимости для трудящихся отрицательных прав свободы (свободы совести, слова, печати, собраний и союзов) и проведение в жизнь положительных прав свободы (права на воспитание и образование)».

Съезд подтвердил: «Главным требованием трудового крестьянства является повсеместное проведение социализации земли, т. е. отмены частной собственности на землю и проведение уравнительно-трудового землепользования, исключающего наемный труд… Но социализация земли не может быть самоцелью, а лишь средством к конечной цели проведения социализма. Навстречу этому идет естественный процесс широкого применения коллективного труда на общественной земле…»

Резолюции «По рабочей программе» и «По экономической политике», дополняя друг друга, составили единый блок документов. Особое внимание уделялось рабочему контролю, который виделся «не как отдача фабрик и заводов рабочим, железных дорог – железнодорожникам и т. д., а как организованный централизованный контроль над производством в общегосударственном масштабе… как переходная ступень в национализации и социализации предприятий»[449].

Итак, левые эсеры по политическим позициям были солидарны с большевиками, но расходились по отношению к крестьянству. Они покинули СНК, но остались во ВЦИК, коллегиях наркоматов, других учреждениях. Однако к лету 1918 г. антибрестский настрой стал нарастать; на этот раз он был обусловлен порочной, по их мнению, продовольственной политикой большевиков. Левые эсеры выступили против декретов «О продовольственной диктатуре» и «О комитетах бедноты». Во-первых, как «чистые демократы», – считали Л.М. Овруцкий и А.И. Разгон, – они были «против продовольственной диктатуры, как против диктатуры вообще». Во-вторых, идее централизации продовольственного дела они противопоставляли идею децентрализации, предлагая передать осуществление продовольственной политики в руки местных Советов. В-третьих, в декрете о продовольственной диктатуре говорилось не только о «деревенской буржуазии», о «кулаках», но и о «держателях хлеба» вообще.

На наш взгляд, левые эсеры не отрицали диктатуры «пролетариата и беднейшего крестьянства», но многие опасались непонимания точных границ между деревенскими эксплуататорами и трудящимися. Так, В.А. Карелин спрашивал: «Что… обозначает то чрезвычайно расплывчатое понятие: крестьянская буржуазия, кулаки, люди, имеющие в деревне излишек хлеба, которое выставлено в этом проекте декрета? Само собой разумеется, что беспощадная борьба с теми, кто задерживает у себя излишки, должна быть; борьба с этим злом и составляет прямую обязанность Советской власти. Но нужно определить эту категорию… Нужно понять, что сейчас в деревне имеются элементы чисто трудовые, крестьянские, которые могут преследовать кулацкие элементы, и эти трудовые элементы могут быть оплотом в борьбе с кулаками…»

Левые эсеры были против кулака-мироеда, но опасались, что репрессии затронут мелкое и среднее крестьянство, поскольку декрет обязывал каждого «владельца хлеба» сдать его и объявлял «всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на сборные пункты… врагами народа». Проводившие четкое разграничение между эксплуататорами и эксплуатируемыми по источнику дохода, левые эсеры были не готовы, в отличие от большевиков, к признанию иной, «превращенной» формы эксплуатации «трудовым крестьянином» голодного рабочего, справедливо отмечалось в «Истории политических партий в России»[450].

Отношение левых эсеров к «комитетам бедноты» закономерно вытекало из их теории классов, не признающей за деревенской беднотой классово-категориального значения. Противопоставление деревенской бедноты всем другим слоям деревни, «трудовому крестьянству» им казалось бессмысленным и даже кощунственным. Не предполагая в деревенской бедноте созидательного начала, они называли комбеды не иначе как «комитетами лодырей». Более того, такие комитеты превращались в очередные экспроприационно-распределительные конторы бездельников и тунеядцев.

Первые же походы продотрядов в деревню вызвали в ней, как и предсказывали левые эсеры, «поножовщину», разрушили выборную Советскую власть. Среднее и мелкое крестьянство отшатнулось от большевиков. На VIII съезде РКП(б) Ленин вынужден был признать, что «сплошь и рядом по неопытности советских работников, по трудности вопроса удары, которые предназначались для кулаков, падали на среднее крестьянство», но он не мог объяснить, в чем состояла «трудность» столь очевидного вопроса. В то же время подчеркнул, «что тот, кто понимает переход к социализму без подавления буржуазии, тот не социалист»[451].

Левые эсеры, прекрасно понимая сущность классовой борьбы и разделяя в основном мнение большевиков по формам и методам революционной борьбы, не могли понять, где та грань, за которой стоит деревенский буржуа. Они были категорически против притеснения и тем более уничтожения крестьян, которые своими руками строили свой социализм и на своем горбу несли партийных управленцев в их социализм.

Владея государственными структурами, имея свои кадры на руководящих постах, партия большевиков на практике совместила законодательные и исполнительно-распорядительные государственные функции под своим диктатом. «После победы в Октябре государственная власть перешла к истинным представителям рабочего класса – к нашей партии», – говорилось в циркулярном письме ЦК РКП(б) всем членам партии от 18 мая 1918 г. А в циркулярном письме ЦК от 29 мая уже прямо признается верховенство большевиков: «Наша партия стоит во главе Советской власти. Декреты, мероприятия Советской власти исходят от нашей партии!» Ни о каких представителях других слоев населения и даже самого многочисленного крестьянства, ни о партии левых эсеров, с которой еще большевики были в блоке, не было даже упоминания. Какая-либо политически-властная коалиция была исключена, ибо свою диктатуру большевики даже не скрывали, считая, что их партия и есть государственная Советская власть, отражавшая истинные критерии социализма и на свое усмотрение проводившая их в жизнь.

Еще более разводило понимание бывших партнеров по правительственной коалиции исключение из Советов правых эсеров и меньшевиков, состоявшееся 14 июня 1918 г. Левые эсеры стояли на точке зрения демократизма и справедливо полагали, что, во-первых, нет оснований «устанавливать участие партий в контрреволюционных попытках как партий», а во-вторых, «ставить вопрос (об исключении) до съезда Советов формально недопустимо, так как представители эсеров и меньшевиков (во ВЦИК) делегированы от съезда, и их исключение может быть решено только съездом». Решение ВЦИК от 14 июня, принятое голосами большевиков, точно дамоклов меч зависло над всей партией социалистов-революционеров.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.