Пятая часть ПОЕЗДКА В МОСКВУ И САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Пятая часть

ПОЕЗДКА В МОСКВУ И САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Уехала я из Парижа в католическую Страстную субботу, был прохладный апрельский день, много друзей съехались на вокзале меня провожать, некоторые с поручениями к своим московским родственникам, друзьям.

Обслуживающие вагоны, получив заранее наградные, усердно разносили чай в русских подстаканниках, и это мелкое обстоятельство как-то заранее сближало с грядущей навстречу Россией.

Выехала я в очень неважном состоянии здоровья, как назло разразился мой обычный кризис с позвоночником, я очень колебалась перед отъездом, но в Москве меня давно ждали, особенно желала встречи моя сестра, которую я не видела пятьдесят лет. С тех пор как я нашла брата, мы с ней переписывались, и, судя по ее письмам, она жила нашей встречей… Проживает она в Луганске, в Донбассе, мы условились, что она приедет в Москву к брату для нашей встречи. Меня охватывали противоречивые чувства. С одной стороны, было приятно и радостно встретить своих после столь долгой и бессмысленной разлуки, а с другой – было как-то страшно возобновить контакт с родиной, где было столько пережито, всплыли воспоминания тех ужасов, которыми была объята русская земля.

В поезде ехала я сорок восемь часов. Когда в два часа ночи мы подъезжали к границе, сердце сжалось, внутреннее волнение охватило меня. Вошел таможенник, высокий косоглазый монгол, с приятным, открытым выражением лица, и прямо спросил, что я везу. И велел перечислить все, что было в каждом чемодане и пакете. «Имейте в виду, что я могу открыть каждый», – сказал он, но открыл только один, стоявший на полу. Остальные, на полках, были не тронуты. Да и тот, который таможенник открыл, он почти не смотрел. Взяв мою ручную сумку, он высыпал содержимое на кушетку, потребовал показать ему валюту, и тут же начался маленький анекдот.

Я дала ему лист, где была обозначена цифра валюты, но я вспомнила, что у меня была мелочь в кошельке – 70 франков. Я сказала об этом таможеннику <…>. Он, конечно, пришел в ярость, начал меня упрекать, что я такую значительную сумму не пометила… Мы долго с ним объяснялись, и все это время он вертел в руках мои 70 франков. Наконец, не поняв, по-моему, ничего, сказал: «Ну, черт с ними, не метьте их!»

На границе мы простояли два часа, пока нам меняли колеса, налаживая их на другие рельсы. На другое утро проезжали город Смоленск, вокзал нисколько не изменился. Проезжали Бородино, издали виден был остроконечный памятник, построенный в честь знаменитой битвы. Подъезжая к Москве, я с тревогой думала, встретят ли меня. Телеграммы я не посылала, по совету самого брата, но они меня встретили оба…

Москва была для меня совершенно новым и чужим городом. Я была там в 1914 году, всего два дня, и ничего, кроме Кремля и Третьяковской галереи, не помнила.

У брата оказалась хорошая квартирка, с полным комфортом, на шестом этаже. В ней было светло и тихо, как в деревне, несмотря на то что дом находится в центре, совсем близко от Кремля, специально предоставленный артистам. В целом же Москва оказалась прекрасным городом с просторными широкими улицами, с красивыми тенистыми садами. В ней много старины, но много и новых домов, таких же, как мы видим в Париже, Нью-Йорке и других больших городах…

Разложив кое-как вещи и умывшись, я расположилась с братом и его женой Нелли в их большой, просторной кухне за чашкой чаю, и мы начали друг другу рассказывать все подробности нашей жизни с тех пор, как расстались год тому назад, то есть после их поездки в Париж. До меня доходили слухи через людей, ездивших в Москву и видавших Нелли, что она лишилась своей службы вскоре после своего возвращения из Парижа. Работала она уже десять лет на большом заводе как инженер. Подробностей мы не знали, и теперь настало время все узнать. Оказалось, что ее действительно вызывали в КГБ и более двух часов допрашивали в каком-то неуютном подвальном помещении. Первый вопрос был поставлен ребром: «А почему вам так понравился Париж?» Нелли – особа, которая не может ни растеряться, ни испугаться ни при каких обстоятельствах. Она отпарировала им, сказав, что Париж никак не мог ей не понравиться, так как родственники ее мужа приняли их весьма радушно, показали им все, что было самое интересное в Париже, музеи, рестораны, театры, исторические памятники и т. д. Допрос был абсолютно бессмыслен и крутился все в одном направлении, кого, мол, она встречала и не было ли в ее окружении врагов Советского Союза. Через два дня после допроса ее вызвал директор завода, где она работала, и сказал, что получил анонимное письмо о ней, особенно о ее поездке в Париж, и считает, что ей лучше покинуть завод. Нелли объясняет все это их страхом, что при постоянном контакте с рабочими она расскажет им, как прекрасно живут люди во Франции, хорошо одеты, почти все имеют автомобили и т. д. Меня этот рассказ взволновал и огорчил, но Нелли нисколько не унывала. Она занялась вязанием и решила серьезно изучить это ремесло с целью преподавания. Брата же никто не беспокоил, и вскоре по возвращении из Парижа он отправился на долгие гастроли в Сибирь…

Когда я прибыла в Москву, началась наша Страстная неделя. Мы с Сергеем решили отправиться в Троице-Сергиеву лавру, то есть в нынешний Загорск. Там мы провели целый день, простояли службу в небольшом храме, переполненном старушками. Конечно, день был будний, рабочий, так что неудивительно, что молодые отсутствовали. Обойдя все храмы, мы сели на скамейку и любовались красотой этой старинной лавры, хранившей в своем величии столько исторических событий. Поразило меня огромное количество пожилых женщин, закутанных в теплые платки, кожухи на них были такие же, как я видела пятьдесят лет назад. Они отдыхали на длинных скамейках в саду лавры, ели бутерброды, пили и, видно, собирались провести там весь день. Одна из старушек сказала мне: «Ты что это босая вырядилась в такой холод?» На мне были обычные нейлоновые чулки, и я даже не сразу сообразила, в чем дело. Пояснила, что на мне тонкие чулки, она с недоверием покачала головой. Затем мы с Сергеем, проходя по двору, наступили на какой-то холмик и снова попалась нам старушка, которая поругала нас, сказав, что мы топчем корм голубей. «Ведь птица Божья! Нельзя так!» – внушала она нам. Никогда я не видела такого количества ворон, как там, их черные стаи с карканьем пролетают над куполами и садятся группами всюду… Мы сделали несколько снимков и о многом поговорили, особенно вспоминая наше далекое совместное прошлое. Сергей необыкновенно чуткий, он все понимает, с ним можно говорить обо всем. Деспотичный режим нисколько не повлиял на его натуру, коллеги по сцене называют его «наш аристократ», и это меня не удивляет. Конечно, большую роль во всем этом играет то, что он провел свою молодость в среде артистов, вращался исключительно в театральных кругах, и надо сознаться, что искусство в Советском Союзе стоит на большой высоте. Хочу добавить, что по дороге в Загорск и обратно мы видели много женщин, работающих на дороге с кирками и лопатами, заменяя мужчин, которые как-то особенно прячутся. Сергей мне объяснил, что это вещь обычная в Союзе, и в таком случае нет ничего удивительного, что вокруг так мало детей.

Мне очень хотелось попасть на пасхальную заутреню, но все в один голос уверяли, что это невозможно, так как храмы в этот день так переполнены, что даже на улице к ним близко не подойти. Однако Сергей умудрился достать нам билеты в Елоховский собор, который предоставлен иностранцам, а хор составлен из оперных артистов. Мы с Нелли поехали туда к десяти часам вечера, но, несмотря на билеты, влезли туда с огромным трудом. Мысль о том, что придется простоять часа три, меня испугала из-за моей отвратительной спины. Увидев целую толпу пожилых женщин, сидящих на небольшом возвышении, я решила присесть к ним и сказала об этом Нелли, которая одобрила идею. Это были настоящие русские бабы, закутанные в огромные теплые платки, несмотря на неимоверную жару в церкви. Мне очень захотелось примкнуть к ним, и не успела я присесть около, как сразу же завязался разговор. «Да как же ты попала сюда?» – первым делом спросили меня. Я им объяснила, что достала входной билет через брата, у которого есть знакомые иностранцы. Они нисколько не удивились и только сказали: «Бона, как тебе повезло!» Оказывается, партию русских прихожан, душ двадцать пять, впускают в храм с утра, а потом никто не имеет права входить. Они проводят весь день в церкви, захватив с собой еду. Мы разговорились, и никто из них не догадывался, что я чужой элемент, принимали меня за свою москвичку, даже спрашивали про какие-то свои местные дела, о которых я не имела никакого понятия. В храме было немало молодежи, и я заметила, что они очень серьезно и проникновенно молятся, у всех были свечи, тоненькие, розовые и все одного размера. Хочу прибавить, при нашем входе в храм мы видели, как милиционер гнал прочь подходящую к храму молодежь. «Уходите, вам нечего тут делать!» – кричал он. Заметив мое невероятное удивление, Нелли мне пояснила, что милиция боится хулиганства молодежи, которая часто этим занимается во время торжественных церковных служб, а в данном случае, когда в храме много иностранцев, это вовсе не желательно. Простояли мы до двух часов ночи. Хор, находившийся высоко, почти под сводами храма, пел изумительно, в нем действительно участвовали оперные артисты, крестный ход, замечательный своей торжественностью, окунул меня в далекое прошлое. Своим благолепием все напомнило мне те далекие времена, канувшие в вечность, когда вся наша Русь праздновала единодушно Светлый праздник Воскресения Христова, когда все православное население объединялось в общей внутренней радости.

Когда мы вернулись домой, брат встретил нас накрытым столом в столовой, что было исключением из правил, так как обычно мы питались на кухне. Лежало несколько некрашеных яичек, маленький кулич, испеченный матерью Нелли, кое-что из закусок. Мы похристосовались, что наверняка случилось с ними в первый раз за многие годы. Я была вся под впечатлением волшебного пения, рассказала брату про мой контакт с бабами в храме и мое удовольствие, что они меня не приняли за иностранку! Брат смеялся и говорил, что меня трудно принять за иностранку, при первом произнесенном мной слове ясна моя национальность.

Да, это было отрадно, что за все мое пребывание в Москве никто меня не принял за чужую, даже подозрений никогда не было. Недалеко от дома брата находится большой парк Эрмитаж, вход в него платный, так как в парке много всевозможных развлечений, эстрады, где выступают артисты, музыка, хороший ресторан, много киосков с напитками и сандвичами, кино и т. д. Мне захотелось в него проникнуть, но женщина, сидящая при входе, потребовала мою пенсионную книжку. Я ей пояснила, что никакой такой книжки у меня нет, так как я не здешняя. Она мне возразила, что если я даже из Сибири, то все равно у меня должна быть книжка. Видно было, что она не допускает мысли, что я посторонняя. Видя, что от меня ничего не добиться, она сказала: «Ну уж иди, но не теряй своей книжки». Нигде в Европе не видела я такого сада, тенистого, густого, с портретами героев последней войны.

Первый спектакль, который я видела в Москве, – это «Милый лжец» Джерома Килти (перевод с английского) в Художественном театре имени Горького. Это очень интересный диалог артиста и артистки, в котором проходит картина всей их жизни. Игра артистов изумительная, особенно на высоте был артист, с необыкновенной тонкостью и изяществом передававший на сцене пережитые события. Затем попала я на пьесу «Виринея» Сейфулиной и Правдухина в театре Вахтангова. Эта пьеса не может не шокировать своим антирелигиозным смыслом и слишком предвзятым отношением к нам, белым, несмотря на истекшие полвека после этой злосчастной войны. Знаменитый юморист Райкин не произвел на меня особенного впечатления, быть может, потому, что сюжеты его юмора касались ежедневного советского быта и постоянных злоключений во всех областях жизни…

Как было заранее условлено, наша сестра приехала из Луганска, и мы с Сергеем встретили ее на вокзале. Так как мы расстались, когда она была ребенком десяти лет, мы не могли узнать друг друга. Встреча с ней была для меня неприятным сюрпризом и тяжелым разочарованием. Я сразу же поняла, увидев ее, что она настоящая жертва революции, весь ее физический облик показывал, что она жила в совершенно ненормальных условиях. Первые ее слова при встрече были: «Ты не забыла русского языка, но говоришь как старая помещица!» Рассказала мне, как пришлось годами жить ей по углам, муж был убит во время последней войны, осталась с маленьким сыном, работала на поездах, таская тяжести, часто приходилось выгребать уголь из-под поездов в двадцатипятиградусный мороз. На всей ее наружности лежит отпечаток жуткой жизни, а по ее речи можно судить о ее полном слиянии с пролетарской средой самого невысокого уровня. Мое сердце обливалось кровью, когда я смотрела на нее и вспоминала прелестную голубоглазую девочку с хорошими манерами, свободно говорящую по-французски и по-немецки. Теперь же и брат, и она совершенно забыли эти языки. Когда разразилась революция, они были еще детьми, и в то время каждое иностранное слово могло выдать их происхождение, и все мы знаем, какие последствия могли быть. Сестра особенно поразила меня тем, что крепко впитала в себя советскую доктрину и сразу мне объявила, что наши родители были абсолютно никчемными людьми, «врагами народа», как картинно она выразилась. С большим терпением старалась я ей внушить, что все же наши родители были людьми культурными, образованными, отец – весьма энергичный и предприимчивый, мать знала в совершенстве несколько иностранных языков. Но все мои доводы, казалось, не доходили до ее сознания… Несмотря на значительную разницу наших убеждений, она все же старалась всеми силами меня понять, была тронута привезенными мной подарками, даже расплакалась, когда увидела красивые наряды из Парижа и часть из Нью-Йорка, которые прислала для нее моя дочь. Она выразила желание, чтобы я приехала к ней в Луганск погостить, но брат сразу же высказал неодобрение этого проекта, тем более что это было связано с большими хлопотами для получения соответствующего разрешения от органов. «Да и как там к тебе отнесутся?» – говорил он, указывая, что сестра жила в квартире, где было еще 6 женщин с общей кухней, как это было распространено в Союзе…

Вместе с сестрой пошли мы смотреть пьесу «Интервенция». Она очень хорошо поставлена, в ней отображены события 1919 года, опять же война белых и красных. И так как мы с мужем были в то время в Одессе, я снова пережила то, что пережила тогда. В этой пьесе очень ярко выставлен скоропалительный уход союзников, чудно изображено наше вопиющее легкомыслие, абсолютное непонимание надвигающихся событий. Само собой разумеется, что мы были изображены кретинами, красные же – славными героями. Когда мы вместе смотрели эту картину, сестра вся трепетала перед победой красных, у меня же было жутко на душе. Я вспоминала, как мы отступали в сплошном хаосе, и это было страшное для нас время. Конечно, была и часть правды в этой пьесе. Очень ярко было показано, как наши кутили, как бессмысленно лилось шампанское, почти оргии в роскошных ресторанах. А тут жуткая Гражданская война, красные ведут себя стойко и побеждают, союзники показывают нам спину и уходят, буржуазия бежит на всех возможных пароходах, с захваченными впопыхах вещами, с клетками для собак и т. д. Однако, как ни были некоторые моменты правдивы, все это наводило тоску и сожаление о всем произошедшем.

Что меня поразило в Москве, это заметное отсутствие детей. Нигде их не видно. Изредка появляется на улице шеренга школьников, дети передвигаются тихо, чинно, стройными рядами, просто удивительно, когда подумаешь, какая разница, наши так хулиганят, шумят и дерутся! Так детей водят на спектакли, в музеи, на спортивные состязания, но свободно гуляющих детей нет.

Публика в Москве одета очень скромно, но чисто, оборванных людей нет. Но цвета платьев у женщин совершенно неподобные, полное отсутствие простоты и вкуса. Особенно странно одеты дети, несмотря на наступившую в начале мая жару, они все закутаны в толстых свитерах и в ярких теплых шерстяных чулках, словом, походят на маленьких попугаев. Как-то Нелли была занята, и я пошла в Большой театр на оперу Чайковского «Мазепа» с ее подругой Тамарой. Когда мы ожидали такси, нас неожиданно толкнули две девочки, перебегавшие улицу, но они вежливо извинились и помчались дальше. Тамара, влезая в машину, не преминула поворчать на детей, сделав заключение, что они ужасно хулиганят и в данном случае поступили невежливо. На это я возразила, что, наоборот, дети в Москве очень дисциплинированны и куда более смирные, чем наши. «Да, – сказала Тамара – но наши ребята так скверно одеты!» Но тут произошел страшный взрыв негодования со стороны нашего шофера. Он обернулся к нам и начал ругать всех хорошо одетых людей. «На этих буржуев, которые повадились к нам, противно смотреть, все это сволочь!» – горячился он, и я почувствовала, что все это в мой огород. Тамара отчаянно с ним заспорила, стараясь убедить, что не все хорошо одетые люди сволочи, но убеждать его было совершенно бесполезно. Из этого маленького инцидента легко было заключить, что ненависть к буржуазии и вообще к интеллигенции еще крепко сидит в стране, разжигаемая пропагандистскими речами по радио и телевизору…

Тем не менее водитель доставил нас с Тамарой в Большой на «Мазепу». Эта опера мне никогда не нравилась. Когда-то очень давно в юности я слушала ее в Мариинском театре, не произвел особого впечатления и спектакль Большого театра. Казнь Кочубея – вообще ненужный кошмар.

Попали мы с Нелли и во Дворец съездов на балет «Дон Кихот». Поставлен он замечательно, феерично, артисты танцуют превосходно, но, по-моему, нет ничего более утомительного, чем балет, даже самый лучший. Дворец, построенный в самом Кремле, грандиозный, в стиле модерн, все фойе и буфетные залы хорошо расположены. Было много иностранцев, которых было так легко отличить по одежде…

Когда я уезжала из Парижа, доктор Чехов, посетивший меня перед самым отъездом, сказал мне вскользь, что у него в Москве есть подруга юности, артистка МХАТа Анастасия Платоновна Зуева, и попросил, если я ее встречу, передать привет. Когда я сказала об этом Сергею, он сразу же воскликнул, что отлично знает Зуеву, и тут же позвонил ей по телефону. Уже через полчаса она была у нас и очаровала меня. Мне вспомнилось, что я видела ее в «Трех сестрах» и «Мертвых душах» в роли Коробочки в Нью-Йорке три года назад. Как странно было снова встретить ее в Москве и даже познакомиться с ней! Анастасия Платоновна рада была услышать о Чехове, уверяла меня, что он настоящий коммунист, что, конечно, в Союзе является высшей похвалой. Она сразу же пригласила нас на «Ревизора» и затем на пьесу «Дом, где мы родились», перевод с чешского, сюжет современный, но не пропитанный обычной пропагандой. Игра во МХАТе все та же, что пятьдесят лет тому назад! Школа, видимо, не изменила своих традиций, что замечательно, так как лучшего исполнения быть не может, никакая модернизация не может ее заменить, и дорожить методой Станиславского весьма благоразумно с их стороны.

Вскоре после моего приезда я почувствовала себя неважно, пульс был повышенный, ночи бессонные. Нелли решила, что необходимо показаться врачу. У нее оказалась приятельница, заведующая одной из популярных московских клиник Татьяна Ивановна Галандина, и мы отправились к ней в условленное время. Нас встретила полная женщина с открытым, добродушным лицом. Выслушав мое сердце, она сразу же мне сказала, что у меня была ангина, последствия которой оказали скверное влияние на мои сердечные мышцы. Она запретила мне курить, но тут же пригласила нас на рюмку водки к столу, на котором в мгновение ока очутились колбаса, соленые огурцы и другие закуски, различные сорта водок. На мой вопрос, не повредит ли мне водка, Татьяна Ивановна засмеялась и сказала, что водка никогда не может повредить, особенно в умеренном употреблении. Конечно, прописанное доктором лекарство нигде, ни за какие деньги достать было невозможно. Один раз я долго простояла в хвосте в одной аптеке и, получив обычный отрицательный ответ, печально высказала сожаление, что и тут не удалось найти желанного лекарства. Среди близко стоящих около меня женщин была одна с усталым, изможденным лицом, она повернулась ко мне и громко сказала: «Да что вы, гражданка, с неба свалились, что ли? Не знаете, что все наши лекарства идут во Вьетнам?» Другая, видимо бывшая с ней, приказала ей молчать. Я же ушла поскорее подальше от политики, подальше от греха.

Посетили мы и Оружейную палату в Кремле, осмотрели все наши старинные ценности. Шапка Мономаха и бармы[60] поразили меня своей простотой, я почему-то воображала их более эффектными. Шапка Иоанна Грозного показалась мне более красивой, а трон – изумительно тонкой работы, видно, что и тогда были замечательные мастера. Поразила меня икона на стеотите[61] Дмитрия Солу некого XI века, даже серебряный потир Юрия Долгорукого сохранился и поражает всех своей стариной. Всюду большая аккуратность, ни в один музей нельзя проникнуть, не надев тапок. Это матерчатые, примитивные огромные туфли, которые надеваются поверх ботинок. Перед дверями каждого музея стоит ящик, наполненный этими тапками, и тут же стоит служащий, который следит, чтобы они были надеты посетителями. Паркеты везде идеально начищены и блестят как зеркала.

В одно из воскресений мы поехали втроем (Сергей, сестра и я) осматривать Новодевичий монастырь и кладбище при нем. Особенно красив Смоленский собор, выстроенный в XVI веке по случаю присоединения Смоленска к Русскому государству. Одна из многочисленных церквей монастыря действовала, и мы проникли в нее, протолкались в середину, народу было много. Несколько молодых женщин несли только что окрещенных детей, и Сергей поразился, он не предполагал, что еще так немало верующих. Сестра, сопровождавшая нас, не вошла в храм и осталась ждать нас при входе. Зная, что брат выступает днем, я ему сказала, что, как только пропоют «Отче наш», мы выйдем. Вскоре запели «Отче наш», и мы вышли. «Откуда ты знала, что будут петь «Отче наш»? – спросил Сергей с наивным видом. Я засмеялась и пояснила ему, что с детства, особенно в институте, имела возможность ознакомиться с нашей церковной службой. Он живет в абсолютном неведении религии, но у него столько чуткости и деликатности, что совершенно не чувствуешь никакого противоречия с его стороны. Мы очень сошлись с ним, как-то сблизились духовно, как будто не расставались никогда.

Осмотрели кладбище. Оно производит удручающее впечатление полным отсутствием крестов, причем заметны места, с которых они были сорваны. Сохранены только некоторые кресты-памятники, непосредственно вставленные в могильную землю, и небольшие кресты внутри часовен. Очень много статуй новым героям последней войны, жаль, что они большей частью очень грубо и безвкусно сооружены, так что никак не могут вызвать сочувственных мыслей. Несколько героев изображены на красивой массивной плите, это устроено неплохо, перед ними неугасимый огонь, как у нас, в Триумфальной арке, перед Могилой Неизвестного Солдата. Все кладбище тонет в зелени, красивые разросшиеся ели, много других тенистых деревьев…

Сергей захотел показать мне метро, о котором весь мир так много говорит. Да, оно действительно грандиозно, настоящие подземные дворцы, но невольно напрашивается мысль: к чему это? Не соответствует эта потрясающая роскошь с более чем скромно одетой публикой. Украшения на потолках в поднебесье часто безвкусны, слишком ярки, сплошная бутафория. Ужасна станция «Площадь Свердлова», имени убийцы царской семьи, там стоит его жуткий бюст и несколько фигур матросов-революционеров с грозящими кулаками и искаженными от злобы лицами. После этой картины я больше не захотела ничего в метро осматривать. Спрашивается, для чего же было столько жертв, столько крови пролито, чтобы через пятьдесят лет народ не мог ни одеться прилично, ни жить по-человечески! Ведь в магазинах буквально ничего нет, один хлам. Только в специальных магазинах для иностранцев (они называются «Березка») можно кое-что приобрести, но исключительно за валюту. Например, мне удалось купить брату прекрасную меховую шапку, но ведь это смешно! В России, которая была в мое время завалена мехами, купить мех могут только иностранцы, и то без особого выбора: бери то, что лежит на прилавке! Вместе с тем туристическая сеть в Союзе развивается и растет, даже на Байкале готовится станция для приема иностранных гостей. Большевики не скрывают, что им необходима иностранная валюта… Надо надеяться, что это даст какой-то сдвиг к улучшению советского быта.

Накануне 1 мая, а это грандиозный праздник в Союзе, Нелли предложила мне и сестре проехаться на местный аэродром Домодево. Дорога туда вела нас через густой березовый лес, еще оголенные деревья, близкие сердцу, так как они подтверждали, что я на родине, что все происходящее со мной не сон, а реальность. Прибыв на аэродром, мы первым делом отправились в местную «Березку», где я приобрела для внуков балалайку. Мы остались там ужинать, обстановка была более чем скромная, но моя бедная сестра восторгалась и говорила, что она никогда такого ресторана не посещала.

Вернулись мы в Москву в десять тридцать вечера и застряли, нас никуда не пускали, так как шла репетиция большого первомайского парада. Мы стояли, а перед нами без конца проходили огромные танки, какие-то грандиозные коробки, молчаливые, равномерно шагающие войска. Все это чинно, почти беззвучно тянулось таинственной вереницей, жуткая картина, особенно в московском полумраке. Вернуться домой нам удалось только в час тридцать ночи, и то с трудом.

После праздника мы посетили Третьяковскую галерею, и я вспомнила, увидев это оригинальное здание, 1914 год, когда, будучи в Москве ровно два дня и совершенно случайно, умудрилась все же посетить этот замечательный музей. Сразу же я узнала те полотна, которые врезались в память навсегда: «Избрание на царство Михаила Федоровича» работы Угрюмова, «Голова Христа» и «Явление Христа народу» – Иванова, огромное, во всю стену, полотно, необыкновенной живости. Идущий Христос изображен так реально, глаз оторвать невозможно. Васнецов, Верещагин, исторический Репин, «Военный совет в Филях» работы Кившенко – все это старые друзья, они проходили вереницами перед глазами и наполняли душу радостью и восхищением.

Начали мы совещаться о поездке в Ленинград, так как об этом мы переговаривались еще в переписке. Пошли узнавать насчет разрешения, оказалось, что для меня, как иностранки, оно необходимо и требуется для этого две недели, чтобы составить подробную анкету с обоснованием, куда ехать, к кому, зачем, где останавливаться. Вышли мы из учреждения с мрачными лицами. Сергей предполагал через две недели отправляться на гастроли в Сибирь почти на все лето, сестра же думала вернуться к себе в Луганск, да и мне пора было думать о возвращении в Париж. Конечно, я огорчилась, что поездка в Петербург не клеится, я подумала, что она окончательно прогорела, и в душе очень огорчилась. Так хотелось еще раз взглянуть на любимый город, где прошли лучшие юные годы! Сергей вдруг заявил: «Махнем рукой на все эти оформления, поедем на моей машине свободными птицами, тебя за иностранку никто не примет». Тогда возник вопрос, где остановиться, так как о гостинице не могло быть и речи. Но у сестры и брата в Ленинграде оказались очень близкие друзья, некто Кирилл Васильев, родной племянник друга матери Гели и Сергея (моей мачехи). Друг этот, то есть дядя Кирилла, погиб в ссылке в Сибири. Геля им позвонила и, несмотря на то что Кирилл только что перенес сердечный припадок и старуха, его мать, тоже хворала, они сразу откликнулись: «Приезжайте, разместимся!» Нелли тоже нашла каких-то своих друзей, которые с удовольствием приняли бы нас, но Сергей все же предпочел ехать к своим бывшим приятелям. Решили оставить мой паспорт в милиции, он там находился на проверке. Нелли осталась дома, а мы втроем ринулись в путь.

Встали мы рано и в семь тридцать утра были уже в дороге. До Ленинграда было 750 километров. Никакой провизией мы не запаслись, и Сергей нас хорошенько обругал. «Три бабы – и ни одна не подумала!» – возмущался он. Я наивно заметила, что можно, мол, и в ресторане поесть, на что брат засмеялся и сказал, что сразу видно, что я совсем недавно в Союзе, но Геля должна была бы знать, что никаких ресторанов по дороге не найти. В самом начале проезжали Клин, где музей Чайковского. Катили по необъятным российским просторам, иногда десятки километров без единой деревушки, в сплошном пустыре. Деревушки, попадавшиеся на пути, были очень типичны, домики как старинные теремки, много из них убогих, покосившихся, при этом какая-то зловещая тишина, безлюдность, две-три куры, гуляющие перед домиками, даже не видно было собак. Сергей мне объяснил, что все это колхозы.

Что очень оригинально, это всюду на опушках леса изваяния зверей, медведи, лоси, олени, их статуи очень ярко выделяются на фоне жиденьких деревьев. Также очень много памятников погибшим в эту последнюю воину, они все трогательно покрыты цветами. Что меня очень поразило, это исчезновение тех густых, непроходимых лесов, сквозь которые мчался поезд, когда я ездила из Херсонской губернии в Петербург на зимний учебный сезон. Все исчезло. Березки и тоненькие, жиденькие деревья всех сортов окаймляли нашу дорогу. Проезжали Тверь, теперь Калинин, верховье Волги, Валдайскую возвышенность. В Твери у нас произошла неприятность с продырявленной шиной, к счастью, нашли еще открытую мастерскую, где согласились нам помочь. Сергей волновался, что из-за этого мы поздно приедем в Петербург, где нас ждали, да еще люди нездоровые. Как назло, на одном участке помчались слишком быстро, нас остановил милиционер и наложил традиционный штраф в 1 рубль. Но нам почти час пришлось ждать расписки, за которой милиционер послал служащего, видимо очень далеко. Когда я высказалась, что мы слишком долго ждем, он сказал: «Ну куда вам торопиться? Вы пенсионерка, значит, не работаете!» Я замолкла, сестра меня тихонько толкала, с намеками не возражать. Там же мы нашли убогую столовую, хотя и чистую, но совершенно с непотребной едой. В девять часов вечера мы, наконец, въехали в Петербург. Встретил нас целый ряд огромных новых зданий, конечно, я ничего не узнавала. Я удивилась, что до сих пор существуют трамваи, настоящие, какие были в старину, на рельсах. Движение мне показалось более интенсивным, чем в Москве, улицы гораздо уже, всюду большие толпы народа. Пересекли Невский, очутились на Литейном, нашем старом Литейном, где провели детство! Сергей указал мне наш бывший дом Мурузи номер 24, но мне было трудно его узнать. Роскошные, украшавшие его арки сняты обе, может быть, от этого он потерял свою величественность, да и окраска его совершенно другая, был темно-серый, оказался кирпичного цвета. Но было поздно, и мы решили на другой день приехать сюда и основательно все осмотреть.

Друзья Сергея, пригласившие нас, жили за городом в новом доме, в одном из этих домов-коробок, которые развелись по всему миру. Их квартира оказалась очень приличной, три комнаты, большая кухня, ванная с горячей водой, балкон, словом, не отличающаяся нисколько от наших западных. Получили они ее совсем недавно, раньше годами жили в коллективной. Друзья Гели и Сергея встретили нас так любезно и сердечно, не забыть этого никогда. Нона, жена Кирилла, прелестная молодая женщина. Сергея и меня устроили в гостиной, я на диване, он на раскладушке, Гелю увел с собой какой-то кузен, очутившийся тут. Сережа, одиннадцатилетний сын Ноны, отправился спать с матерью в узенькой постели. На другое утро, когда я увидела, как они стеснены, я ужаснулась, но Нона спокойно мне сказала: «Не волнуйтесь и не смущайтесь, вы внесли радость и оживление, моему мужу стало легче, он повеселел, наговорившись досыта с Сергеем». Произошел маленький инцидент с Сережей, сыном Ноны. Этот мальчик был от ее первого брака, и проживали они в Сибири, где он учился и откуда совсем недавно мать его выписала. Посмотрев на нас, он с удивлением спросил маму: «Как же так? Буржуйку из Парижа к нам пустили? Каким образом она могла приехать?» Ему сначала объяснили, что не все в Париже буржуи и люди оттуда стали ездить в Советский Союз, но он долго недоумевал. Утром я подарила ему несколько парижских карандашей, и он покраснел от удовольствия. Через некоторое время, выбрав момент, когда никого в моей комнате не было, он вошел с какой-то тетрадью. «Я тоже хочу вам что-то подарить», – сказал он категорично. Я с удивлением открыла тетрадь и увидела там много советских марок, тщательно наклеенных. «Тебе не жалко?» – спросила я. «Нисколько!» – был его искренний ответ. Пообещав прислать ему много марок из Парижа, я приняла этот весьма ценный подарок, ведь все мои внуки собирали марки и между этими были очень красивые.

В моем дорогом Петербурге, не могу назвать его иначе, мы провели два сумасшедших дня, без устали колесили на машине по всему городу. Конечно, первым делом отправились на наш Литейный, я дважды сняла наш дом и милую уютную церковь поблизости, которую мы всегда посещали. Вспомнила на углу Бассейной и Литейного все ту же большую бакалейную лавку, но теперь мрачную, неприветливую и пустую. Просто не верится, что когда-то здесь было изобилие фруктов, вплоть до экзотических, зелени, консервов всех сортов, уж не говорю о разнообразии напитков и всевозможной икры. В юные годы мы, уже покинув учебные заведения, часто брали продукты в кредит в этой лавке, где всегда были весьма добродушные хозяева. Затем поехали мы на Знаменскую, 8, мой бывший Павловский институт. Нашла я дом одряхлевшим, ступеньки – побитыми. Коричневая окраска придавала ему какой-то особый, незнакомый жанр, а я ведь его помнила светлым, блистающим. Оказалось, что в здании размещается теперь советская школа, и в ответ на нашу просьбу нам любезно разрешили туда войти. Странное чувство овладело мной, когда я вошла в большую просторную прихожую, все так же выкрашенную в бледно-зеленый цвет, вспомнила нашего толстого швейцара Дона Педро, встречающего нас величественно и гордо, когда мы возвращались с каникул. Вешалка, у которой мы раздевались после прогулки, стояла все на том же месте. Помню, как мы там снимали свои башлыки и калоши после прогулки в саду. Но самое интересное то, что комната, которая в мое время служила для занятий английским языком, все та же! Висит надпись на стене, как и при мне: «Уроки английского языка». Еще вдобавок огромный примитивный замок. Сад абсолютно потерял свой элегантный вид, он очень запущен, все как-то некрасиво и беспорядочно. В мое время в саду была теннисная площадка, гигантские шаги и все для гимнастики, не говоря о таких зимних развлечениях, как каток, ледяные горки и т. д.

Обошли пешком весь Невский, милая Нона сопровождала нас всюду. Сфотографировала я также Казанский собор, который я не особенно люблю, но вспомнилось, что в день нашего выпуска, в последний день пребывания в институте, нас возили в этот собор на торжественный молебен, общий для всех институтов. Тех, кому была назначена высшая награда в виде шифра, отвозили в Зимний дворец, где Государыня лично преподносила награду.

Мы долго ходили по Невскому проспекту. В справочном бюро я узнала о смерти Юрочки Григорьева, он скончался в инвалидном доме в 1959 году. Попробовала узнать о Тане, сестре покойного мужа, но мне сказали: «Следов нет». Сергей намекнул, что не следует настаивать, так как обычно такой ответ бывает о тех, кто оказался в ссылке во время террора. Мы давно предполагали, что у Тани именно такая судьба.

Александринка все та же, «Бродячая собака» тоже, говорю о внешнем входе.

Магазин Елисеева совершенно другой, неузнаваемый. Вместо роскошных витрин с красиво разложенными всех сортов фруктами, какая-то бестолочь, завал колбасы и сала, при этом внутри такая толчея, что почти невозможно чего-то добиться.

Самое грустное впечатление произвел на меня Гостиный Двор. Я помню его нарядным, пышным, богатым, с прекрасными витринами, выставленными мехами, материями, теперь же это двухэтажная пустыня. Единственное, что нам удалось найти, и то с большим трудом, – это диски с оперой «Демон» Рубинштейна, и то за валюту.

Любовалась Невой, все та же голубая красавица, раздольно-широкая.

Были в Петропавловской крепости, там я сфотографировала Монетный двор, вход в собор, затем мы присели на скамейке, любовались общим видом. Я вся отдалась воспоминаниям, рассказала Сергею и Ноне, как когда-то веселилась в этом Монетном дворе, где жили две мои подруги по институту сестры Глинские. Их отец заведовал Монетным двором, они часто устраивали вечеринки, на одной из которых я познакомилась с Тухачевским, который был товарищем Владимира Глинского, брата моих подруг. Помню и другого офицера – Толмачева, мы их называли на итальянский манер Тухачини и Толмачини. Как это все далеко и вместе с тем близко!

Конечно, ничего внешне не изменилось, все те же сфинксы, все тот же Исаакий, величественный снаружи, необыкновенно красивый внутри, но он, как и Казанский собор, превращен в музей, усердно посещаемый иностранцами. Зимний дворец, окрашенный в бледно-фисташковый цвет, очень красив. Я изумилась этой новой, для меня необычной окраске, на что Нона мне сказала, что теперь в Союзе большая тенденция воскрешать старину. Именно этим цветом был окрашен Зимний дворец при Елизавете Петровне, она любила его, и ныне применили его снова.

В Эрмитаж мы зайти не успели. Пообедали очень скудно и дорого в гостинице «Европейская», теперь «Садко», совершенно пустой и скучной, причем ни одного помеченного в прейскуранте блюда не оказалось.

Мы снова ринулись в путь, разъезжали всюду и осматривали город, снимались у Медного всадника, наконец, так устали, что с удовольствием вернулись домой. Хотя нас ждали билеты в Мариинский театр, но никто из нас не был в состоянии осуществить этот выход. На другой день поехали на Стрелку, и было так странно очутиться в тех местах, где когда-то так часто проводили фееричные белые ночи на островах! Проезжали мимо когда-то существовавшей «Виллы Родэ», затем решили отправиться на Васильевский остров, наше последнее совместное убежище в Петербурге в 1915 году. Легко нашли наш дом на углу 9-й линии и Среднего проспекта, хотели зайти в квартиру, но там оказалось какое-то официальное учреждение, и мы не решились на этот шаг, тем более что я незаконно очутилась в Петербурге.

Затем поехали к знакомым Сергея, родственнице Кирилла Владимировича, которые приняли нас очень радушно. С нами была приятельница Сергея, бывшая артистка, ужасно жалкая, худая, совсем скверно, даже неряшливо одетая. Она меня безостановочно расспрашивала про Париж, форменно интервьюировала, мне было это очень неприятно, особенно когда ее любопытство касалось эмиграции. «Правда ли, что вся эмиграция в большой нищете?», «Правда ли, что бывшие царские генералы работают шоферами такси?», «Что, некоторые князья сделались официантами?». Я заметила во время моего пребывания в Союзе, что у многих, несмотря на социалистический строй государства, существует какой-то особенный снобизм к работе, всюду градации, даже презрение к каким-то должностям, например подавальщикам в ресторане, таксистам. Казалось бы, наоборот, не должно быть такого отношения к низшим должностям, помню, как с детства нам внушали, что любой труд достоин уважения.

Уезжали мы из Петербурга в проливной дождь, но, к счастью, это не длилось долго, солнце прорвалось из-за туч, дождь прекратился, и мы покатились по тем же просторам. На полпути остановились перекусить, нашлась на дороге на опушке леса прелестная беседка, где мы и расположились. Вся местность вблизи Петербурга очень болотистая, всюду вдоль дороги вода, войти в лес невозможно. Но как отрадно было видеть эти березки, такие нарядные, стройные, эмблема всей нашей русской природы… Когда мы ехали в Петербург, зелени еще почти не было, на обратном же пути все деревья уже зазеленели, расцвели, и весна вошла в свои права. Подъезжая к Москве, мы увидели колоссальную перемену за эти три дня нашего отсутствия…

Нелли удивилась нашему появлению, она почему-то ждала нас только на следующий день. У нее были гости и, несмотря на усталость, пришлось делиться впечатлениями, она познакомила меня со своей приятельницей Валей, партийной, которая тут же пригласила нас ужинать. Несмотря на мое невольное внутреннее предубеждение, она мне показалась умненькой и симпатичной.

Моей бедной сестре хотелось продлить свое пребывание в Москве, но Сергей, который вскоре должен был уехать на гастроли, предпочел, чтобы она вернулась к себе. Он опасался ее столкновений с Нелли, они никогда не ладили, совершенно не понимая друг друга. Я задерживалась на несколько дней в Москве, так как ожидала приезда Анны Андреевны, моей большой приятельницы, переехавшей с мужем после войны из Парижа в Одессу. Мы с ней списались еще до моего отъезда; похоронив недавно мужа, она чувствовала себя очень одинокой и мечтала повидаться со мной. Мы столько вместе пережили в Париже, безработицу, голод во время войны… Время летело, мне надо было думать об отъезде, я заранее заказала и оплатила место в самолете, а Анна Андреевна все не ехала. Наконец, она прислала телеграмму, что приехать не сможет, а на меня обухом по голове свалилась новость из агентства Эр-Франс, что вылететь в Париж сейчас нельзя из-за возникших там крупных беспорядков, особенно в нашем квартале, где бушевали студенты. Газеты, до которых мы с Нелли не дотрагивались, были полны описаний студенческих буйств и рабочих забастовок, выкорчеванных деревьев, сожженных машин. Все это производило неприятное впечатление, а Нелли абсолютно не могла понять, как в такой стране, как Франция, где изобилие всего, могут происходить такие беспорядки. При всем этом невольно напрашивалась мысль о случившемся парадоксе: сорок семь лет назад из-за невероятного мятежа я была вынуждена покинуть Родину, теперь же, чудом попав в нее снова, не могла выехать обратно в приютившую нас страну тоже из-за мятежа.

Настал день отъезда сестры, и мы с Сергеем проводили ее на вокзал. Она горько плакала, и я отметила, что у многих в Союзе гораздо более бурные переживания, чем у нас. Я совершенно отвыкла плакать, но на сердце было тяжело и совершенно неуютно. Меня поразил и огорчил поступок Нелли, она ушла до отъезда сестры, сказав, что ей необходимо похлопотать о каникулах ее девочки. Она ушла, не попрощавшись с Гелей, и к отъезду не вернулась. Сергей был возмущен и взволнован этим, хотя, конечно, Нелли объяснила свое отсутствие в проводах случайной задержкой. Инцидент был исчерпан, но сестра пережила совершенно незаслуженную обиду…

Довольно часто встречались мы с Зуевой. Она как-то нашла у меня скверный вид, кроме того, я несносно хрипела. Она предложила привести знакомого врача-женщину, которая работает при их театре, следя за их голосами. Они обе явились на другой день, врач оказалась очень красивой армянкой, ее звали Жюльетой Артуровной, и на мой вопрос, не французского ли она происхождения, засмеялась и сказала: «Я чистокровная армянка, но мы все очень любим Шекспира, восхищаемся им, и многие у нас носят имена из его произведений. Сама фамилия Шекспир очень распространена среди армян». Она очень внимательно меня осмотрела, подтвердила остатки застарелой ангины, посоветовала полоскание. К счастью, у нас нашлись хорошие французские духи, чтобы ей преподнести, мы просили ее прийти вместе с Анастасией Платоновной к нам ужинать на другой день. Разговор вертелся вокруг нашей поездки в Ленинград, и я рассказала, как посетила свой старый институт, в котором пробыла семь лет, но тут я заметила очень удивленный взгляд докторши, в нем отразилась даже какая-то тревога. Расстались мы с взаимными обещаниями встретиться завтра. Но на следующее утро она позвонила очень рано и каким-то нерешительным голосом спросила: «Вы думаете, что я действительно могу к вам приехать?» Я крайне удивилась этому вопросу, но тотчас же подтвердила свое приглашение. Мы с Нелли отправились с валютой в магазин «Березка», купили необходимое для вечера и начали готовить. Сергея не было, он выступал где-то за городом, Анастасия Платоновна приехала поздно, как мы и предвидели, после выступления, и она очень удивилась, что докторши нет. Нам показалось, что она была как-то смущена и за ужином много говорила о советских достижениях, о том, что Советы «не сморгнули», два раза одержали победу, сначала выиграли «белую» войну, а затем победили Гитлера. Когда она ушла, Нелли сказала: «Вот видите, это типичные наши штучки: сначала испугалась докторша, узнав, что вы бывшая институтка, затем испугался муж, которому она рассказала об этом и который запретил ей к нам приходить. И наконец, испугалась Анастасия Платоновна и поэтому так громко проявила свой советский патриотизм!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.