Вторая часть РЕВОЛЮЦИЯ

Вторая часть

РЕВОЛЮЦИЯ

Страшные дни революции застали меня с мужем в Гельсингфорсе, где наш флот стоял на военном положении. Муж служил на дредноуте «Гангут», находившемся на рейде, в замерзшем море. Как всегда, он исполнял должность штурмана… Февральские события доходили до нас по газетным сведениям. Мы знали, что творится в Петрограде, но как-то не верили в серьезность и опасность всеобщего положения. Мы все думали, что это мимолетные восстания из-за недостатка топлива и продовольствия. Уже в шестнадцатом году мы чувствовали этот недостаток, зачастую приходилось зажигать камины вдобавок к слабому паровому отоплению.

3 марта вернулась я из театра, где встретила немало знакомых, сообщивших мне последние, очень тревожные новости. Войдя в свою квартиру с каким-то тяжелым чувством, я сразу же решила позвонить мужу, что я всегда делала, когда он дежурил. На мой звонок ответил голос, сообщивший мне, что лейтенант подойти к телефону не может. На мой удивленный вопрос последовал ответ довольно резкий: «Не настаивайте, он не подойдет!» – и трубка тотчас же была повешена. Стало как-то жутко и неуютно на душе.

Около часу ночи прозвучал телефон. Когда я взяла трубку, я услышала голос Марсель Августовны, ее муж, Лушков, был сослуживцем Вовы на «Петропавловске» в самом начале войны. Взволнованным голосом она мне сообщила, что все наши мужья арестованы, что на кораблях начались убийства офицеров… Ночь тянулась волоком, жуткая, беспросветная. На рассвете начались повальные убийства армейских офицеров, на улицах, в городе. На кораблях оказалось много убитых, особенно на «Андрее Первозванном» и «Павле Первом», где были ликвидированы все офицеры, кроме случайно оказавшихся в отпуску. Они все были арестованы, обезоружены, некоторых бросали в проруби, другие погибали от открытых паров. Началась та «бескровная», от которой до сих пор пробегает дрожь.

На второй день мне позвонил Бовин вестовой Амочкин, он сообщил, что Вова здоров и сможет прийти через пару дней. Это известие очень облегчило ту напряженность, в которой я находилась, я даже решила выйти в город, чтобы немного рассеяться… Сразу же напала на странное зрелище: матросы хоронили кого-то. Они шли огромной толпой за гробом. На мой вопрос, кого хоронят, они ответили: «Хороним нашего мичмана, мы все его очень любили, не послушался нас, пошел заступиться за товарища на соседний корабль, ну, там его и прикончили». И они его хоронили!.. Пройдя дальше, встретила еще более торжественные похороны. Хоронили «жертву революции», солдата, якобы погибшего от руки злодеев, царских приспешников. Знакомая сестра милосердия, шедшая за гробом, рассказала мне следующее: солдат умер у нее на руках от чахотки. Умирая, он говорил: «Ну что же это станет с нашей Расеей? Сестрица! Царь-батюшка отрекся, нас покинул, ну что же получится?»… Его назвали жертвой революции и с помпой хоронили…

Муж явился на четвертый день после этих событий. Он вернулся со своим верным вестовым, не покидавшим его ни на миг! Сердце мое сильно сжалось, когда я его увидела без погон, бледным и подавленным; уныние, почти отчаяние, отражалось в его глазах. На мой вопрос, не останется ли он хотя бы сутки дома, он ответил, что это невозможно, его отпустили на два часа.

Я срочно бросилась приготавливать чай, прислуга была в отпуску. Когда все было готово, я позвала вестового Амочкина, забравшегося в кухню. «Садитесь с нами, пейте чай», – говорю ему. Он как-то странно на меня посмотрел и сказал: «Ну что вы, барыня, чтобы я с их благородием уселся, ни в жисть этому не бывать!» Муж, улыбаясь, посмотрел на него и сказал: «Ты поступил со мной как родной брат, ты мне равный, садись со мной рядом и пей!» У Амочкина заблестели глаза, в них показались слезы, он неловко присел, выбрав угол стола, и стал пить чай вприкуску, как это делало большинство простонародья… Время прошло так молниеносно быстро, что мы не успели ничего друг другу сказать. Да и что было говорить? Была полная неизвестность, мрачное будущее и страх. Хотя острые дни сплошных убийств и безобразий немного улеглись, жизнь приняла характер страшной напряженности. Надо было жить совершенно под иным лозунгом и с иной моралью.

Начались повальные обыски в квартирах, где жили офицеры. Матросы и солдаты врывались, ища оружие. Ко мне тоже явилась полупьяная компания. У меня был револьвер Вовы, я успела его опустить в помойное ведро. Не найдя оружия, они унесли золотые часы и портсигар, забытые Вовой на его столике.

Появилась делегатка Коллонтай, одетая по-мужски, очень эксцентричная особа. Она ходила с корабля на корабль, произнося свои громогласные речи. Однако среди матросов она успеха не имела. «Ишь ты, баба, не в свое дело суется!» – говорили они. 3, 4 и 5 марта были самые страшные дни стихийного ужаса в Гельсингфорсе. Волна зверств перекатывалась с корабля на корабль. На улицах тоже много офицеров было изуродовано толпой. Их убивали безоружных и с ненавистью бросали в покойницкую. Темная толпа не понимала, что творится в государстве, пользовалась, что власти больше нет, следовательно, дозволено бесчинствовать и сводить личные счеты.

Водворился какой-то порядок только тогда, когда укрепилось Временное правительство, арестовавшее Государя. Оно состояло из кучки социалистов, интеллигентов, воображавших, что свобода для народа необходима, что народ воспрянет духом и победит врага. Но главный деятель, Керенский, ошибся… Начались голодные бунты, партийные распри, самоуправство. Внешний враг при этих условиях был забыт. Происходило братание на фронте, а после взятия Риги – повальное бегство. Через несколько месяцев передышки началась снова волна беспокойных агитаций в связи с контрреволюционным выступлением генерала Корнилова…

Во время этого хаоса у нас родилась девочка, которую мы назвали Ольга, в честь Ольги Илларионовны, матери мужа. Крестили ее 11 июля, крестным отцом пригласили Бориса Тизенко. Крестная мать была Мария Константиновна, жена адмирала Пилкина, под начальством которого на дредноуте «Петропавловск» служил мой муж.

В результате выступления генерала Корнилова снова погибло немало доблестных офицеров. Одной из этих жертв пал Борис Тизенко, крестивший нашу девочку. Это был наш друг, очень нам близкий, честный сын Родины, готовый умереть за нее в любую минуту. Он и несколько других молодых офицеров отказались подписаться, что пойдут против генерала Корнилова, их арестовали и по дороге в тюрьму зверски убили и бросили в морг. Они поплатились за свое неуместное донкихотство. Было абсурдно идти против толпы. Мы с Вовой и другими офицерами нашли его в морге, изуродованным, с выбитыми зубами. В таком же виде были и другие мичманы.

Похоронили мы их по нашему православному обряду. Борис был уроженец Сибири. Его родители недавно туда перебрались, покинув Петроград. На девятый день мы отправились служить панихиду со священником на кладбище. К нам присоединилась мать одного из убитых мичманов. Молодая, еще очень красивая женщина, она прибыла из Петрограда, узнав о трагической смерти сына. Она шла в глубочайшем трауре, с отчаянной скорбью в глазах! По дороге мы встретили рабочего, он шел с женой и ребенком навстречу нам. Они все грызли семечки, отплевывая их в сторону. Увидев нас, рабочий обратился с дерзким заявлением к нашей спутнице: «Ну что, буржуйка, в черное нарядилась! Попа ведешь отпевать свое отродье!» Мы все замерли. Дама остановилась как вкопанная! Ее лицо приняло жуткое выражение. Можно было прочесть гнев, скорбь и отчаяние в ее глубоких, красивых глазах. «За что ты нас ненавидишь? Мой сын невинно погиб, я проклинаю тебя, пусть то же самое случится с твоим ребенком», – глухо прокричала она. И тут на наших глазах произошла сцена совершенно неожиданная. Рабочий упал на колени, простер руки к нашей спутнице и начал молить взывающим голосом: «Барыня, прости меня, голубушка, сдуру болтнул, сними проклятье с нашего дитяти, смилуйся, молю тебя!» Скажу откровенно, что мы все оторопели, совершенно не ожидая, что этот случай примет подобный оборот. Бедная наша спутница, пережив сильное нервное потрясение, вдруг разрыдалась и сквозь слезы сказала: «Да что мне с тобой делать, обидел ты меня жестоко! Но тому быть! Беру свое злое слово обратно! Да сохранит Господь твое дитя от подобного ужаса!» Дрожащими руками она перекрестила ребенка! Рабочий поклонился ей в ноги и сказал своей жене: «Ну что стоишь как истукан, кланяйся барыне и благодари! Дура!»

Потрясенные, взволнованные, но считая инцидент исчерпанным, мы двинулись на кладбище, где присутствовали при совершении панихиды над свежими могилами. О только что пережитом случае мы не заикнулись, как будто бы ничего не произошло…

Снова начались у нас самосуды, грубые зверства, издевательства и наравне с этим громкие крики: «Долой смертную казнь!» Какое благо, если страна может обойтись без смертной казни, и какое несчастье, когда люди отнимают жизнь друг у друга! Только потому, что они, преступники с кровавыми руками, пользуются полной свободой, чтобы заставить всю землю стонать!

Муж являлся от времени до времени домой, измученный, усталый. Глядя на него, становилось страшно, что этот добрый, честный человек может быть убит только за то, что он офицер, что его судьба такова. Вместе с этими переживаниями и опасениями мы все больше и больше ощущали недостаток провизии. Дороговизна росла, и средства иссякали. Пришлось продать старое пианино моей покойной матери, объездившее со мной немало мест. С его исчезновением как будто оборвался клочок прошлого, связь с Веселым Раздолом, где промчалось счастливое, беспечное детство.

Ходили слухи о настоящей гражданской войне. Темные массы, подстрекаемые агитаторами, все больше и больше ненавидели буржуазию и мечтали лишь о том, как бы перерезать всю интеллигенцию. Чувство долга куда-то испарилось. Как будто бы ни один солдат не знал его никогда. Как будто бы они под игом Романовых триста лет умирали за Родину только из страха ответственности. Было грустно и уныло смотреть на эту разруху, грустно и страшно за этих несчастных. Казалось, что они летят в какую-то пропасть, увлекая за собой все больше и больше бессознательных людей.

Мы же все больше и больше нуждались в самом необходимом; с горечью и страхом думали о том, что, верно, никогда не настанет тот счастливый момент, когда все это кончится, когда снова можно будет свободно дышать, любить без опасения, спать без кошмаров, словом, жить как прежде. Вова с каждым днем становился мрачнее. В нем чувствовалась моральная измученность. Еще недавно он был полон веры в будущее, надеялся, что испытания кончатся. Теперь же он осунулся и весь ушел в свои мрачные мысли. Смерть Бориса, затем трагическая гибель его большого друга Игоря Модзалевского, утонувшего при столкновении двух катеров, сильно повлияли на него. Я всячески старалась его успокоить. Но сама я тоже дрожала по ночам, видела кошмары, с трудом отгоняемые молитвой. Виделись мы все реже и реже. Военные корабли стояли в четырехчасовой готовности, так как по случаю появления немецкой бригады события начали разворачиваться.

Немцы взяли Эзель и прорвались в Рижский залив. Дни проходили в сильных боях и морских тревогах. Наш флот потерял линейный корабль «Слава» и миноносец «Гром». Было тоже немало и других повреждений. Наши тоже вышли в море. По ночам мне не спалось; напряженно думала: как-то они там в этом огромном водном пространстве! Заботы о девочке поглощали меня. Надежда светилась в душе, особенно когда я смотрела на безмятежно спящего ребенка, не знавшего наших тревог.

Хаос все больше разрастался, принимая часто стихийные размеры. После нескольких кровавых столкновений большевики взяли верх и держали страну в своих руках, за исключением юга, где распоряжался генерал Каледин с казаками. У нас наступило спокойствие<…>.

В Петрограде громили Зимний дворец, уничтожали юнкерские училища, вообще много молодежи смели с лица земли. Грабежи и убийства там усилились! Простой обыватель стонал от обиды и беззащитности. Главнокомандующим был назначен прапорщик Крыленко, а в Морском министерстве восседал матрос Дыбенко! Он распоряжался флотом. Разрабатывались проекты уравнения всех чинов, формы и жалованья.

Ходили слухи, что немцы соглашаются на перемирие, но якобы японцы хотят объявить войну! То есть при сложившихся обстоятельствах войти церемониальным маршем в Сибирь и овладеть ею. Шли поспешные выборы в Учредительное собрание, в которое никто не верил.

Таков был общий характер настроения в стране. Керенский сбежал неизвестно куда. Мы жили в каком-то чаду, в постоянной борьбе с дороговизной и голодом. Отказывали себе во всем, даже в самом необходимом. Надежды куда-либо выехать не было никакой. Да, пожалуй, у нас было спокойнее всего. В России было хуже… Я узнала, что отцу пришлось бежать из своего имения, в котором разгромили спиртной завод, при этом погибло два человека: напившись, они упали в цистерну21.

Но в Гельсингфорсе нам довелось увидеть и финскую революцию… Забастовка, резня. Особенной жестокостью отличались женщины. Хотя у финнов, даже в страшном бунте, царит какая-то своеобразная дисциплина. Самые большие столкновения были между шведской буржуазией и финской демократией. Люди напоминали осенние листья в бурю: оторвались от деревьев и носятся, подгоняемые ветром, беспомощные, умирающие.

До этой поры я все надеялась, что муж сможет освободиться, так как флот должен был быть объявлен вольнонаемным. Но оказалось, что немцы не захотели никакого мира и снова наступали на русские территории без малейших объяснений. Настали еще более трудные дни… Мужу пришлось увести «Гангут» в Кронштадт… Я оказалась совершенно оторванной от него, с ребенком и нянькой, без средств. В таком же положении были две приятельницы, тоже морские дамы. Мы сговорились и решили сделаться чернорабочими…

Порт разгружался, эвакуировался. Так как рабочих рук не хватало, всюду шли воззвания помочь! Платились совершенно необыкновенные суммы за работу по эвакуации. Мы все три не только хотели вылезти из затруднительного положения, но, кроме того, считали, что необходимо принять участие в спасении от иностранцев русского добра. Приняв решение, мы отправились к комиссару, заведующему этими работами. Этот шаг был крайне неприятен, мы не знали, что нас ожидает! К большому нашему изумлению, комиссар нас встретил весьма любезно. Сразу же сказал, что устроит нас на более легкую работу в артели. Когда он нас привел в большой амбар, где лежали кучами всевозможные снасти, он обратился к рабочим и сказал: «Товарищи, вот я вам привел помощниц, это интеллигентные женщины – я вас прошу при них не ругаться и относиться к ним хорошо». Нам выдали кожаные куртки, высокие сапоги и сказали, что мы будем иметь каждый день большую краюху хлеба; это было большое просветление в нашей голодной жизни.

Так началась у меня совсем новая эпоха существования. Вставала по гудку в шесть часов утра и отправлялась в порт. Рабочие относились к нам очень хорошо. Не только никакой ругани не было, наоборот, старались всячески нам помочь. Я грузила канаты. Их бросали из амбара, завязанные узлами. Надо было их складывать на телегу, и когда она была переполнена, я садилась на нее и погоняла лошадь на пристань. На пристани было хуже. С корабля, предназначенного для увозки канатов, бросали крючки. Надо было продеть несколько канатов в крючок. Это было мучительно трудно, так как стояли сильные морозы, пальцы коченели. Приходилось лечь на обледенелую пристань и лежа умудряться продевать эти канаты. К чему только человек не приспосабливается! Зато был хлеб и обеспеченный завтрашний день! Я даже воспрянула духом! Ноги ходят, руки не отвалились, значит, не все пропало! Во время работы и дома меня преследовала одна и та же мысль. Это было крепкое желание, чтобы мой Вова вернулся домой свободным гражданином, а не офицером, которого могут убить каждую минуту ни за что ни про что!

Один раз, в одно морозное утро, со мной произошел неприятный инцидент. Рабочий, который швырял из амбара канаты, предупреждал громким криком: «Полундра!» Неосторожно и не вовремя я продвинулась к амбару и получила канатом по голове. Кровь из носа полилась фонтаном. Ко мне подбежал уже немолодой рабочий, схватил меня за голову и стал прикладывать снег на голову и на нос. При этом он уверял, что, слава богу, идет кровь, это к лучшему, мол, обойдется! И обошлось! Меня трогала и удивляла их деликатность. Ведь это были все те же необразованные пришельцы из Новгородской, Тульской, Олонецкой и других губерний, темные, мрачные, усатые. Сталкиваясь с ними так близко, я начала понимать, насколько они не виноваты во всем происходившем. Они оказались жертвами тех ошибок, которые совершались в стране более умными и образованными людьми. Но между ними было немало с природным умом и здравым смыслом, но они все были растеряны в этом сумбуре нагрянувших событий… Много было в них отсталости, но и добродушия без конца. Было забавно слушать их споры! Они очень охотно с нами беседовали, но мы всячески избегали говорить о политике, осторожность была необходима.

По вечерам было тоскливо. Все поджидала Вову, а вдруг явится! Ребенок безмятежно спал. Садилась на диван и тихо играла на гитаре. В квартире пахло дегтем и смолой. Запах, который я водворяла своей курткой и сапогами.

Немцы взяли Ганге и грозились скоро впустить Белую армию для водворения порядка. Начались паника и бегство. Опять настали напряженные дни. Будущее снова заволоклось туманом. С прекращением работы все временное благополучие рухнуло.

12 апреля, после страшного грохота митральез, город был взят немцами и Белой армией с Маннергеймом[53] во главе. В день падения города явился муж, радостный и веселый, несмотря на то что бежал под пулеметами от станции, на которой остановился поезд, не дойдя до Гельсингфорса! Бежал домой, к нам! Незабываемый момент, когда я его увидела здоровым и свободным! Увидев мою куртку и почувствовав запах смолы, удивился, но весело рассмеялся, узнав о моей эпопее!

Вскоре шведы стали гнать всех русских вон из города. Вывешивали возмутительные приказы на всех столбах, требовали немедленного выезда, издевались.

Вова случайно родился в Одессе. Его отец временно там очутился по служебным делам. Всю жизнь они прожили на севере, но из-за этого случайного обстоятельства Вове выдали украинские документы в Петрограде. Его свободно отпустили из флота, выдав все соответственные аттестаты о его службе. К нашему удовольствию, оказалось, что украинцам не надо было так спешно выезжать. Мы начали продажу вещей. Метались, волновались, но серьезно подготавливали наш отъезд с украинским эшелоном на юг России. Нам хотелось как можно скорее уехать. В городе установилось враждебное отношение к русским. В магазинах перестали понимать наш язык, не отвечали, если обращались не по-шведски или не по-фински.

Наконец настал давно желанный день, когда мы двинулись морем на Либаву. Прибыв в этот город, мы сразу попали под карантин. Немцы держали нас десять дней, регистрировали, посылали в баню, словом, поступали с нами, как обычно они поступают с беженцами, по своим немецким правилам, но, между прочим, довольно гуманно. Конечно, мы набросились на хлеб, которого было сколько угодно в свободной продаже.

Дальше наше путешествие было сплошным кошмаром, особенно когда мы въехали в милую мне Украину. Носильщики не хотели возиться с нашими вещами, а если соглашались, то за такую цену, что скоро наши средства иссякли. Чем дальше мы продвигались, тем больше нас поражала необычайная дороговизна, хотя всего было вдоволь. В Киеве мы проездили полдня на извозчике в поисках пристанища на одну ночь. Хотелось передохнуть. Наконец где-то на окраине нашли грязную конуру, всю в клопах, на шестом этаже. Самая большая неудача была та, что наша девочка где-то заразилась корью. Она кашляла и была в жару.

На другое утро мы двинулись по Днепру на Кременчуг. В первый раз я увидела Киев с Днепра. Красавец город блестел своими бесчисленными золотыми куполами. Такой гордый и прекрасный, весь в зелени, в ярких красках, под синим украинским небом, это было необыкновенное зрелище.

По дороге муж познакомился с одним простым человеком. Он пробирался к себе на родину с севера. Он говорил, что одинок, но надеется застать мать в живых. У нас не было денег, положение становилось катастрофическое. Этот человек рассказал Вове, что хорошо заработал на севере, занимаясь коммерцией. Вове пришла идея спросить у него в долг денег, отдав в залог свои золотые часы. Незнакомец сразу же сказал: «Вы, барин, часы оставьте, вот вам 500 рублей». И вынул деньги. Вова смутился и стал спрашивать его адрес, чтобы сразу же по прибытии к дяде выслать ему эту сумму. Дядя, будучи моим опекуном, имел кое-какие мои средства, оставленные моей матерью. Но незнакомец покачал головой и сказал: «Никакого адреса я вам дать не могу, так как сам не знаю, где буду. Деньги мне вовсе не нужны, пусть будет вашей девочке, если захотите отдать». Мы оба были очень тронуты щедростью простого, необразованного человека. В Кременчуге мы с ним расстались, пути были различны.

В Кривой Рог мы отправились в теплушке. У нас была пересадка, и пришлось долго ждать. Захотелось есть, но мы боялись тратить деньги, не зная исхода нашего путешествия. Все же заказали чай с булками. Я вынула гитару из чехла и с горя заиграла. Моя гитара была мне очень дорога, вся в надписях, монограммах и всевозможных сувенирах. Какие-то молодые люди подошли, послушали, и один из них сказал: «Паненка, не продадите ли гитару?» Екнуло что-то в сердце, но мысль, что это тоже выход из положения, мелькнула, и так перебралась моя гитара в чужие руки, зазвенели ее звуки где-то далеко от меня. Посмотрела я на девочку, и сразу стало легче на душе. Так было надо.

В нашей теплушке, направляющейся к Кривому Рогу, было просторно, я с девочкой прилегла на солому, покрывавшую пол. Наступила украинская звездная ночь. Было очень жарко, люди распахнули двери с двух сторон. Моя Олечка была в жару и плакала. Побоявшись сквозняка, я хотела закрыть одну дверь, но баба, стоявшая рядом, сказала: «Нечего душить народ из-за ребенка, который все равно помрет!»

Я спросила одного мужичка, не знает ли он что-нибудь о Яницких. «Двое убиты в имении, но какие – не знаю». Похолодело в душе. Так как мы послали Роберту телеграмму, он нас встретил и повез к себе. Оказалось, что действительно убиты младшие братья моей матери, Владислав и Николай, мой однолетка. Оба учились в Одессе; на Рождество поехали навестить мать. Пьяная ватага ворвалась на террасу, где они спокойно играли на гитаре, их потащили на реку и там зверски прикончили. Бабушка умерла через две недели, не пережив этого кошмара…

Мы остались ночевать у Роберта, чтобы вызвать врача для маленькой Олечки. Оказалось, что корь на исходе и благополучно кончалась. На другой день за нами приехали дядя с женой, и мы отправились к ним в имение, в мою любимую Новоселку, где было пережито столько счастливых дней протекшей юности… Перемен было немало! В доме дяди Ахиллеса стояла австрийская стража, мы же поместились в доме покойных стариков… Застали все в плачевном виде после расправы большевиков. Мебель поломана, окна прострелены, да и стены во многих местах были повреждены. Хозяева тоже очень изменились. На дядю сильно повлияла трагическая гибель братьев, невинно погибших от рук злодеев. Уж и говорить нечего о бабушке, а кроме нее также умерла мать Ядвиги, милая бабуся, такая уютная и добрая… Не успели мы расположиться и отдохнуть, как прогремела всюду страшная новость о трагической смерти всей царской семьи! Эта жуткая весть комментировалась во всей округе на разные лады! Все крестьяне в нашей деревушке были очень потрясены и не верили в это злодеяние. Думали, что это кем-то пущенная зловредная утка. Да и мы все надеялись, что это неправда. Всем казался чудовищным расстрел без суда всей царской семьи при таких зловещих обстоятельствах.

Мы прожили в деревне два месяца, но продолжать жить было опасно. Всюду были налеты, пожары и убийства. Немцы и австрийцы постепенно репатриировались. Мы решили ехать в город Елизаветград, находящийся в 120 верстах от нас. Это был мой родной город. Там мы поместились буквально на головах друг у друга; мы с мужем уехали к Савицким, ведь они были тоже владельцами моего любимого Веселого Раздола. Поехали мы туда навестить старые места.

Веселый Раздол был неузнаваемый. Сплошное запустение. Умерло родное гнездо! Загробным мраком повеяло на меня от покосившегося, старого дома, от совершенно запущенного сада, когда-то цветущего и роскошного. Одни высокие осокори не изменились, все так же шумели верхушками своих ветвей. Из окон дома повеяло такой тоской, таким унынием, стало холодно и жутко. Постройки все полуразвалились, все стало убогим и страшным. Никто бы не поверил, что там когда-то кипела бурная жизнь, все было радостно и празднично! Пронеслись перед глазами картины счастливой, беззаботной жизни, танцы, музыка, пение, поездки верхом, купание, пикники! Летом всегда полный дом гостей, масса молодежи… Когда мы уезжали, я оглянулась на гиганты осокори, которые долго было видно, и я сразу же ощутила, что больше никогда не увижу это родное гнездо!

Но и в Татаровке у Тани было опасно оставаться, немцы постепенно уходили, петлюровские банды расправлялись с помещиками, жгли их усадьбы, а хозяев убивали. Пленные из Германии возвращались. Многие из них были озлоблены, пережив невзгоды плена, они присоединялись к революции.

Случилось, что у меня разболелись зубы. Я отправилась из Ново-Украинки в Елизаветград к дантисту. По дороге в поезде, набитом до отказа, ехали солдаты, грызя семечки, они громко разговаривали. Один из них, азиатского типа, сказал: «Вот до чего вы тут дожили, имение Савицких до сих пор не взято! Они там живут припеваючи, да еще там с ними какой-то офицер, ясно, белогвардеец. Надо с ними покончить, устроить набег, всех ликвидировать!» Ему что-то возразили, но я уже ничего не слушала.

На первой же остановке я выскочила из поезда и поехала обратно. Приехав, я рассказала услышанное и категорически заявила, что необходимо сейчас же уезжать. Решили, что наши мужчины, то есть мой муж и Танин отец, уедут с утренним поездом в Одессу, а мы с Таней – в Елизаветград. Мне ехать с ними было невозможно. Поезда были так набиты, что влезть с ребенком было дело безнадежное, многие ехали на крышах. Да и Таню оставить одну было не дело. Расставаться снова, на неизвестный срок, было тяжело, но другого выхода не было… Вова давно тяготился своим выбитым из колеи положением. В Одессе стоял наш флот, к которому он хотел присоединиться. Ведь он имел весь свой послужной список, выданный ему при отставке в руки, следовательно, даже если он не встретит знакомых моряков, заминки быть не может. Расстались мы в надежде снова скоро встретиться.

Когда они уехали, мы с Таней собрали наши вещи, укутались, сели в старый экипаж с верным денщиком ее мужа Масичем и отправились в Елизаветград. Осень была ранняя, холода уже наступили. В городе меня ожидали большие разочарования. Все наши вещи, с таким трудом привезенные из Гельсингфорса, теплая одежда, белье, иконы, серебро – все это пропало в имении дяди. Он хотел совершить вторую поездку и все вывезти, но не успел, был налет, и все было разграблено дотла! Так как мне исполнился двадцать один год, дядя недавно вынул из сейфа все мое серебро, оставленное покойной матерью, старинное, массивное, на 24 персоны. Мы тогда успели мельком полюбоваться им. Были массивные нарядные подносы, ящик с прелестным чайным сервизом, все это моя мать получила в подарок от дедушки и бабушки при замужестве…

Весь этот хаосный калейдоскоп событий не давал нам возможности сообразить, что делать, как поступать. В Елизаветграде все ждали союзников, все уповали на них. Я поместилась у кузины, Лиды Бороздич. Она жила с матерью, Ольгой Николаевной Лопатиной, и с троими детьми, в уютном домике, особнячке. Муж Лиды, будучи на передовых позициях, пропал без вести в самом начале войны, все предпринятые розыски были тщетны. Дядя Ахиллес поместился с семьей в маленькой квартирке, которую ему удалось найти с трудом, но там не было места для нас. Конечно, я начала сразу же искать себе помещение, так как мы были у них действительно на головах. Тетя Оля и Лида уверяли меня, что мы их нисколько не стесняем, но я знала, что это не так. Найти что-либо было очень трудно, ведь город был переполнен беженцами. Если попадались комнаты, то с ребенком не хотели сдавать.

Пока я жила у Лиды, произошло событие, не забыть его никогда… Лида, красивая, полная жизни, первые три года очень скучала по мужу. Все надеялась на его возвращение, обращалась неоднократно в Красный Крест, но было ясно, что он погиб. На пятом году она потеряла всякую надежду. У них жил квартирант, которого Лида знала еще с гимназических времен; это был товарищ ее мужа. Когда я очутилась у них, он был на фронте, в Добровольческой армии. Лида поведала мне, что он очень хочет соединить свою судьбу с ней, но она все еще не решилась.

Жизнь ее была трудная, особенно из-за детей. Они были очень избалованы, не слушались, старший мальчик, которому было двенадцать лет, совершенно отбился от рук, проводил свое время вне школы на улицах, сближаясь со всякими подонками. Тетя Оля говорила: «Им нужен авторитет, мы не справляемся». «Ну как ты думаешь? – спрашивала меня Лида – Что мне делать?» Я не знала, что ей посоветовать, тень исчезнувшего Мстислава была еще тут, не выходила из мыслей.

Уложив детей, сидели мы как-то вечером в столовой; самовар шипел, мы уже давно поужинали. Тетя Оля раскладывала пасьянс. Было тихо и уютно, мы коротали вечер. Вдруг послышался стук в дверь, которая выходила на улицу, она была закрыта на засов, к ней надо было спуститься по ступенькам. Тетя Оля вся всполошилась и начала нас уговаривать не отворять дверей. «Кто его знает, кто там!» – со страхом говорила она. Лида взяла лампу в руки, и мы с ней спустились вниз. Стук повторился. На вопрос, кто там, мы услышали знакомый голос: «Это я, отворите!» Я заметила, как изменилась Лида, сделалась белее стены. Отворили, и к нам вошел Мстислав, совершенно неузнаваемый, как тень чего-то давнего. Он был смертельно бледен, исхудал, одет был в поношенную военную шинель, и на плечах – мешок. Что-то странное, острое и чужое, было в его полинявших глазах. Лида вскрикнула и бросилась ему на шею. Тетя Оля плакала, мы все были как в чаду! Не знали, куда его усадить, как получше накормить и приласкать!

Он был необычайно угрюм и как-то недоверчиво оглядывался. Никакой радости встречи не чувствовалось в нем. Выяснилось, что немцы держали его в доме нервнобольных после контузии, которую он получил почти в самых первых боях и из-за которой попал в плен. Закусив и осмотревшись, он пошел разбудить детей. Младшие девочки его не помнили, но встретили шумно и приветливо.

Но с этим неожиданным возвращением в доме начался ад. Слава очень скоро узнал от детей, что дядя Аркаша снимает у них комнату и хочет жениться на маме. Слава всегда был ревнив, но тут его ревность превзошла все. Он начал грозиться всех нас убить и преследовал Лиду дикими сценами. Всем нам было ясно, что долгое пребывание в доме умалишенных сильно отозвалось на нем. Он был невменяем. Целыми вечерами просиживала я с ним, уговаривая его успокоиться. Ручалась за Лиду в том, что она была ему верна, что Аркадий только недавно сделал ей предложение, на которое она еще не ответила, и теперь, раз он вернулся, все будет забыто.

Наконец мне удалось найти комнату. Мне нашел ее дядя Владимир, брат отца. Это было почти на окраине, недалеко от вокзала, в очень уютном домике, где жили брат и сестра. Комната была маленькая, но можно было пользоваться гостиной, находящейся рядом. Самое приятное было то, что у них был свой садик, что для ребенка было кладом. Хозяин был высокого роста молодой человек, совершенно азиатского типа, с раскосыми глазами, он всегда носил папаху. Его сестра Клавдия была прелестная особа, изящная, стройная брюнетка. Она служила машинисткой в каком-то учреждении, но в три часа дня была уже дома. У них была прислуга Феня, немолодая, добродушная, полная женщина. Она сразу же полюбила мою девочку, которой разрешалось всюду бегать. Ее постоянно зазывал хозяин, сажал на свое плечо и носил по всей квартире, к полному ее восторгу. Словом, после пережитого кошмара у бедной Лиды нам зажилось совсем хорошо. Я была очень благодарна дяде Володе, что он нашел нам столь приятное жилище.

Но тут мне необходимо поговорить о родне моего отца. Еще в раннем детстве, в Веселом Раздоле, я часто встречала дядю Володю. Знала, что это брат отца, они были очень похожи друг на друга, хотя отец был небольшого роста, а дядя Володя был высокий, очень веселый и открытый, отец же скорее был мрачный и часто угрюмый. Я никогда не задумывалась над тем, что у них разные фамилии. Фамилия дяди Володи была Алехин, то есть ничего общего с нашей. Живя у тети Оли, мне посчастливилось часто его видеть. Он к нам забегал и всегда вносил оживление, подбадривая всех. Тогда же мне пришла мысль обратиться к тете Оле, прося ее объяснения насчет разной фамилии у двоих родных братьев. Она очень удивилась, что отец никогда мне не рассказывал о весьма сложных обстоятельствах его происхождения и истории всей семьи.

История действительно оказалась необычайная. Отец, будучи трехмесячным младенцем, был усыновлен помещиками Алейниковыми. Его родная мать и отец умерли от какой-то острой горловой эпидемии. Мать перед смертью просила свою закадычную подругу, соседку по имению, усыновить ее ребенка, что та, бездетная, с радостью согласилась сделать. Дяде Володе был годик. Он был усыновлен своим крестным отцом, у которого было пятеро своих ребят. Таким образом получились разные фамилии у двоих родных братьев. Меня страшно заинтересовал рассказ тети Оли, и я настояла на подробном изложении всей семейной истории. В результате выяснилось, что родная мать отца была настоящая француженка. Ее отец, вдовец, уроженец города Бордо, покинул Францию в 1848 году, когда там происходили пертурбации. Он приехал в Россию со своей восьмилетней дочкой. Будучи гвардейским офицером, он сразу же был принят на военную службу в соответствующем гвардейском полку, с сохранением чина. Дочь его, Наталья, попала в Екатерининский институт. Все это происходило в Петербурге. При определении девочки в институт начальница спросила Жерве, не хочет ли он познакомиться с ксендзом, который будет давать ей уроки Закона Божьего три раза в неделю, как полагалось. К полному изумлению начальницы, он ответил, что никакого ксендза ему не нужно. Он хочет, чтобы его дочь перевели в православие, так как он никогда во Францию не вернется и желает, чтобы она стала русской.

В институте, да и вообще, это был первый случай, изумивший всех. Наталья быстро научилась говорить по-русски, приспособилась ко всему и была очень общительна. Подружилась особенно с одной девочкой, с которой до самого окончания института не расставалась. Это была дочь довольно зажиточных помещиков Херсонской губернии. Она часто приглашала свою французскую подругу гостить у них во время каникул. По окончании института они обе уехали в деревню. Отец Натальи, продолжая быть одиноким, увлеченный своей военной службой, никогда не препятствовал этому.

В то же лето обе девушки нашли женихов. Подруга Натальи вышла за очень состоятельного помещика-соседа Алейникова. Наталья тоже вышла, но за более скромного, Высоцкого, имение которого находилось в трех верстах от Алейниковых; словом, подругам было суждено не расставаться. Они ездили друг к другу верхом, часто участвовали в больших охотах, устраиваемых в окрестностях. У Высоцких было трое детей: старшая дочь Ольга, затем еще два сына. Жили они мирно и дружно. Высоцкий, который был старше жены на пятнадцать лет, неожиданно заболел и скончался, оставив жену с тремя подростками.

Через несколько лет приехал и поселился в окрестностях молодой венгр, сын известного врача, которого выписывали ко Двору, когда кто-нибудь из царской семьи был болен. Венгр очень явно стал ухаживать за Натальей, вскоре они поженились. Отца своего она похоронила еще до замужества. Недолго длился этот брак. Все дети оказались без матери и отца, но Высоцкие были уже взрослые юноши. Тетя Оля вышла замуж, ее братья нашли службу в Елизаветграде. Таким образом выяснилось, почему у всех разные фамилии…

Тетя Оля мне поведала также, что отец пережил ужасную драму, когда узнал, уже будучи взрослым, что он не родной сын Алейниковых. Они его любили как родного сына, и он был к ним безгранично привязан. Они скрывали от него правду, не думая, что это может обнаружиться.

Обнаружилось это при совершенно непредвиденных обстоятельствах. Как и всех молодых в те времена, отца тянуло на военную службу. Он захотел поступить в Елизаветградское кавалерийское училище. Но при поступлении туда надо было предъявить все документы, доказывающие дворянское происхождение. Тут и произошла драма. Узнав, что отец приемный сын, потребовали документы его настоящих родителей, доказывающие их дворянское происхождение. Таким образом отец узнал всю правду о своем рождении, и это сильно на него повлияло. Ему все же удалось поступить в юнкерское училище, после окончания которого он вышел в Белорусский гусарский полк, так же как и дядя Жорж.

После окончания своего повествования тетя Оля сказала: «Твой отец очень странный человек, но ему можно все простить за его безграничную щедрость. Ведь вот этот домик он нам купил, когда мы так долго не получали вестей от Мстислава; мои братья, Высоцкие, не захотели и не умели хозяйничать в имении и переехали, как ты знаешь, в Елизаветград. Володя купил у них имение, опять же это твой отец помог ему, хотя и ругал брата за его левые наклонности». Действительно, дядя Володя, еще будучи студентом, увлекался революционным движением. Он провел несколько лет в Сибири, изучая жизнь ссыльных и каторжан; там же женился на простой девушке, которая, вернувшись с ним на его родину, очень быстро приспособилась и вошла в дворянскую жизнь, как будто бы всегда в ней участвовала. Узнав это, я очень удивилась, что тетя Марина из какой-то другой среды.

Очень много думала я обо всем услышанном от тети Оли. Мне странно показалось, что у меня, в сущности, нет русской крови. Со стороны матери тоже была большая смесь. Дедушка поляк, бабушка полутатарка, одни Добровольские считали себя русскими. Но мне ничто на свете не может заменить все русское, во всех его проявлениях…

У Седлецких, моих новых хозяев, жизнь потекла ровно и спокойно. Но общее настроение в городе портилось. Большевики подвигались все ближе, грабежи продолжались, люди бежали из деревень, спасая свою жизнь. Топливо исчезало и провизия тоже. Мы уже сидели при лучинах, электричество не работало, стали жить впроголодь. От мужа не было никаких известий, но пробравшийся оттуда знакомый сообщил мне, что он с Савицким прибыл в Одессу благополучно и поступил во флот. Так как этот знакомый перебирался с семьей в Одессу, я дала ему для Вовы письмо, в котором сообщала ему свой адрес и умоляла написать.

Дядю Ахиллеса я видела часто. Не могла от него толком добиться, пропали ли все наши вещи или нет. Да он, по-видимому, и сам не знал. Приближалась зима, ничего теплого не было. Мне особенно было жаль всех фотографий, институтский альбом, старинные иконы, которыми нас благословляли перед венцом.

Я решилась на безумный шаг, поехать туда и выяснить положение. Оставила Олечку у дяди и отправилась в Кривой Рог. Хозяева меня всячески отговаривали, уверяли, что всюду продвигаются эшелоны, происходят стычки между петлюровцами и остатками армии. В Кривом Роге я остановилась у Роберта, который еще там работал в шахтах, но пояснил, что они скоро убегут в Польшу и заберут с собой Ядвигу и дядю Ахиллеса с его девочками. Роберт нашел мой шаг совершенным безумием, всячески отговаривал ехать в имение, где уже сидят комиссары. Кто их знает, как они отнесутся к моему появлению. Я все же наняла подводу и отправилась.

Дом я застала совершенно пустым. Валялись какие-то разорванные тряпки, ванна была совершенно разбита, вообще все было в безобразном виде, абсолютно неузнаваемо. Вышел какой-то человек и спросил по-украински, что я хочу. Я спокойно ему пояснила, что гостила здесь летом и в доме остались все мои вещи. Он очень любезно мне показал весь дом и пояснил, что все было разграблено какой-то ночной бандой…

В одной из комнат валялась морская тужурка Вовы, вся изодранная, в другой я нашла на подоконнике портрет моей покойной матери, с дырками вместо глаз, с огромными усами, весь испачканный, словом, в жутком виде. Захотелось поскорее удрать, что я и сделала. Роберт и его жена были очень рады, что я так легко отделалась. Они были крайне милы и гостеприимны. Им прислуживала девочка лет шестнадцати, миловидная и симпатичная полячка. «Вот уедем в Польшу, жалко нам покидать эту бедную сиротку», – сказала мне Зося, жена Роберта. «У нее никого нет на свете, недавно умерла мать». Мне стало ужасно жаль девочку. Промелькнула мысль: не взять ли мне ее с собой, в няньки моей Олечке? Я бы могла тогда делать что-нибудь другое. То, что дядя успел спасти из оставленных моей матерью средств, таяло, падало в цене с возрастающей дороговизной, словом, денег было мало. Хорошая няня была бы мне большой помощью. Сразу же я решила ее взять и сказала об этом Роберту. Они оба очень обрадовались и позвали девочку. Ее звали Ядзей, как жену дяди Ахиллеса. Она очень весело и с радостью отозвалась на мое предложение и даже не высказала удивления. Роберт и его жена очень беспокоились, как мы доедем, так как носились слухи о больших беспорядках на дорогах. Даже некоторые пункты были разрушены, кавардак творился невообразимый. Но нам надо было возвращаться как можно скорее, чтобы не очутиться мне отрезанной от ребенка.

Мы с Ядзей просидели целую ночь на вокзале. Пропустили два поезда, не имея возможности влезть. Наконец нам удалось попасть в теплушку с солдатским эшелоном. Она была набита до отказа. Солдаты сидели на полу, грызли семечки и грелись у печки. Они спросили нас, куда мы едем. Оказалось, что нам надо было скоро пересесть, чтобы попасть в Елизаветград. Я усиленно упрашивала Ядзю не называть меня «барыня» и вообще лучше молчать. Солдаты предложили нам влезть на нары. «Успеете поспать до пересадки», – говорили они. Так мы и сделали. Вытянулись и молча лежали. «Куда это бабье в такое время мотается!» – доносилось до нас. Ехали мы без конца, наконец остановились где-то в степи… Неожиданно началась пальба. «Бабы, живей слезайте и прячьтесь!» – услышали мы. Спуститься было дело одной секунды, все вышли из вагона. Палили со всех сторон. Один пожилой солдат потащил нас под вагон, там мы пролежали добрый час.

Наконец все утихло. Когда мы вылезли, солдаты нам объявили, что поезд дальше не идет, а до нашей пересадки было верст пять. Часть солдат шла туда, и нам предложили идти с ними. Особенно был приветлив один молодой, он сказал, что они нас доведут до поезда, посадят, чтобы никто не обидел. Ядзя не выдержала и громко воскликнула: «Слава богу, барыня, доедем благополучно». Я ее ущипнула за руку, солдат посмотрел и улыбнулся. Понял ли он что-нибудь или нет, не знаю.

Уже стемнело, тяжелая, осенняя ночь окутывала нас своей жутью. Тогда я поняла, что мы ехали целый день столь короткое расстояние. Солдаты честно сдержали свое обещание. Они довели нас благополучно до станции, там мы взяли билеты, и они посадили нас в теплушку, направляющуюся в Елизаветград. В этот раз это не был эшелон, а сброд совершенно разнообразной публики, были и женщины. Мы свободно вздохнули после пережитого страха. Я не могла не подумать, насколько все же эта дикая солдатня, неизвестного нам направления, была с нами предупредительна, никакого поползновения на грубость или озорство, наоборот, сплошное добродушие.

Доехали мы благополучно. Хозяева отнеслись очень одобрительно к появлению няни для девочки, за которой я сейчас же побежала к дяде. Застала ее здоровенькой и веселой. Несмотря на свои полтора года, она совсем хорошо бегала и становилась забавной. Бедный дядя был удручен пропажей всего. Я ему пояснила, что для нас пропажа теплых вещей, всех фотографий и особенно икон так же важна, как для него пропажа имения! Но конечно, я вполне сознавала, что мы сами были виноваты. Ясно, что надо было все с собой забрать, когда уезжали, мы же дошли до такого абсурда, что даже вместе с серебром оставили свои ценные портсигары, бросив почему-то курить!

Путешествие в погоню за пропавшими вещами мне дорого обошлось! Сразу же по возвращении я заболела воспалением легких. К счастью, была Ядзя, которая замечательно ухаживала за ребенком и за мной. Клавдия была очень внимательна и приносила еду, которую было так трудно доставать. Брат ее возился с моей печкой и доставал дрова, что было большой редкостью. Когда мне стало очень скверно, я попросила вызвать доктора, старого еврея, которого я давно знала: он часто приезжал к нам в имение и всегда всех лечил. Он явился, внимательно меня выслушал, констатировал воспаление легких, прописал всевозможные лекарства. Он был очень удивлен, когда узнал меня, как-то подозрительно озирался и спросил, каким образом я очутилась здесь. Я ему рассказала, но только потом, гораздо позднее, я поняла, почему он так был удивлен и печально качал головой. Перед уходом он мне сказал: «Смотри, будь осторожна во всем!» Его слова я тогда не поняла, но когда старик доктор ушел, мне стало грустно и неуютно на душе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.