Отблески духовности

Отблески духовности

Духовное родство и схожесть в восприятии мироздания у этой пары в значительной степени определялись беспощадными суждениями об авторитетах и презрением к общественной морали. Это очень дерзкое качество достигло кульминации, когда Вагнер возомнил себя пророком от музыки – с того времени семья могла общаться и принимать лишь тех, кто без оглядки восторгался творчеством композитора, неустанно поднося Вагнеру венки триумфатора и сочиняя все новые и более сочные дифирамбы. Этой кульминационной точкой самолюбования стало отвержение Ницше, в котором ослепленный блеском собственной персоны Вагнер не рассмотрел гения, а хотел видеть лишь подобострастного поклонника. Это тем более изумляет, ибо Вагнер, разменявший седьмой десяток, ощущал неподдельную мощь таланта молодого базельского профессора, которому минуло двадцать пять. Впрочем, вовсе нельзя исключать, что в отношениях Вагнера и Ницше со временем появился как раз привкус ревности. Ведь Вагнер, даже будучи уверенным в себе мужчиной, видел, что юный философ пленен его женой Козимой. Ницше был одним из очень немногих людей, допущенных в семью Вагнера, и какое-то время даже преданно исполнял поручения по подготовке к семейным праздникам. Но так же верно и то, что не дающая повода к ревности Козима была более чем на два десятка лет моложе престарелого композитора, и он, чувствуя тайную любовь философа к своей жене, по-видимому, не стремился испытывать судьбу.

Может показаться удивительным, что чудовищное самомнение Рихарда Вагнера ничуть не смущало Козиму. Напротив, оно, кажется, лишь подзадоривало ее. Выросшая в творческой теплице, она с детства чувствовала сопричастность истории, и Рихард, превосходящий ее отца по степени воздействия на общество, казался ей живым гением. «Что касается моего здоровья, я – особенно знатокам дела – представляюсь экземпляром особой человеческой породы, какому предстоит долгая творческая жизнь… Мне требуется много времени – ведь все, что я ни пишу, является в превосходной степени» – так упивался собой Рихард Вагнер в пространных размышлениях о здоровье. И так было во всем: о чем бы ни заводил разговор Вагнер, он всегда сбивался на тему своего величия, захватывая внимание окружающих. И если принять во внимание, что в любом обществе этот человек с бурлящей внутри энергией был центром внимания, можно представить себе и ошеломление окружающих, и гордость жены. Стоит к тому же признать и дальновидность этой женщины: она рассмотрела в нем гения задолго до того, как много раз освистанный и не принятый Вагнер, по словам Даниэля Галеви, «преступил невидимую грань, после которой для человека наступают дни вечной, бессмертной славы». В нем ее покорила неистовая сила и бесконечная энергия, не зависящие от признания; он закружил ее, как вихрь, жаждущий счастья никак не меньше, чем славы и побед над всем миром.

Нельзя не признать, что Рихард Вагнер с самого начала своего шествия был настолько удален от всего остального мира, настолько занят самосозерцанием, творческими поисками и продвижением своих идей, что для него найти спутницу жизни казалось делом крайне сложным и даже маловероятным. Ведь, по собственному признанию в автобиорафической «Моей жизни», «со смертью матушки порвалась последняя кровная связь со всеми братьями и сестрами, живущими своими особыми интересами». Он ни с кем из родных не был близок, и связь духовная, родство взглядов на мир в такой ситуации приобретали наибольшее значение. При этом поверим замечанию Ганса Галя, утверждавшего, что Рихард Вагнер не мог долго выносить затворничества. Похоже, он, не вынося людей с их мирскими помыслами и незадачливыми устремлениями, при этом не мог обходиться без них, так как должен был питаться чьим-то восхищением, должен был блистать, словно звезда на небосклоне. Именно эта жажда заставляла его перемещаться из города в город в поисках сногсшибательных ощущений в виде всеобщего признания и поклонения. Именно это стремление одержимого и полубезумного гения заставило его написать странные строки об уничтожении «Зигфрида» после трех постановок. В своей неуемной жажде бессмертия Рихард Вагнер раздваивался, насыщая свое творчество привкусом деструктивного, брызгая на мир фонтанами желчи, но делая это для создания завораживающего обрамления к собственной личности. С появлением в его жизни Козины свершилось чудо: она сумела создать в их семье такую гармонию, что сняла инфантильную тоску композитора по дому, а своим постоянным восхищением заполнила те трещины в его душе, сквозь которые сочились омерзительные испарения цинизма и черствости, являвшиеся отражением его нереализованных творческих желаний и долгой непризнанное™. Женщина дала мастеру второе рождение, переведя его на новую ступень творчества, на уровень спокойного, даже отстраненного созерцания мира, наполненного осознанием своего творческого гения. Он перестал беситься и бежать от познанных городов, как от чумы, с обретением Козимы и общего дома он наконец получил ту недостающую ему целостность и возможность сосредоточиться на творчестве.

Духовная сфера Вагнера была настолько цельной и покрытой невероятно прочной скорлупой, что это позволяло ему всегда идти напролом, не пугаясь слухов и создавая непрестанные волны резонанса вокруг своего имени. И кажется, это абсолютно устраивало и Козиму. Общая и нерушимая канва их взаимоотношений сформировалась благодаря бесконечному доверию и преданности друг другу, эта уверенность каждого из них не могла быть поколеблена ни общественным мнением, ни газетными дрязгами. А поводов для последних было предостаточно. К примеру, Рихард бесстрашно ввязался в сомнительные отношения с юным баварским королем-гомосексуалистом, ничуть не опасаясь за чистоту своего имени. Речь тут, конечно, идет не об интимной связи с монархом, которая представляется маловероятной, а о несносной эпатажности откровенно смеющегося над всем миром Вагнера, который, кстати, при каждом удобном случае вторгался в область политики, чем неизменно вызывал на себя огонь и, как правило, был вынужден ретироваться с той же поспешностью, что и от наседающих кредиторов.

Но Козима в своем стремлении к абсолютной свободе пошла еще дальше, когда, будучи замужней женщиной, имея от первого мужа детей, решительно пошла на роман с Вагнером. В этой парадигме наблюдатель сталкивается отнюдь не с падением нравов, а с феноменальным, не поддающимся объяснению никакими критериями морали XIX века доверием женщины к своему мужчине. Их эмоциональное и духовное взаимопроникновение оказалось настолько сильным и всеобъемлющим, что отпала необходимость в каких-либо доказательствах, – это может быть аргументировано лишь верой в великую любовь. Истосковавшемуся в поисках подруги-матери Вагнеру эта любовь была необходима, и в том числе для продолжения творчества; сильная же натура Козимы угасала в рамках бесхитростной версии светского семейного равновесия с фон Бюловым, которое должно было – но никогда не могло – заменить гармонию, создаваемую слиянием душ и стремлений.

Резонансно-скандальные выходки Вагнера постоянно сопровождали его противоречивую, саркастически возвышающуюся над всей Европой фигуру. Но и его политические игры, и неприкрытый, порой чудовищный антисемитизм, и кажущаяся художественная инфантильность, под мнимым воздействием которой он неизменно негативно отзывался о выдающихся музыкантах и поэтах, являлись не чем иным, как компенсацией продолжительной психической тревожности. Последняя же стала следствием слишком долгого ожидания успеха, безоговорочного признания и славы, следствием усталости от неравной борьбы с армией кредиторов на фоне болезненного тщеславия. И в этой связи бескомпромиссная поддержка Козимы оказалась живой водой и мол од ильными яблоками. Женщина не только поняла своего избранника, но и навсегда отважно осталась в его лагере. Если Минну воротило от непонятных и чуждых ей амбиций композитора, то Козиме, дочери такого же неистового творца музыки, тщеславие мужа было близко и понятно. Она приняла его в сердце целиком – с его вопиющими недостатками и величественной силой таланта творца. Приняла в нем даже низменное, которое явно имело место, хотя и не доминировало в его натуре. «Он в своих творениях возвышен, в поступках – низок», – писал смертельно уязвленный Бюлов, у которого с видом участливого и нежного друга увели жену. Козима отвечала формальному мужу «ложной клятвой», ибо ничто моральное для нее не имело значения, когда ее захлестнула любовь и, как электрическим разрядом, потрясло осознание находки своей «половинки». В книге о себе Вагнер, может быть уже под воздействием желания объяснить все широкой аудитории почитателей, на свой лад представил момент принятия ключевого решения: «Так как Бюлов был занят приготовлением к концерту, мы с Козимой поехали в прекрасном экипаже кататься. На этот раз нам было не до шуток: мы молча глядели друг другу в глаза, и страстная потребность признания овладела нами. Но слова оказались лишними». Любовь победила все преграды, возвысившись даже над моралью и общественными нормами.

Преодолев такие потрясения на пути к своей любви, Козима должна была или стать спутницей Вагнера, или умереть. Объединившись против всех, они победили. С тех пор Козима всегда с неистощимым материнским упорством вставала на его защиту, в том числе и после его смерти. Он становился чудовищным, когда сталкивался с непониманием или критикой, и потому она исступленно доказывала, что такой великий человек, как Рихард Вагнер, имеет право делать то, что он делал. Она терпела его нападки на евреев, она почти поддерживала его оценки признанных творцов-музыкантов с мировым именем, она просто стала его вторым «я», но вовсе не тенью, а выразительным дополнением, давшим жизнь его маленьким копиям, укрепив семейным очагом его неисчерпаемый авторитет. Феномен духовного единства Рихарда и Козимы, если его рассматривать сквозь призму женского восприятия союза, состоял, прежде всего, в соответствии образа мужа ожиданиям женщины, ведь неосознанно она искала в избраннике образ отца. И если фон Бюлов, будучи талантливым дирижером и музыкантом, не дотягивал до Листа, то буйный дух Вагнера, казалось, парил над всем миром, источники его энергии были неисчерпаемы, и это не могло не покорить одухотворенную женщину. Козине не нужен был душевный покой, она искала сильных эмоций, оживляющих духовную сферу; мятежи и революции были ее внутренней стихией. В этом смысле Вагнер был для нее неожиданной находкой.

Одной из бесспорно сильных сторон Рихарда Вагнера было его «совмещение» музыки с литературным творчеством, благодаря чему он сумел придать музыке новые грани, рассматривая ее не только как форму самовыражения, но и как способ подачи миру своей философской концепции. Козима и тут умело дополняла созданное мужем, сумев поднять победоносное знамя с начертанным именем Вагнера на недосягаемую для злых языков высоту. После ухода композитора из жизни она стала ревностной хранительницей необычной торговой марки под названием «Вагнер», продолжая распространять все лучшее, что он оставил после себя. Именно жизнь Козимы Вагнер после смерти композитора является самым главным и самым неопровержимым доказательством их семейного счастья, их бесспорной победы над «вульгарным догматизмом», против которой они повели непримиримую борьбу. Козима выступила на его стороне дважды: первый раз, когда решилась ответить на его чувство, еще находясь в браке с Бюловым; и второй раз, когда в течение почти пятидесяти лет после его смерти продолжала его традиции, вещала о его неземной славе. Она сумела впитать всю полифонию его сложной души, принеся в жертву во имя новой любви все, что у нее было до того, а он, может быть впервые за свою жизнь, сумел оценить, как много для него сделано. И кроме того, Козима подарила Вагнеру троих детей (дочерей Изольду и Еву, а затем и сына Зигфрида), а он сумел не оттолкнуть от себя двух ее дочерей от Бюлова. Это стало тем цементом, который укрепил их союз и дал перспективы на будущее, на жизнь после смерти.

Их роман, потрясший общественность подобно землетрясению, начался, кажется, за год-два до смерти Минны от сердечной недостаточности. Козима, без сомнения, приняла жизненную концепцию Вагнера, в которой сексуальность была неотделима от всех его остальных идей.

Ее переезд в Трибшен произошел спустя некоторое время после скоропостижной смерти Минны, и после этого они уже никогда не расставались. Нужно признать, что одухотворенность Козимы отрезвила, укротила и спасла Вагнера от его настойчивого дрейфа к бездне. «Миром Вагнера стала семейная идиллия, в какую не должен был проникать извне ни один диссонанс» – так оценил перемены в жизни композитора Ганс Галь.

Все сказанное выше укрепляет в мысли, что духовный мир Рихарда и Козимы был неделимым и целостным, и именно духовная сосредоточенность на творческих достижениях стала основой счастливого союза. Вот как описывал композитор свое состояние до объяснения с замужней Козимой и начала их отношений: «Мне все еще не удавалось найти то спокойствие, необходимое для работы, которое я подготавливал торжественно и с такими усилиями». Козима легко уловила направление устремлений избранника: создавая семейную идиллию через несколько лет после написания Рихардом этих строк, она сосредоточила основное усилие на том, чтобы дать возможность мужу самореализоваться. Всю жизнь она провела среди творческих натур, и Вагнер, несомненно, был самым беспокойным, самым неистовым из всех. Сумев усмирить его тревогу, она тем самым открыла новую веху в его творчестве. И кстати, что бы ни говорили о «Парсифале», но уже сам по себе переход к христианским символам и ценностям свидетельствует о крупных изменениях во взглядах композитора к концу жизни.

Полная достоинства и умиротворения жизнь Козимы после смерти Вагнера как нельзя лучше отвечает концепции женщины-подруги. Этот ее участок работы в одиночестве оказался настолько важным, что в глазах многих представителей новых поколений изменил или сформировал новое отношение к одиозной фигуре композитора. Она любила и умела совершать символические, экстравагантные и даже эпатажные поступки так, что они не казались недостойными ее миссии и никогда не выглядели настойчивым выпячиванием чего-то глубоко личного, легко вписываясь в контуры ее одухотворенного образа. Когда после сердечного приступа Рихард ушел в мир иной, она сутки не выпускала его из объятий, словно хотела напитать холодеющее тело любимого своим живым теплом. Затем она отрезала свои роскошные длинные волосы, чтобы положить их в гроб к мужу. Этот знаковый жест предназначался для всего окружающего мира и для потомков; он означал, что только ЭТА семья и только ЭТОТ спутник останутся навсегда в ее жизни той единственной ценностью, которую она пронесет через годы, что в этом она видит свое скорбное, но почетное предназначение. Для этого ей самой необходимо было превратиться в символ. И она стала им, вобрав в свой образ все то трогательное и колдовски притягательное, что касалось Рихарда Вагнера. «Я, однако, никогда не мог избавиться от смущения при встречах с этой женщиной, столь уникальной в своей артистичности и поистине королевском величии», – писал о Козиме Альберт Швейцер, прямо указывая на выразительность принятой на себя миссии этой женщины, которую в молодости кое-кто мог упрекнуть в легкомыслии. Этой миссией Козима как бы доказала, что ее добрачная связь с композитором была не движением ослепленной страстью души, а смелостью великой любви.

«Гений Вагнера – это гений зла и тьмы. Но пока исполняется его музыка, все мы – публика и исполнители – во власти чар злого волшебника. Она обладает странной силой – она парализует волю даже тех, кто понимает разумом ее опасность, кто отторгает ее априорно. Дух злого волшебника подчиняет всё своей гипнотической воле», – написал Артур Штильман в знаковой статье «Любите ли вы Вагнера?». Что ж, как музыкант, исполнявший все произведения мастера и ощущающий композитора изнутри, он, пожалуй, имеет право на такую оценку и, кажется, не далек от истины. Но даже в этом случае можно смело говорить о грандиозном масштабе исполненной Козимой роли. Если сам Вагнер и был «злым гением», то его жена сумела создать тот противовес, который вернул творчество мастера в русло созидания и позитивного преобразования. Их духовная связь оказалась настолько сильной и неразрывной, что сформировала фундамент для строительства настоящего «семейного клана» Вагнеров, верно служащего ЕГО ИМЕНИ. Ее незримая и могучая духовная сила заключалась в изумляющей потомков способности притягивать к себе людей, причем людей выдающихся и известных. Многие из них, например Альберт Швейцер или Айседора Дункан, сами того не осознавая, оставили в своих книгах важные зерна информации о подруге Вагнера, вознеся таким образом их семейный союз на еще большую, кажущуюся порой недосягаемой высоту. Сама Козима наверняка обладала очень тонким чувством истории, ненавязчиво обращая внимание и выдающихся творцов, и демонических разрушителей на фигуру своего мужа. Это она, всегда памятуя об инфантильном тщеславии своего любимого, создала большую часть его монумента и позаботилась о постоянном блеске того невыразимого сияния, которым приукрасили его имя. Так простим же Козиме ее старческое почитание Гитлера, в котором она, очевидно, угадывала какие-то черты своего давно умершего мужа и на которого возлагала надежды на новое отношение к его музыке. Впрочем, и тут интуиция не подвела ее. Ведь ею руководила Любовь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.