КТО УБИВАЛ ЕВРЕЕВ?

КТО УБИВАЛ ЕВРЕЕВ?

Эдвард Шлешиньский: «У моего отца, Шлешиньского Бронислава, в овине было сожжено много евреев. Я собственными глазами этого не видел, так как в тот день был в пекарне, но знаю от людей, жителей Едвабне, что виновниками этого были поляки. Немцы принимали участие только в фотографировании»[67]. Болеслав Рамотовский: «Я подчеркиваю, что немцы в убийстве евреев участия не принимали, а стояли и фотографировали, как поляки измывались над евреями»[68]. Мечислав Гервад: «Евреи были убиты людьми польской национальности»[69].

Юлия Соколовская в то время работала кухаркой на посту жандармерии — это она назвала цифру «60 гестаповцев», давая показания на процессе Рамотовского в мае 1949 года. На допросе как свидетель по тому же делу 11 января 1949 года Соколовская дала следующие показания: «В 1941 г., когда вошли войска немецкого оккупанта на польскую землю, спустя несколько дней жители г. Едвабне вместе с немцами приступили к убийству евреев, прож.[ивавших] в городе Едвабне, где было убито больше полутора тысяч лиц еврейской национальности. Подчеркиваю, что я не видела, чтобы немцы били евреев, а еще трех евреек немцы привели на пост жандармерии и приказали мне, чтобы этих евреек не убили, и я заперла их на замок, а ключ отдала тому немцу, который мне приказал запереть, и немец приказал накормить их, и я приготовила и отнесла. Когда все уже кончилось, все успокоилось, этих евреек выпустили, а эти еврейки жили в доме рядом с жандармерией, также вышеупомянутые еврейки приходили работать на пост жандармерии. Евреев немцы не били, а зверски издевались поляки над евреями, а немцы стояли сбоку и фотографировали, а потом показывали людям снимки, как поляки убивали евреев»[70]. Далее Соколовская называет пятнадцать фамилий, отдельных лиц или целых семей (отцов с сыновьями или братьев), принимавших активное участие в убийстве. Перечисляет, кто бил евреев палкой, а кто «резиной», и добавляет еще одну интересную деталь к роли немцев в этих событиях: «Я в то время была кухаркой в жандармерии и видела, как вышеупомянутый [Эугениуш Калиновский]обратился к ком.[енданту] жандармерии, чтобы выдать им оружие, поскольку они не хотят идти, кто не хотел идти, он того не сказал. Ком.[ендант] вскочил на ноги и сказал: оружия я вам не дам, делайте, что хотите; тогда вышеупомянутый повернулся и быстро побежал за город, туда, куда погнали этих евреев»[71].

В контексте этой обстоятельной, подробной информации, сообщенной Соколовской во время следствия, ее поведение на суде четыре месяца спустя дает повод для раздумий. Обвиняемые, как я уже писал, на суде отказываются от своих показаний, объясняя, что их принуждали побоями во время следствия, а Соколовская, как и другие свидетели, не только весьма сдержанна в высказываниях, но с ее уст срывается поразительная фраза: «В критический день было 60 гестаповцев, потому что я для них готовила обед, а жандармов было очень много, потому что они приехали с разных постов»[72]. Впервые мы узнаем о таком многочисленном присутствии немцев в Едвабне, при этом от кухарки, которая готовила им обед, следовательно, должна знать точно.

До конца не понимаю, как объяснить причины изменений в поведении обвиняемых и Соколовской. В конце концов, обвиняемые в зале суда в мае 1949 года находились в когтях госбезопасности точно так же, как за четыре месяца до этого в тюрьме в Ломже. Разве что, имея семьи и знакомых поблизости, они могли оценить ситуацию и понять (поскольку их защищали одни и те же адвокаты), что своими показаниями обвиняют самих себя и друг друга, и у них было время на то, чтобы пустить в ход, скажем так, давление окружения. Не забудем, однако, что поле их маневра было довольно ограниченным, поскольку преступление, о котором идет речь, было совершено публично, обстоятельства были всем прекрасно известны, включая, разумеется, и офицеров-следователей, которым нелегко было врать прямо в глаза, существовал риск, что за это могут просто избить. Самое большее, можно было в показаниях постараться умалить свою роль, но сам факт нельзя было ни затушевать, ни каким-то образом основательно затемнить. Иначе легче всего было бы просто сказать, что это совершили немцы — как спустя годы выбили на памятнике, поставленном на месте овина Шлешиньского.

Во время немецкой оккупации в этих местах действовала сильная партизанская организация Национальных вооруженных сил, и многие не вышли из подполья сразу после войны. Жестокая гражданская квазивойна шла в Белостокском крае еще целые годы после установления так называемой народной власти. Едвабне, например, было на несколько часов «захвачено» еще 28 сентября 1948 года отрядом некоего Вяруса[73]. Нетрудно себе представить, что нежелательному свидетелю с низким социальным статусом (Соколовская была старой девой, что в небольшом городке или в деревне считается неподобающим) кто-то мог объяснить, что такие показания не способствуют разрешению трудной для многих жителей города проблемы.

После войны лесные отряды многократно совершали на этих территориях: казни евреев, коммунистов и других лиц, которые были признаны нежелательными. В уже цитированном труде Фрачека мы находим множество сведений на эту тему. В частности, в Едвабне партизаны застрелили 24 сентября 1945 года хозяйку магазина, Юлию Кароляк, и ее дочь Хелену[74]. Была ли это какая-то «разборка» или обыкновенный грабеж, сейчас сказать трудно, но жители городка прекрасно знали, что должны считаться не только с вооруженными органами народной власти. Как пишет Томаш Стшембош, «на этих территориях […] война, в сущности, длилась не пять или шесть лет (1939–1944, 1939–1945), а лет десять или даже тринадцать (1939–1949, 1939–1952), а в некоторых местах и для некоторых людей еще дольше». И далее: «Неподалеку от берегов Бебжи и городка Едвабне лежит деревня Езерко, в которой погиб в 1957 году последователь белостокской партизанской организации „Рыба“»[75].

Но независимо от того, какое оказывали давление на Соколовскую (если вообще оказывали), ее свидетельство не осталось без ответа. 9 августа 1949 года Кароль Бардонь прислал из варшавской тюрьмы в Окружной суд в Ломже «дополнение» к кассационной жалобе, которую подал сразу после приговора. В «дополнении» было написано следующее: «Высокий Суд! Во время судебного разбирательства свидетель Соколовская Юлия, бывшая кухарка поста жандармерии в Едвабне, показала, что в день массового убийства евреев было 60 гестаповцев и столько же жандармов, а для гестаповцев она якобы должна была готовить обед. Вышесказанное расходится с правдой, так как в этот день, работая во дворе жандармерии, я не видел никаких гестаповцев или жандармов. Несколько раз выходя в мастерскую, которая находилась на территории земельного владения, и проходя через рынок, где собрали евреев, я также не заметил никаких гестаповцев или жандармов. Кроме того, готовить обед на 60 человек на обычной кухне — это абсурд.

После совершения убийства евреев во двор поста жандармерии, где я ремонтировал автомобиль, вошли несколько человек в штатском, они пытались увести 3 евреев, рубивших дрова. Тогда к ним вышел ком. поста жандармерии Адамый, говоря: „Что, мало вам было восьми часов, чтобы расправиться с евреями?“. Из вышесказанного вытекает, что массовое убийство евреев было совершено не гестаповцами, которых я в этот день не видел, а горожанами во главе с бургомистром Кароляком»[76].

Бардонь вернется к этому эпизоду три года спустя в подробной биографии, которую он адресовал лично Президенту Польской Республики вместе с просьбой об освобождении, на этот раз подойдя к вопросу, если можно так выразиться, с другого конца пищевода: «Там во дворе были сортиры, и если бы было 60 жандармов и 60 гестаповцев, приехавших на эту акцию массового убийства, то кто-то из них должен был оказаться во дворе». Он кончает свою биографию следующей фразой: «Я ходил в день массового убийства 3 раза в мастерскую, это 350–400 метров от дома, по улицам, ходил на обед и возвращался и не видал ни одного человека в форме ни на улицах, ни при группе людей, согнанных на рынок»[77]. Нет оснований предполагать, что осужденный придумывал такие вещи, обращаясь из тюрьмы к Президенту Польской Республики с просьбой о помиловании, только для того, чтобы понравиться. Наверное, президенту приятнее было бы узнать, что в едвабненском преступлении повинны немцы, а не его соотечественники.

В документации, которой мы располагаем, приведены, по моим подсчетам, 92 фамилии (по большей части с адресами) людей, принимавших участие в погроме едвабненских евреев. Не думаю, что всех их следует считать убийцами — ведь по меньшей мере девять из них суд признал невиновными в выдвинутых против них обвинениях[78]. Люди, которых видели сторожившими евреев на рынке, возможно, не загоняли их в овин[79]. С другой стороны, мы также знаем, что люди, чьи фамилии названы, — только часть участников, и, боюсь, небольшая, раз «при согнанных евреях», как уверяет нас другой обвиняемый по делу Рамотовского, Владислав Мичура, «была масса людей не только из Едвабне, но из окрестностей города»[80]. «Там было еще множество людей, фамилий которых сейчас не припоминаю», — говорит Лауданьский, который вместе с двумя сыновьями в тот день проявил себя в полной мере. «Как припомню, сообщу», — заискивающе добавляет он[81]. Толпа мучителей была особенно плотной вокруг овина, где сжигали евреев. Как выразился Болеслав Рамотовский, «когда мы бежали к овину, то не видели друг друга, потому что было не протолкнуться»[82].

Обвиняемые, которые, скорее всего, жили во время оккупации в Едвабне, не узнают многих участников погрома еще и потому, что среди них были крестьяне, о которых мы знаем, что они сходились в город из ближайших деревень с самого утра. «И много было также крестьян из деревни, которых я не знал. — Я снова цитирую слова Владислава Мичуры. — По большей части это была молодежь, которая радовалась этой облаве и издевалась над евреями»[83].

Итак, в этом преступлении принимало участие множество народа. Это было массовое убийство в двояком значении этого слова — и по числу жертв, и по числу преследователей. Чтобы понять, что это означает, задумаемся на минуту над конкретно названной цифрой — 92 участника, мужчины в расцвете сил, граждане города Едвабне. До войны, как мы помним, там жило около 2500 человек, шестьдесят процентов этого числа составляли евреи. Разделив численность польского населения на два, получаем цифру 450 мужчин, включая стариков и детей. Разделим еще раз это число на два, и тогда окажется, что около половины взрослых мужчин из Едвабне названы по фамилии среди участников погрома.

Как все это происходило? По сей день в Едвабне сохранилось чувство, что евреев истребляли с исключительной жестокостью. Едвабненский аптекарь, беседу которого с Агнешкой Арнольд я уже цитировал, почти дословно повторил известные нам слова Липиньского: «Мне рассказывал один человек. Некий пан Козловский, он уже умер. Он был колбасником. Очень порядочный человек. До войны у него был зять-прокурор. Из одной очень почтенной семьи. И он рассказывал, что смотреть было нельзя на то, что делалось»[84].

Спустя много лет, делая оговорку, что «всего не видала», Халина Попелек такими словами описала 10 июля в Едвабне журналисту «Газеты Поморской»: «Я не была при том, как отрезали головы или как закалывали евреев острыми колами. Это я знаю от соседей. Не видела даже, как приказывали молодым еврейкам топиться в пруду. Это видела сестра моей мамы. У нее лицо было все залито слезами, когда она пришла нам об этом рассказать. Я видела, как молодым еврейским парням приказали снести памятник Ленину, приказали его тащить и кричать „Война из-за нас!“. Видела, как при этом их били резиновыми поясами. Видела, как истязали евреев в молельне и как истерзанного Левинюка, который еще дышал, закопали живьем… Загнали всех в овин. Облили керосином с четырех сторон. И длилось все минуты две, но этот крик… Я до сих пор его слышу»[85].

Но потрясало не только зрелище того, что проделывали с евреями. Крики истязаемых людей, а потом смрад, когда их жгли, были невыносимы. Длившееся целый день истребление евреев совершалось на площади, равной по величине спортивному стадиону. От овина, в котором в тот день большинство жертв в конце концов сожгли, до рыночной площади по прямой можно добросить камнем. Еврейское кладбище тут же рядом. Так что все, кто тогда был в городе и обладал способностью видеть или обонять, были либо свидетелями, либо участниками этого преступления.