ЯКУШЕВ. НОВЫЙ МОНАРХИЗМ

ЯКУШЕВ. НОВЫЙ МОНАРХИЗМ

Личность Якушева, несомненно, представляет немалый интерес, особенно в наше переходное время, когда, как и в революционные годы начала прошлого века, круто менялись привычные основы жизни, ее моральные ценности. Со Стауницем-Опперпутом, кажется, проще: нужно было “перестраиваться”, приспосабливаться, чтобы не только выжить, но и продолжать авантюры, ставшие потребностью его натуры. Идейный элемент здесь если и играл определенную роль, то все же не решающую. А с Якушевым, есть основания думать, все было как раз наоборот. Жестокие превратности революции и Гражданской войны, пережитые страной, оказали глубокое влияние на этого человека. Дальний родственник царского премьер-министра (ноябрь – декабрь 1916 г.) А. Ф. Трепова, до революции Якушев дослужился до чина действительного статского советника. По некоторым свидетельствам, одно время он был воспитателем в знаменитом Царскосельском лицее, хотя последующая его служба как специалиста коммерческого водного транспорта в Министерстве путей сообщения вызывает некоторые сомнения относительно его труда на ниве просвещения. Впрочем, все могло быть… После Февральской революции Якушеву предлагали пост товарища министра во Временном правительстве, но он отказался, мотивируя это своими монархическими убеждениями. Послефевральская российская демократия, видимо, не вдохновляла Якушева.

Тут мы должны для понимания мировоззрения Якушева и в интересах всей нашей темы несколько уклониться в сторону. Победа красных в Гражданской войне пришла не такой и не так, как представляли себе (по теории) их вожди – большевики-интернационалисты. Европейская революция, на которую делали ставку Ленин и его единомышленники, не произошла. Большевистская Россия практически оказалась в международной, внешней изоляции, а правящая партия большевиков – фактически и в изоляции внутренней. Социальная база партии значительно сузилась. Не столь уж многочисленный рабочий класс “распылился” в ходе Гражданской войны: частью погиб на фронтах, частью ушел в родные деревни в поисках пропитания. Оставалось “крестьянское море”, но крестьяне рассматривались большевиками как капиталистический класс. Получив землю, они отнюдь не стремились к поддержке большевиков в их планах радикальных социалистических преобразований. Эмигрантский публицист Э. Лунберг писал, что все сметавшая на своем пути большевистская машина остановилась перед покосившимся деревенским плетнем, у которого стояла, помахивая хвостом, худая крестьянская лошадка. “Кто кого? – спрашивал Лунберг. – Ленин ли сломает плетень или плетень отодвинет Ленина?”⁸

Таким образом, победа в Гражданской войне поставила большевиков перед выбором: либо уйти, либо сформулировать такую идеологию, которая могла бы расширить и укрепить их социальную базу, скажем, привлечь интеллигенцию, как тогда говорили – “спецов”. Отдать власть большевики не могли и не хотели, да и партий, способных “перехватить” власть, не осталось. Оставался поиск новой идеологии. Парадоксально, но очертания такой идеологии намечались почти одновременно как в стане побежденных (белых), так и в стане победителей (красных). Собственно, сама действительность “подсказывала” ее.

Идеолог Белого движения из стана Деникина и Врангеля В. Шульгин уже в начале 1920 г. не без некоторого удивления замечал, что “знамя единой России фактически поднято большевиками”. А это значит, что “белые идеи пересекли фронт” и укрепляются в новой, красной России. “Под оболочкой Советской власти, – утверждал Шульгин, – совершается процесс, не имеющий ничего общего с большевизмом”. Конечно, это был определенный перебор, продиктованный, возможно, и горечью поражения, но тенденция все же была подмечена верно. Идеология революционного интернационализма начала впитывать в себя элементы российского национализма.

Идеолог колчаковского Белого движения Н. Устрялов пошел еще дальше. Тенденции, подмеченной Шульгиным, он дал философское и социологическое обоснование, выводя постулат о необходимости политики сближения и сотрудничества с Советской властью. Идеологическая трансформация, которая совершается в Советской России и которая будет совершаться дальше, считал Устрялов, “диктуется” самой историей. Она, история, образно писал Устрялов, дохнула октябрьским морозом на “захмелевшую от свободы Россию” и превратила “огромный бунт в великую революцию”. Величие же ее в том, что “советская власть стала национальным фактором современной русской жизни” и ее интересы “будут фатально совпадать с государственными интересами России”.

Устряловский призыв к сотрудничеству с “перерождающейся” Советской властью с целью форсирования этого процесса, нашел отклик и в эмиграции, особенно в правой ее части. В начале 1921 г. в Праге вышел сборник “Смена вех”. Авторы – Ключников, П. Чахотин, Бобрищев-Пушкин, Устрялов и др. – уверяли, что интернационализм – это лишь большевистский камуфляж, а на самом деле большевизм – русское национальное движение, наследник “причудливо преломленного и осложненного духа славянофильства”. Бобрищев-Пушкин, в частности, задавался вопросом: для сторонников русской государственности суть состоит в том, является ли большевизм цементом, “склеивающим страну”, или “разъедающей ее кислотой”? Для Бобрищева-Пушкина сомнений нет: цемент! Кислота – это либерализм. Отсюда – лозунг сменовеховцев: идти к большевикам, к Советской власти, помогать строить великое российское государство, сокрушенное Февральским бунтом. “Идти в Каноссу!”

Большевистские верхи с большим вниманием и интересом отнеслись к сменовеховству. “Правда”, приветствуя выход сборника “Смена вех”, назвала свою передовую статью о сборнике “Знамение времени”.

Точки соприкосновения со сменовеховством были и у евразийцев. Основные положения евразийства были изложены в сборнике “Исход к Востоку”, вышедшем в Софии в 1921 г. Авторы сборника – П. Савицкий, П. Сувчинский, Н. Трубецкой и др. – утверждали, что Россия – не только Запад, Европа, но в еще большей степени – Восток, Азия. Поэтому у нее – свои национальные особенности, государственные интересы, диктуемые в значительной мере геополитикой. Этот постоянно действующий фактор со временем “выправит” и большевистскую революцию, вернув страну на “исконный” исторический путь.

Было бы, однако, совершенно ошибочно полагать, что сменовеховская или евразийская идеологии оказались как раз тем, в чем остро нуждался большевизм после своей “пирровой победы” в Гражданской войне. Решающим обстоятельством частичного пересмотра идеологической стратегии эпохи революции и Гражданской войны, как уже отмечалось, стала для большевиков новая реальность, в которой они оказались после победы. Чем можно было заменить “отработанные” факторы классового интернационализма? Действительность выдвигала на первый план факторы национально-государственного характера. Признание национального, народного характера Октябрьской революции и большевизма как силы, способствующей развитию России, было как раз тем, что привлекало большевистские верхи к сменовеховству. Было и еще одно обстоятельство, важное для Советской власти: возможность возвращения к ней так называемых “спецов”. Однако надо понимать, что цели сменовеховства – перерождение и изживание большевизма – были, конечно, совершенно неприемлемы. Большевики не могли отбросить свой “краеугольный камень” – интернационализм, поскольку это могло привести к глубокому кризису в партии. Тем не менее многие из них признавали, что невозможно игнорировать и дальше национальные факторы в идеологии и политике.

Из симбиоза этих, казалось бы, противоречивых мыслей и настроений рождалось то, что позднее получило название национал-большевизма. Его обычно “записывают” за Сталиным, относя рождение к 1924 году. Но национал-большевизм появился раньше. Впервые этот термин употребил К. Радек летом 1920 г., затем и Ленин в работе “Детская болезнь левизны в коммунизме”. Ленин проявлял большой интерес к сменовеховству, видя в нем начало признания Октябрьской революции интеллигенцией, а с практической точки зрения – возможность привлечения спецов к хозяйственному и культурному строительству. Но основную идею национал-большевизма Ленин отвергал. Особо ярым противником национал-большевизма принято считать Л. Троцкого, чуть ли не главного проповедника мировой революции. Это, однако, не совсем так. Троцкий приветствовал сменовеховство, считая, что партия в полной мере должна использовать национальные факторы в своей политике. Но использовать только как тактическую линию. Традиционно главным оппонентом Троцкого называют И. Сталина, представляемого чуть ли не “родоначальником” национал-большевизма. На самом деле, Сталин поначалу отвергал сменовеховство как враждебную буржуазную идеологию. Не был замечен он и в национальном “уклонительстве”. Лишь постепенно, в борьбе с троцкистской оппозицией в 1924 г., он осознал, что национал-большевистские факторы могут стать острым оружием в схватке за власть. Так появилась формула “построения социализма в одной стране”, нашедшая широкую поддержку среди членов партии, оказавшихся у власти после Гражданской войны. По словам одного из меньшевиков, во многих случаях члены партии были уже не “помазанные”, а “примазавшиеся”. Меньше всего они думали об идейной стороне большевизма, а больше всего – о привилегиях, которые тот обеспечивал им как членам партии.

В экономике уступкой капитализму был нэп. Национал-большевизм становился уступкой в сфере идеологии. Одной из практических сторон начавшегося идейного поворота стало все большее привлечение “буржуазных спецов” в различные сферы жизни Советской России. В сменовеховстве и национал-большевизме спецы, возможно, видели идеологию, оправдывавшую их переход от борьбы с большевиками к сотрудничеству с ними. Но главное все же было в другом: очень многие из них рассматривали себя “попутчиками” большевиков в национально-государственном возрождении страны – до той заветной черты, когда большевизм “испарится” под влиянием исторических и культурных традиций, а также геополитических факторов. Наш герой – “спец” Александр Александрович Якушев, сидевший, вспомним, в советской тюрьме в камере с Опперпутом, – относился, скорее всего, к людям такого “государственного” толка.