Вступление

Вступление

– И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка посмотреть, – Воланд протянул руку. – Я, к сожалению, не могу этого сделать, – ответил мастер, – потому что я сжег его в печке. – Простите, не поверю, – ответил Воланд, – этого быть не может. Рукописи не горят. – Он повернулся к Бегемоту и сказал: – Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман. Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слёз: – Вот она, рукопись! Вот она!

Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»

Кто в нашей стране не слышал о замечательном памятнике литературы Древней Руси XII века «Слово о полку Игореве»[1]? При упоминании о нём кто-то вспомнит из школьной программы «плач Ярославны» в переводе Н. Заболоцкого, кто-то арию князя Игоря из оперы А. П. Бородина, кто-то недоумённо пожмёт плечами и не станет напрягаться по этому поводу. «Какой Игорь? Какие ещё половцы? Кому сейчас это нужно?» – с усмешкой спросят они. И таких людей, к большому сожалению, в нашей стране становится всё больше. В век голого прагматизма и повсеместного одичания, в мире всеобщего потребления главными жизненными правилами являются примитивные и понятные всем установки, такие как: «Бери от жизни всё! Живи в своё удовольствие! Не думай ни о чём!» Но, как сказано в писании, «не хлебом единым жив человек…». В данной аналитической работе заинтересованный читатель найдет не совсем обычное переложение древнерусского текста, являющееся альтернативой объяснительному переводу Д. С. Лихачева и тому традиционному пониманию, которое на сегодняшний день преобладает в лингвистике и медиевистике по данному вопросу.

Первоосновой любого перевода является точность смыслового прочтения. По мере возможности я старался придерживаться этого золотого правила. В моей работе на обсуждение вынесены на первый взгляд простые вопросы, например, где и когда произошла битва на реке Каяле. Многие, наверное, скажут, что тема давно исследована, практически все тёмные места в «Слове…» изучены и после таких научных светил, как Б. Д. Греков, Б. А. Рыбаков и Д. С. Лихачев, она стала не такой актуальной, какой была раньше. Всё же хотелось бы придать дополнительный импульс старым спорам о времени и месте похода, о цели, которую преследовал князь Игорь, избавить тему от стереотипов и направить современную дискуссию по этим вопросам в практическое русло. Также в работе проведено небольшое аналитическое исследование с целью выяснить, в каких исторических условиях проводилась работа по первоначальному переводу обнаруженной в Ярославском монастыре рукописи. Почему в то время так, а не иначе трактовались те географические названия, о которых идет речь в «Слове», и на какой исторический фундамент стали опираться основные постулаты и идеи самого первого перевода древней рукописи, который и заложил основу для будущих исследователей. Все эти моменты имеют принципиальное значение для отечественной истории и культуры. Как только становится понятным, где на самом деле произошла битва, произведение сразу же раскрывается совсем с другой стороны, у него словно появляется второе дыхание. Старые предположения становятся ненужными и теряют свои невнятные объяснения. Так называемые темные и испорченные места в «Слове о полку Игореве» по большей части проясняются, а все непонятные и неузнаваемые слова принимают свои нормальные и естественные значения. Для дальнейшего понимания моих мыслей читателю необходимо принять на веру несколько аксиом.

Во-первых. Первоначальная рукопись «Слова о полку Игореве» существовала в действительности, а не была сфальсифицирована в конце XVIII века русскими литераторами. Такая «гипотеза сомнения» появилась практически сразу после утраты оригинала. Затем в 1890 году французский славист Луи Леже вскользь высказал предположение, что «Слово о полку Игореве» – подделка, списанная с памятника конца XIV века, рассказывающая о Куликовской битве «Задонщины». Эту мысль в 1940 году развил в своей монографии «Le Slovo d`Igor» другой француз – профессор философского факультета Страсбургского университета Андре Мазон. Профессор Мазон видел в «путаной», «бессвязной» композиции «Слова…» одно из доказательств его поддельности: дескать, фальсификатор не способен свести концы с концами. Он приписывал авторство «Слова о полку Игореве» директору Московского архива Коллегии иностранных дел Н. Н. Бантыш-Каменскому.

Практически сразу в 1941 году с опровержением этой идеи выступил русский языковед А. В. Исаченко, живший в то время в эмиграции в г. Любляне. В своей статье «Двойственное число в «Слове о полку Игореве»[2] он апеллировал к простому факту. Формы двойственного числа (грамматические формы, указывающие на два предмета или два лица) в «Слове…» таковы, что извлечь их из доступных в конце XVIII века восточнославянских памятников было невозможно, а стандартная информация, которой мог располагать автор этой поздней эпохи, предполагала иные формы двойственного числа, отличные от употребляющихся в «Слове…». Значит, по его мнению, о поздней подделке не может быть и речи. Кроме Исаченко, за рубежом в полемику с Мазоном вступил выдающийся русский филолог Р. О. Якобсон, живший в то время в Америке. Его работы показали всю несостоятельность идей Мазона, ему также принадлежит реконструкция текста «Слова…» и перевод на современный русский язык, разбивка на строки в котором считается канонической.

В Советском Союзе для борьбы с теорией Мазона были задействованы лучшие историки и филологи: Н. К. Гудзий, В. П. Андрианова-Перетц, Д. С. Лихачев, Ю. М. Лотман. После выхода в свет в 1962 году специального сборника «Слово о полку Игореве – памятник литературы XII века»[3] по идеям французского слависта был нанесен серьёзный удар, на некоторое время притихли даже его зарубежные сторонники. Страсти улеглись, и этот вопрос казался окончательно решённым. Но передышка оказалась недолгой: ещё не успел остыть прах концепции Мазона, как 27 февраля 1963 года в Пушкинском доме в Ленинграде выступил с докладом А. А. Зимин. Когда в обморочной тишине отзвучало его последнее слово, председательствующий И. П. Ерёмин потрясённо произнёс, что находится в состоянии шока. И было отчего: «Слово…» объявил фальшивкой не какой-то представитель буржуазной филологии, который по определению не может сказать ничего путного, а восходящая звезда советской исторической науки, признанный и блестящий учёный. Годом ранее, в возрасте сорока двух лет (уникальный для гуманитария того времени случай), Зимин даже баллотировался в члены-корреспонденты АН СССР.

Второй его доклад, уже с прениями, состоялся в начале мая 1964 года в Москве. Зимин считал, что филологи это произведение как текст проанализировать не смогли и кому-то придется за это дело взяться. Историк, в принципе, заимствовал схему Мазона о первичности «Задонщины», но провёл гораздо более тщательное исследование текстов. В частности Зимин пришел к выводу, что зависимость «Слова…» от «Задонщины» не прямая, а между ними существовал какой-то неизвестный памятник, с которого и было списано «Слово…». В заключение Зимин сказал, что его и Мазона разделяют, прежде всего, методологические основы исследования. «Для меня, как историка-марксиста, главное – социально-политическое содержание «Слова…», его органическая связь с идейной борьбой конца XVIII века. Для Мазона это – «пастиш» (стилизация), который навеян Оссианом, преисполнен галлицизмами и т. п., то есть не органическое явление русской литературы, а навеянное иноземными влияниями. Это решающее, основное».

Вот как характеризовал точку зрения Зимина его сторонник и сподвижник, историк В. Б. Кобрин: «Оригинальный и глубокий учёный, наделённый острым скептическим умом, Зимин пришёл к выводу, что «Слово…» – не средневековое произведение XII века, а гениальная стилизация второй половины XVII века. Дело не в том, прав был Зимин или нет, хотя я лично убеждён его аргументами. Дело в другом. Ведь и кроме Зимина были учёные, сомневающиеся в традиционной датировке «Слова…», относившие его то к концу XVII, то к XVIII веку. Но зная религиозно-фанатическое отношение к этому памятнику, помня, как обвиняли в антисоветизме крупного французского слависта Андре Мазона, считавшего «Слово…» подделкой, они не решались ни обнародовать свои сомнения, ни потратить годы напряжённого труда на серьёзное исследование, сулящее лишь трения без лавров. Зимин же считал, что, выступив открыто со своей точкой зрения, он поможет утвердить мысль, что в науке нет запретных тем, нет источников, которые не могли быть подвергнуты критическому анализу»[4].

По мнению Я. С. Лурье, возникшая полемика и споры, вызванные докладом Зимина, не были напрасными и принесли немалую научную пользу. Схема взаимоотношений текстологических групп и отдельных списков «Задонщины», существовавшая до Зимина, потребовала серьезных корректив; текстологические схемы, принятые в науке в настоящее время, не идентичны прежним, существовавшим до 1963 года. Это следствие обширной текстологической работы над «Задонщиной», порожденной спорами с Зиминым. В последние годы у Зимина возникла потребность обобщить накопившийся материал по методике источниковедения и текстологии. Он ставит вопрос о разграничении источниковедческих гипотез, догадок и домыслов, о принципах сопоставления параллельных текстов (случаи «необратимости сопоставлений»), возражает против высказанного недавно тезиса о «презумпции невиновности источника», пытается сформулировать пока еще не вполне ясные принципы «источниковедения системы фактов». Труды эти, к несчастью, остались незавершенными[5].

После разгромной критики Зимина, носившей не совсем корректный и не всегда научный характер и сглаженной вмешательством идеологической комиссии ЦК КПСС во главе с Ильичёвым, дискуссия постепенно утихла. Но споры по этому вопросу не прекращаются и в наше время, хотя, по мнению некоторых историков, подлинная реабилитация «Слова…» произошла несколько десятилетий назад, когда в руки филологов попал Кодекс Куманикус – «Латинско-половецко-персидский словарь» из библиотеки Франческо Петрарки, составленный якобы каким-то средневековым эрудитом. Они утверждают, что в тексте «Слова…» имеются многочисленные заимствования из половецкого языка XII века. Примеры таких заимствований они почему-то не приводят. Но чтобы серьёзно опираться в своих доказательствах на этот словарь, надо сначала убедиться, что он не подложный. Учёные же, выдвигающие такую версию подлинности «Слова…», считают половцев дикими азиатами из Причерноморской степи, говорившими на одном из многочисленных тюркских языков. А раз носители этого языка полностью исчезли к концу Средневековья, то, по их мнению, очевидно, что намеренная фальсификация в данном случае невозможна, потому что в XVIII веке в России уже никто не помнил живую половецкую речь, и, следовательно, никто не мог вставить половецкие слова в текст «Слова…». И всё же «теорию сомнения» Мазона – Зимина опровергли ведущие слависты ещё в советское время, а окончательную точку в этом вопросе поставил академик А. А. Зализняк[6].

Доказательства Зализняка по этому вопросу опираются на раскрытие им тончайших закономерностей древнерусского языка. Он считает, что гипотетический фальсификатор XVIII века должен был бы обладать немыслимыми качествами, а именно знать эти закономерности и скрывать своё знание от современников. Зализняк обращает внимание читателя-нелингвиста на то, в чём состоит трудность имитации языка древнего текста. Он пишет: «Легче всего вставить в текст взятые из подлинных памятников необычные слова. Их можно набрать, даже не утруждая себя сплошным чтением объёмистых летописей и т. п., – достаточно сделать выписки при просмотре. Совсем иное дело, когда требуется воспроизвести некоторую грамматическую закономерность, реализованную в выбранном памятнике, скажем, установить, по каким правилам в нём распределены комплексы типа слышалъ еси и типа еси слышалъ, и соблюсти эти правила в поддельном тексте. Здесь уже недостаточно не только беглого просмотра, но даже и полного просмотра памятника» (§ 5, с. 29). Его книга, по сути, закрывает двухсотлетнюю дискуссию о подлинности древнерусского памятника. Но не для всех. Доказательность языковедческих доводов остаётся невнятной для нелингвистов, которым не под силу признать, что строгость лингвистических утверждений качественно отличается от занимательных, но необязательных рассуждений о поэтике, образном строе, влиянии одной литературы на другую и т. д.

Во-вторых. В нашей исследовательской литературе утвердилась устойчивая версия, что большое количество тёмных мест в «Слове…» – это прямое следствие некачественной и невнимательной переписки первоначального авторского текста, происходившей на протяжении нескольких веков. Но это всего лишь красивая отговорка. Всё дело в нас самих, в нашей оценке прошлого в той трактовке событий, которую дают нам традиционные историки. В данной ситуации имеет место явная попытка собственные огрехи свалить на тех людей, которые уже никогда не смогут оправдаться. Любому человеку свойственно ошибаться, и под «ошибками» следует подразумевать те написания в «Слове…», которые невозможны в рукописи XII–XIII веков, но типичны для списков XV–XVI вв., отклонявшихся от оригинала под влиянием живого языка переписчика (например, написания «ки», «ги», «хи» вместо «кы», «гы», «хы»). Оказывается, таких отклонений больше в конце «Слова…», нежели в начале. Такой эффект хорошо известен специалистам, которые работают со средневековыми рукописями: в начале писец очень тщательно копировал переписываемый текст, а к концу уставал и от оригинала отвлекался. Первые переписчики, участвовавшие в издании 1800 года, и их предшественники (монахи-летописцы XIV–XVI веков) очень скрупулезно, грамотно и добросовестно выполнили порученную им работу. И только благодаря их кропотливому труду мы видим сегодня сквозь толщу времени художественную красоту этой древней саги, хотя сам перевод и комментарии к нему, написанные под руководством А. И. Мусина-Пушкина, оставляют желать лучшего. Соответственно, вина за непрочтение тёмных мест и само их существование лежит не на средневековых писцах, а на исследователях и комментаторах «Слова…» XIX–XX веков.

В-третьих. Надо очень осторожно и самым критическим образом подходить к той исторической оценке описываемых событий, которую нам стараются навязать многочисленные комментаторы «Слова…». В первую очередь надо отбросить в сторону ту немецко-норманнскую концепцию Российской истории, которую сформировали Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлёцер, Г. З. Байер. В дальнейшем эту теорию развили в своих научных трудах их ученики Н. М. Карамзин и М. П. Погодин и закрепили в науке их идейные последователи С. М. Соловьев и К. Д. Кавелин. Именно они трудились и переиначивали её по заказу императоров и императриц голштинского рода – Романовских, среди которых особенно рьяно пытались повлиять на этот процесс Екатерина II и Александр II.

Так почему иноземцы так прочно и основательно уцепились за Российский престол, почему норманнизм так сильно пустил корни в отечественной истории?

Для ответа на эти вопросы перенесемся в первую половину XVIII в., когда после смерти Петра II (в ночь на 19 января 1730 года) в стране сложилась вполне благоприятная обстановка для плодотворных преобразований в государственной системе. С кончиною Петра II пресеклось мужское колено императорского дома, поэтому князь В. Л. Долгорукий и его сподвижники посчитали это обстоятельство подходящим поводом, чтобы власть российских императоров некоторым образом ограничить. Когда в Совете стали обсуждать вопрос о преемнике только что скончавшегося императора, князь Д. М. Голицын произнёс речь, в которой доказывал, что дочери Петра не имеют права на престол, потому что родились до вступления его в брак с их матерью. Завещание Екатерины, по которому престол после Петра II в случае бездетной его смерти переходил к ее дочерям, само по себе не имеет силы, потому что женщина, будучи низкого происхождения, сама не имела прав на престол и не могла им распоряжаться.

Поэтому князь Голицын неожиданно предложил избрать на престол племянницу Петра, дочь царя Ивана, вдовствующую герцогиню Анну, которую Пётр ещё в 1710 году выдал за курляндского герцога. Представители старой московской боярской знати хотели вернуть свои частично утраченные в ходе реформ Петра I привилегии и денонсировать принятый незадолго до его смерти новый «Указ о престолонаследии» (опубл. в 1722 г.), который существенно нарушил расстановку политических сил в стране. В петровском «Уставе о наследовании престола» было дано обоснование прав царствующей особы назначить себе преемника по своему усмотрению, минуя старшего сына. Этот документ был тесно связан с делом царевича Алексея, и первый российский император пытался закрепить начатые им в нашей стране реформы. После смерти Петра I так называемая «русская партия», интересы которой в тайном Верховном совете выражали Голицыны и могущественный клан Долгоруких, попытались ограничить самодержавную власть и в будущем предполагали ввести прямое государственное правление в стране. При Петре II «верховники» – так звали членов Верховного Тайного Совета в 1726–1730 годах – настолько сильно укрепили свои позиции, что, пригласив на русский престол Анну Иоанновну, предложили ей особые условия – «Пункты» («Кондиции»). Вот содержание этих пунктов, изложенных в письме Верховного совета, посланном из Москвы в Митаву: императрица-вдова во всю жизнь не вступает в брак и не назначает себе наследника, правит вместе с Верховным Советом, состоящим из 8 персон; без согласия Совета не начинает войны и не заключает мира; не вводит новых налогов; не жалует чины выше полковника, предоставляя командование гвардией и прочими войсками одному Совету; никого из шляхетства без суда не лишает жизни, чести и имущества; не раздает вотчин и не расходует государственных сумм без согласия того же Совета. Эти условия скреплялись словами от имени избранной императрицы: «А буде чего по сему обещанию не исполню, лишена буду короны российской».

Кондиции ограничивали власть императрицы в пользу Верховного Тайного Совета и означали юридическое оформление уже давно имевшихся у этого учреждения прав. Монарх даже лишался права определять наследника, что, по мнению Лефорта, следовало понимать как «начало избирательного образа престолонаследования». Ночь с 18 на 19 января 1730 года вошла в историю как попытка ограничения самодержавия Анны Иоанновны. Именно после подписания этих условий она благополучно воцарилась, и в дальнейшем кондиции должны были служить своеобразной платой за её спокойное и чисто номинальное царствование. Расчет «верховников» был прост: они рассудили, что Анна Иоанновна, не имея опоры в России, ради получения короны с радостью согласится на все их требования. В этом документе отразилась попытка установления своеобразной олигархической формы правления – этакой «смеси» английской конституционной монархии, где король играет чисто церемониальную роль, и шведской коллегиальной системы, государственный совет которой так много значит, что ставит преграды верховной королевской власти. Что-то подобное русским вельможам хотелось реализовать и у себя в стране и уже законным путём приподняться над самодержавием, установив вместо абсолютной монархии новую форму правления – монархию ограниченную, стеснённую законом. К этому их непроизвольно подталкивали новые формы общественных и экономических отношений, складывавшихся как в мире, так и в нашей стране, где самобытный и размеренный патриархальный уклад жизни был взорван петровскими начинаниями. Дело грядущих преобразований было послушно воле Голицына, одного из наиболее просвещенных людей своего времени. Заметим, кстати, что его библиотека состояла из шести тысяч книг, в том числе на французском, английском, голландском, испанском, шведском языках. Почти все иностранные свидетели отмечали его ведущую роль в этом процессе. Близкий к «верховникам» датский посол Г. Вестфален заметил в дипломатической депеше от 22 января: «Голицын, основатель и защитник этого дела, спросил меня вчера, который из двух образов правления я считаю лучшим: шведский или английский? Я ответил, что шведский самый подходящий, и что я не думаю, что английское правление может быть введено в России. Он ничего на это мне не сказал». Характерно, что Голицын интересовался не советом, а мнением Вестфалена. Это значит, что для Голицына вопрос о форме правления был давно решённым и, вероятнее всего, он отдавал предпочтение шведской форме правления. Много нового было привнесено в государственную жизнь России при Петре I именно из Швеции, и Голицын принимал в этом непосредственное участие. В этой связи американский историк М. Раев замечает, что Россия в петровскую эпоху перенимала не столько передовой, сколько рутинный опыт в государственном управлении и общественной жизни. И это обстоятельство наложило глубокий отпечаток и на сам характер модернизации в России, и на восприятие русскими Запада. «Верховники» в ходе своего правления старались придать петровским реформам более мягкие, сглаженные и плавные черты, учитывающие местную специфику. Но Долгорукий и Голицын глубоко заблуждались, надеясь на приверженность Анны к русским традициям. В силу ряда обстоятельств их попытка изменить политическое устройство в России провалилась. В дело вмешалась гвардия, офицеры которой явились к императрице и решительно высказались за восстановление самодержавия. Анна, воспользовавшись благоприятным моментом, приказала принести подписанные ею кондиции и собственноручно перед всеми разорвала их. Вскоре «русская партия» под надуманными предлогами была разгромлена. Вот что сам мудрый и прозорливый старик Голицын сказал про это: «Пир был готов, но званые оказались недостойные его. Знаю, что паду жертвой неудачи етого дела, – так и быть, пострадаю за отечество; мне уже немного остаётся жить; но те, которые заставляют меня плакать, будут плакать больше моего»[7].

Лидер «верховников» Голицын был арестован и умер 16 апреля 1737 года в каземате Петропавловской крепости в возрасте 74 лет. По сути, провалилась попытка окончательно установить боярскую олигархию, которая до этого фактически властвовала в стране. Она разбилась о желание простого дворянства установить сословную конституционную монархию, подобную той, что существовала в шляхетской Польше. В результате ни тем, ни другим не удалось воплотить в жизнь свои замыслы. При этом не надо идеализировать «верховников», они были теми же «западниками», только выражали при этом интересы узкого круга правящей верхушки, совершенно игнорируя интересы среднего дворянства и русского народа. В будущем похожую попытку государственного переустройства предпримет другой видный политик, один из главных инициаторов дворцового переворота 1762 года, канцлер Н. И. Панин. За первые месяцы, прошедшие после переворота, им был выработан проект Учреждения «Императорского совета», и хотя Екатерина II подписала его 28 декабря, он не был опубликован и вскоре ею же отменен, поскольку мог привести к ограничению самодержавия. Позднее при Екатерине II состоял Госсовет, но это был чисто совещательный орган, состав которого полностью зависел от императрицы. В конце концов, точку в этом вопросе в пользу полного самодержавия и абсолютизма поставил Николай I на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Только ни он, ни его преемники принципиально не решили те системные противоречия в управлении государством и обществом, которые, в конце концов, и привели царскую Россию к окаянным дням 1917 года, когда большевики одним ударом разрубили этот «гордиев узел» перезревших проблем, лукаво обещая народу всеобщее равенство и социальную справедливость. Со временем сталинисты-ленинцы создали, по сути, похожую на царский режим структуру власти, только более централизованную, деспотичную и кровавую, которую в конечном итоге похоронили те же нерешенные вопросы землепользования, преемственности власти, отсутствия обратной связи с народом и нерационального распределения внутри её верхушки властных полномочий. В России как в прошлом, так и сейчас в государственном управлении имеет место одна устойчивая тенденция. Все ключевые решения принимаются либо единолично, либо узкой группой лиц в центре власти. Всем прочим остаётся лишь соперничать в борьбе за влияние на «небожителей».

А пока прусский посланник Марфельд уже в феврале 1730 года доносил, что императрица «в душе больше расположена к иностранцам, чем к русским, отчего она в своем курляндском штате не держит ни одного русского, а только немцев». По выражению В. О. Ключевского, с воцарением Анны «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забрались на все доходные места в управлении». Чёрный след в нашей истории оставил фаворит Анны Иоанновны, временщик Э. И. фон Бирон; как и большинство иностранцев, он смотрел на Россию свысока, считая себя просветителем и благодетелем бескрайней варварской страны. Демонстративно отказываясь учить русский язык, он тем самым подчеркивал свое «невмешательство» в ход внутренних дел и, управляя железным скипетром, в течение девяти лет своего правления умертвил одиннадцать тысяч человек. Для сравнения, Иваном IV за семь лет «опричнины» было казнено четыре тысячи человек. По замечанию известного историка А. Д. Градовского, «этот кабинет не любил заглядывать внутрь страны… Вершина русской администрации, – поясняет он, – живет самою внешнею политической жизнью. Россия для неё только средство для добывания сумм, нужных для того, чтобы участвовать в общем хоре западных держав». Всё это хорошо видели иностранные резиденты. По их наблюдениям, «цель двора достигнута, если в Европе говорят, что Россия богата». Перед самой кончиной Анна Иоанновна назначила герцога Курляндского Эрнста Иоганна Бирона регентом при двухмесячном наследнике престола, и в этом качестве он должен был править 17 лет (!). После смерти императрицы в октябре 1840 года Бирон захотел присвоить себе корону империи. И когда в его руках оказалось всё высшее правление, гвардия заволновалась. После дворцового переворота он был арестован. Не будет преувеличением сказать, что его ненавидели все. Разграбление богатств страны, всеобщая подозрительность, шпионаж, доносы, жестокое преследование недовольных – вот чем характеризовался созданный им реакционный режим. Три недели верховной власти в стране стоили ему двадцатилетней ссылки. «Эпоха дворцовых переворотов» – прямое следствие петровского закона о престолонаследовании, который сводился к принципу: «Кто палку взял, тот и капрал». На вершину власти попадали случайные люди, которые были далеки от истинных интересов нашей страны и не желали знать ни её менталитета, ни её древних традиций. С воцарением Елизаветы немецкий гнёт, как это ни странно, только усилился. Это произошло вследствие того, что внешнюю политику Бирона продолжил его бывший ставленник А. П. Бестужев-Рюмин. Став Великим канцлером и не имея соперников, нагло беря взятки со всех дворов Европы и втравляя Россию в бессмысленные войны, он фактически правил страной 14 лет. Некоторых иностранцев поражало то, что страна, обладавшая колоссальными возможностями, проявившая несокрушимую мощь в Северной войне, как будто не знает, куда деть свои силы и ищет себе в этом помощника. Не без иронии в адрес и русских, и немцев говорил по этому поводу французский посланник маркиз де Шетарди: «Немцы были этими первыми встречными, они и воспользовались руками и ногами этого народа и управляют его движениями». Уже другой иностранец замечает, что «Россия всегда вела войны, но не война истощала это государство, оно истощено роскошью, дурным управлением министров, переводом за границу огромных денежных сумм, наконец, бесплодная распущенность, тщеславие и суетность разоряют государство». Немецкое засилье коснулось всех институтов нашего государства, Российская Академия наук не стала исключением. Постараемся разобраться в давно забытом, но принципиальном споре, который зарождался в то время между двумя академическими школами. Первую возглавлял М. В. Ломоносов, в противовес ему выступали Г. З. Байер, А. Л. Шлёцер и Г. Ф. Миллер. Именно они при нескрываемой поддержке «немецкой партии» в правительстве, которую первоначально возглавлял бывший член Верховного Совета – барон А. И. Остерман, закладывали фундамент новой «норманнской» версии Российской истории. Их теория, безусловно, ласкала слух императоров и императриц голштинского рода Романовских, которые видели себя в роли таких же «легендарных» варяжских князей, приглашённых царствовать в дикую и варварскую азиатскую страну, и которые также в меру своих сил старались облагодетельствовать её «тёмный» народ своим «просвещённым правлением».

6 сентября 1749 года придворный историограф, академик Миллер прочитал ежегодный доклад, в котором, опираясь на труды своего предшественника Байера, изложил теорию создания Киевской Руси норманнами. Вскоре после этого 3 ноября Ломоносов подверг резкой критике только что вышедшую в свет диссертацию Миллера «О происхождении русского народа», где наглым образом была оболгана отечественная история, в ней всё было перевернуто вверх дном и основные события представлены с отрицательной стороны. Приведу одну важную для нашего расследования цитату из статьи Ломоносова «Замечания к диссертации Миллера Г. Ф.», с. 13: «Прадеды ваши, почтеннейшие слушатели, от славных своих дел славянами назывались, которых от Дуная волохи выгнали». Здесь весьма явны противные вещи слава и изгнание, которые в такой диссертации места иметь не могут. Но как наш сочинитель славные дела прадедов наших начинает с изгнания, так и всю их жизнь в разорениях и порабощениях представляет, о чем смотри ниже. И хотя бы то была правда, что славяне для римлян Дунай оставили, однако сие можно было бы изобразить инако. Например: славянский народ, любя свою вольность и нехотя носить римского ига, переселился к северу. Новгородский летописец говорит, что славян часть некоторая, для тесноты места на Дунае, отошла к Днепру, Ильменю и прочая, что с правдою очень сходно, ибо и теперь по Дунаю довольно есть славянского народа, как то: сербияне, болгары и проч. Господину бы автору должно было упомянуть славные дела славянского народа из старых внешних авторов, из которых явно, что римляне сами чувствовали храбрость наших праотцев и прочая. Прокопий Кесарийский в третьей книге своей пишет, что в пятом веку во время Юстиниана, царя греческого славяне, перешедши Дунай, землю за ним опустошили, и великое множество римлян в плен взяли. Иорнанд о четах пишучи, говорит, что ныне славяне за грехи наши везде нас разоряют, то было в шестом веку. Григорий Великий папа Римский, к епископам в Истрию (епископат на п-ове Истр в Хорватии – прим. автора) пишет: «Истинно для славянского народа, который на вас наступает, весьма сокрушаюсь и смущаюсь: сокрушаюсь о том, что вашу болезнь сам претерпеваю: возмущаюсь о том, что они через Истрию уже и в Италию вступают![8]». Из сего явствует, что славяне от римлян не так выгнаны были, как господин Г. Ф. Миллер пишет. И сие бы должно было ему упомянуть для чести славянского народа».

По мере того как накал борьбы с Миллером нарастал, вопросы по отечественной истории вышли у Ломоносова на первый план, ради них он отказывается от исполнения обязанностей профессора химии. Он дает уничтожающую характеристику на статьи Байера по русской истории, сравнивая их с «бредом обкурившегося шамана». Байер приехал в Россию в 1730 году, через год после открытия Академии наук. Именно он выдвинул теорию, что варяги и руссы – это норманны, принадлежавшие германскому королю племена шведов, датчан и норвежцев. Байер русского языка не знал. Помимо Ломоносова, в будущем и другие русские академики – Тредьяковский, Крашенинников и Попов – также возражали против метода Миллера принимать тезисы Байера без проверки. Ломоносов полагал – и не без оснований – что слово «рус», «русский» северным языкам совершенно незнакомо, но распространено на южном побережье Балтийского моря. Так, один устьевой рукав Немана носит название Руса (хотя по-литовски этот рукав носит название «Русне», и в переводе «русноти» означает «медленно гореть, тлеть» или «медленно бежать, течь» – прим. автора). Здесь же, по его мнению, следует искать и родину Рюрика. Впоследствии Ломоносов писал, что Миллер сделал русских «столь убогим народом, каким ещё ни один самый подлый народ ни от какого историка не представлен»[9].

Норманнисты создали непрерывную цепь культурного воздействия на русские области. Согласно их теории, в IX веке готов сменили варяги, которых они считают создателями культуры Киевской Руси и проводниками ирано-арабского и византийского влияния в Восточной Европе. Схема эта до сих пор удерживается практически в том же виде, только некоторые учёные пытаются её обновить и модернизировать. В постсоветский период в нашей археологической, лингвистической и отчасти исторической литературе наблюдается всплеск неонорманнизма, связанный отчасти с тем, что в советском прошлом борьба с норманнизмом велась не всегда вполне научными методами. Так, к примеру, в 1963 году будущий правозащитник Андрей Альмарик был исключен из Московского университета за курсовую работу «Норманны и Киевская Русь», в которой защищал «норманнскую теорию», отвергавшуюся советской наукой. К норманнизму сегодня обращаются и многие специалисты, ранее с ним воевавшие. Для взглядов современных норманнистов характерна одна очевидная нестыковка: русь противопоставляется варягам, а для доказательства германоязычия варягов используются факты, относящиеся к руси. Ещё в середине 70-х годов прошлого века группа советских археологов и историков пришла к странному выводу, что, дескать, древней столицей Руси был город Старая Ладога, расположенный в устье реки Волхов, а не Великий Новгород. Аргументировалось это тем, что крепостные застройки там старше новгородских, и тем самым невольно подводилась научная база под основную идею норманнистов о колонизации южнорусской равнины с Севера, с берегов Скандинавии. Ранние государства обычно возникали в результате установления господства одного из племен над соседями. Но прочным насильственное объединение могло стать лишь в том случае, если оно маскировалось заботой о внешней безопасности, правым судом и т. п. «Повесть временных лет»[10] – летописный рассказ о призвании варягов в середине IX века славянскими и угро-финскими племенами севера Восточной Европы ради прекращения усобиц на огромной территории от Балтики до Средней Волги – не сказка, а отражение представления о правах и обязанностях власти, которые как бы признают все стороны.

В начале XX века известный историк А. А. Шахматов (1864–1920), критически анализируя дошедшие до нас летописи, пишет: «Вторая редакция ПВЛ возникла в 1117–1118 годах. Мы указывали на главное отличие сказания о призвании варягов по этой редакции. Оно вызвано знакомством составителя этой редакции с ладожским преданием, отстаивавшим старшинство Ладоги перед Новгородом и связавшим Рюрика и древневаряжских князей с воспоминаниями об основании Ладоги: «и придоша к Словеномъ первее и срубиша город Ладогу». Новгород, по сказанию второй редакции ПВЛ, выстроен Рюриком уже по смерти братьев. В связи с этим нельзя не поставить следующий пропуск в рассматриваемом тексте сказания. После слов «и от техъ Варягь прозвася Руская земля» опущена фраза: «и суть Новъгородьстии людие отъ рода Варяжьска, прежде бо беша Словене». Составителю второй редакции она показалась неуместною именно потому, что о Новгороде речь идёт ниже.

Спор между норманнистами и их противниками завязался в первой половине XIX столетия вокруг летописного текста ПВЛ. Здравая критика, внесённая в понимание его Эверсом, Костомаровым, Гадеоновым, Иловайским и др., показала всю шаткость основания, на котором строили своё здание норманнисты. Но их противники ушли слишком далеко по пути отрицания и не пожелали увидеть за буквой летописного текста такие элементы народных преданий, которые не придумываются и не создаются фантазией. Это зависело от того, что противники норманнистов основное внимание обратили на противоречие между свидетельством «Нестора» и свидетельствами целого ряда других, несомненно достоверных, источников. Во-первых, соображения хронологические не позволяли относить призвание руси к 862 году, т. к. византийцы знали русь и в первой половине IX столетия. Во-вторых, многочисленные данные, среди которых выдвигаются, между прочим, и Амастридская и Сурожская легенды, так тщательно обследованные В. Г. Василевским, решительно противоречат рассказу о прибытии руси в середине IX века с севера, из Новгорода; имеется ряд указаний на давнее местопребывание руси именно на юге, и в числе их не последнее место занимает то обстоятельство, что под «Русью» долгое время разумелась именно юго-западная Россия, и что Чёрное море издавна именовалось Русским. Таким образом, вместо прежнего источника суждения о варяго-руссах, вместо текста ПВЛ, мы имеем перед собой: во-первых, новгородское сказание о призвании князей из варягов, не смешиваемых с русью, сказание, предполагающее, как мы видели, народное предание о приглашении в Новгород наёмной варяжской дружины; во-вторых, работу киевского летописца, отождествившего варягов с русью; и за этой работой мы видим народное киевское предание об иноземном, варяжском происхождении руси, – предание, не дававшее притом никаких хронологических указаний на время появления руси в Южной России. Исторической науке предстоит связать оба предания – северное и южное – с теми событиями, которые в действительности могли иметь место при создании Русского государства»[11].

Более двадцати лет Шахматов занимался летописями, ставя перед собой задачу реконструкции древнейших летописей, пока не понял, что эта задача неразрешима в силу самой их природы как сводов различных сочинений идеологического, а потому неизменно заинтересованного характера. «Шахматов в своих работах («Сказание о призвании варягов», «Разыскания о древнейших русских летописных сводах») показал, что «Сказание о призвании варягов» – это позднейшая вставка, скомбинированная способом искусственного соединения нескольких северорусских преданий, подвергнутых глубокой переработке летописцами. Шахматов увидел преобладание в нём домыслов над мотивами местных преданий о Рюрике в Ладоге, Труворе в Изборске, Синеусе на Белоозере и обнаружил литературное происхождение записи под 862 г., явившимся плодом творчества киевских летописцев второй половины XI – начала XII века»[12]. К тому же в 1860 году, после опубликования ряда работ на эту тему, между Н. И. Костомаровым и М. П. Погудиным состоялся публичный спор по поводу концепции происхождения Древнерусского государства от норманнов; Костомаров пришёл к выводу, что «самая история призвания князей есть не что иное, как басня»[13]. Славянская колонизация Южной Европы и, в частности, Балкан шла с востока, и центром её был Киев. На северо-восток Европы, к Белому морю, она вышла узким клином вдоль северных рек, разорвав тем самым сплошную полосу расселения финно-угорских народностей. Колонизация Севера велась из двух центров – Ростово-Суздальского княжества и Новгорода. Старая Ладога сначала была на острие этого продвижения, а потом стала опорным пунктом на пути дальнейшего освоения Севера славянскими переселенцами. К тому же в середине XX века на основе богатого археологического материала академик Б. А. Рыбаков доказал, что среди всех славянских земель именно Среднее Приднепровье было наиболее подготовлено ходом исторического развития к главенствующей роли. Норманны, появившиеся здесь лишь в IX веке, не были создателями культуры Киевской Руси, напротив, расцвет Приднепровья в VII–VIII веках, его связи с Византией, Ираном и арабами, его собственная высокая культура определили центр притяжения варяжских походов со второй половины IX века. «Никакого перелома, – пишет Рыбаков, – в развитии культуры в связи с появлением варяжских отрядов в Приднепровье не произошло. Глубокое различие в полноте источников создаёт кажущееся отличие киевского периода от докиевского. И это отличие нередко приписывалось благотворному влиянию «скандинавской закваски». Отсутствие культурного влияния в области письменности также несомненно. Кроме того, образцом послужил греческий маюскул, а не руны. Любопытно сопоставление количества рунических надписей в Скандинавии и у нас. В Швеции было зарегистрировано около 2000 рунических надписей IX–XI веков, а на территории СССР найдена только одна руническая надпись на острове Березани. Столь же ничтожно было количество собственно варяжских погребений»[14].

Ломоносов написал в своё время ряд работ по русской истории, однако ни этих трудов, ни многочисленных документов до нас не дошло. «Навсегда утрачен конфискованный Екатериной II архив М. В Ломоносова. На другой день после его смерти библиотека и все бумаги были по приказу Екатерины II опечатаны графом Орловым, привезены в его дворец и бесследно исчезли»[15]. Но всё же не все бумаги Ломоносова, которые попали к Григорию Орлову, были безвозвратно утеряны. Прошедшие сквозь сито личной екатерининской цензуры, они вскоре появились в сильно усечённом виде в форме так называемого «Александровского вклада». В 1823 году значительная часть этого архива поступила в библиотеку Хельсинского университета, в порядке пополнения фондов попавшая туда из собрания библиофила И. А. Крофта, а до этого хранившаяся в Гатчинском дворце графа Орлова и перемещённая затем в Мраморный дворец. Как выяснила советская исследовательница Ю. П. Тимокина, значительное число этих книг содержат пометки и приписки великого русского учёного[16].

Подобным же образом Екатерина II (София Августа Фредерика, принцесса Анхальт-Цербстская, по материнской линии происходящая из дома Гольштейн-Готторп) поступила и с архивом другого видного деятеля петровской эпохи – П. Н. Крекшина, который вел журнал Петра I и после смерти царя разбирал его бумаги. С 1762 года он находился в отставке и работал над историческими сочинениями по отечественной истории. В этом же году он написал статью «Критика на новонапечатанную книгу о начале Рима и действиях народов той монархии», которую впервые на русском языке опубликовал французский историк Шарль Роллен. Что же не устраивает Крекшина в «Римской истории» Роллена? С чем он никак не мог согласиться? Прежде всего, с его утверждением о «непобедимости Рима». Крекшин широко привлекает в своей рецензии сведения, почерпнутые у Иосифа Флавия, Плиния, Тацита, Овидия, в «Вавилонских хрониках» Бероса, Страбона и проч. Кто же всегда побеждал Рим, кто заставлял трепетать его армию и его императоров? Победителями Рима, – утверждал Крекшин, – всегда были славяне, русские. Вкратце перечень поражений Рима по его словам выглядят следующим образом: «В кесарствование кесаря Августа готы, т. е. славяне, разорили области ближние, подлежащие державству римскому»; «Аттила, царь гуннский, нарицаемый бич божий из русския страны…»; «Одоакр[17], царь российский, Италиею возобладал». Для Крекшина «античный Рим» существовал одновременно со средневековой Русью! Запрет на такие исторические параллели и суждения победившая миллеровская школа вскоре незамедлительно введёт, и такие утверждения Крекшина и другие похожие факты с точки зрения нововведённой хронологии будут считаться несусветной глупостью и диким невежеством.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.