Глава VIII. КАПРЕЙСКИЙ СИДЕЛЕЦ
Глава VIII.
КАПРЕЙСКИЙ СИДЕЛЕЦ
Остров Капрея (совр. Капри), куда в 27 г. удалился Тиберий, достался ему в наследство от Августа. Он стал личным владением основателя принципата в 29 г. до Р.Х., вскоре после окончания гражданских войн. Изумительная красота Капреи, жемчужины Неаполитанского залива, покорила Августа, и он велел построить на острове виллу, на которой полюбил довольно часто отдыхать. На капрейской вилле наследник божественного Юлия собрал удивительную коллекцию, достойную именоваться первым в мировой истории музеем палеонтологии. Основу ее составили помимо «доспехов героев» также «огромные кости исполинских зверей и чудовищ, которые считают останками гигантов».{556} Подлинность этого сообщения Светония подтвердилась в 1905 г. Рабочие, рывшие котлован для фундамента гостиницы «Квисиана», обнаружили удивительные находки: гигантские кости мамонта, носорога и пещерного медведя, а также каменные орудия первобытных людей. Возраст их, как определили ученые, составлял около пятидесяти тысяч лет.{557}
Тиберий удалился на Капрею не ради отдыха. Он превратил этот остров в свою постоянную резиденцию. Об этом говорит сам факт строительства двенадцати вилл, каждая из которых была самым настоящим дворцом.{558} Роскошнейшая из них находилась в северо-восточной части острова на высокой обрывистой скале. Возвышавшаяся над морем на 300 м, вилла носила имя Юпитера и площадь ее достигала 7000 квадратных метров.{559} Любимым местом Тиберия близ виллы была пещера, находящаяся на уровне середины скалы. Она была хорошо заметна с моря, но не имела естественного доступа с суши. Тиберий спускался в нее по вырубленному в скале потайному ходу. Пещера и поныне носит имя Грота ди Тиберио.
Еще одна вилла, где Тиберий проводил летнее время, находилась также высоко над морем в северо-западной части острова. Ее принято именовать Дамекута. Она знаменита Голубым гротом — пещерой, залитой водой и доступной только с моря. В нее также был проделан для Тиберия потайной ход с суши. Название свое она получила потому, что солнечный свет, проникая внутрь, придавал воде удивительно голубой оттенок.
Остальные десять вилл не были столько примечательны, но построены были также в дворцовом стиле. Весьма неприхотливый в молодые и зрелые годы Тиберий на старости лет тешил себя роскошью.
Что толкнуло императора на столь поразившую всех перемену своей резиденции? На Капрее он был в безусловной безопасности, что было совсем не лишним. Настойчивое властолюбие Агриппины, имевшее негласную и потому вдвойне опасную поддержку в сенате и среди населения Рима, было не последним аргументом для переезда. Угнетало Тиберия и обострение отношений с матерью. В Риме он постоянно чувствовал враждебность оппозиции, на Капрее же ее просто не было, а за событиями в Риме он имел все возможности внимательно следить. Был также и человек, на которого Тиберий пока что полностью мог полагаться: Сеян, замечательно доказавший преданность ему своим мужеством во время обвала в пещере, гарантировал прочность власти Тиберия в столице, опираясь на преторианские когорты.
Но, к сожалению, не только эти причины способствовали уединению Тиберия на острове Капрея.
Оказавшись на Капрее, вдали от столицы, Тиберий дал волю всем своим дурным страстям, которые ранее он старался сдерживать. По словам Тацита, «насколько прежде он был поглощен заботами о государстве, настолько теперь предался тайному любострастию и низменной праздности».{560}
До отбытия на Капрею Тиберий не заслужил особых упреков за прегрешения против нравственности. В молодости, как уже упоминалось, Тиберий грешил пристрастием к вину, что в военной среде, впрочем, едва ли сильно осуждалось. «Потом, уже у власти, уже занятый исправлением общественных нравов, он однажды два дня и ночь напролет объедался и пьянствовал с Помпонием Флакком и Луцием Пизоном. Одного из них он тут же назначил префектом Рима, другого — наместником Сирии и в приказах о назначении величал их своими любезнейшими и повсечасными друзьями. Цестия Галла, старого развратника и мота, которого еще Август заклеймил бесчестием, он при всех поносил в сенате, а через несколько дней сам напросился к нему на обед, приказав, чтобы тот ничего не изменял и не отменял из обычной роскоши и чтобы за столом прислуживали голые девушки. При назначении преторов он предпочел ничтожного соискателя знатнейшим за то, что тот на пиру по его вызову выпил целую амфору вина. Азеллию Сабину он дал двести тысяч сестерциев в награду за диалог, в котором спорили белый гриб, мухолов и дрозд. Наконец, он установил новую должность распорядителя наслаждений и назначил на нее римского всадника Тита Цезония Приска».{561}
Гай Светоний Транквилл — историк скурпулезнейший. Верность фактам — главное качество его сочинения. В императорской канцелярии «по ученым делам», где он сначала надзирал за публичными библиотеками, а затем занял высокий пост «советника по переписке», к нему сходились все отчеты и донесения со всех концов необъятной Римской империи для доклада императору. Он составлял и рассылал на места императорские распоряжения. Такая служба открывала ему доступ в императорские архивы, и это гарантировало высокую достоверность сообщаемых им фактов.{562} Когда же Светоний сомневался в достоверности сообщаемого им, он всегда честно предупреждал читателя: «так говорили». Едва ли стоит подвергать сомнению все изложенное этим автором, хотя сомнения характерны для иных историков, исследовавших эту эпоху.
И о чем говорят эти факты? С пристрастием к вину в зрелые годы Тиберий в основном сумел покончить. Единственный недолгий загул — два дня и одна ночь — за многие годы никак не показатель разгульного, пьянственного образа жизни. Какие еще проявления порочности сумел откопать в архивах Светоний? Посещение обеда у Цестия Галла и любование обнаженными прелестями прислуживающих голых девушек? Поступок, разумеется, нравственно небезупречный, но вызывающий скорее насмешку. Назначение претором молодца, способного за обедом осушить целую амфору вина, тоже не обязательно должно ставить в укор Тиберию. Ведь иные соискатели превосходили его знатностью, но вовсе не обязательно деловыми качествами. А почему бы Тиберию не руководствоваться истиной, озвученной спустя девятнадцать столетий Иваном Андреевичем Крыловым: «По мне хоть пей, да дело разумей!» Совсем необязательно осуждать награждение сочинителя Азеллия Сабина двумястами тысячами сестерциев за описание диспута белого гриба, мухолова и дрозда. Ведь это, скорее всего, была пародия и, возможно, замечательно остроумная. А прекрасное знание Тиберием греческой и римской литературы не позволяет предполагать поощрение им малоталантливого и просто глупого произведения. Наконец, появление специальной новой должности распорядителя наслаждений и назначение на нее некоего всадника Тита Цезония Приска ничего в осуждение поведения Тиберия не добавляет. Ничего порочащего о самом назначенце Светоний не приводит, как и не указывает, что это были за наслаждения и так ли уж они достойны порицания.
Увы, на Капрее поведение Тиберия разительным образом изменилось. Очень часто судьба человека определяется временем, когда он родился. Не появись Наполеон на свет за два десятка лет до Великой Французской революции, и мир никогда не узнал бы гениального полководца, императора французов, потрясшего Европу от Лиссабона до Москвы. Без революционных перемен в условиях королевской Франции худородный корсиканец никаких надежд на удачную карьеру не имел по определению. Вспомним и обратный пример. Пушкин писал о своем друге Чаадаеве:
«Он в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес,
А здесь он офицер гусарский».
А вот, говоря о Тиберий, следует заметить, что он решительно не вовремя умер. Ему бы уйти из жизни лет на десять, а в идеале на пятнадцать раньше, и вошел бы он в римскую и мировую историю как великий правитель, достойнейший преемник божественного Августа. Все историки отмечали бы его успешную внешнюю политику, неустанную заботу о народе, финансовые успехи, а, учитывая, сколь неубедительны потуги Светония представить Тиберия порочным человеком до отъезда на Капрею, писали бы о нем, и как о человеке незаурядных нравственных качеств. Последнее разительно отличало бы его от двух первых Цезарей. Ведь божественный Юлий слыл «мужем всех жен и женою всех мужей»{563}, а божественный Август был большим любителем молоденьких девушек, которых ему отовсюду добывала сама жена, Ливия».{564}
Да, первые десять лет правления Тиберия едва ли не безупречны. Но вот после потери сына Друза характер преемника Августа меняется в худшую сторону, что усиливает действие закона об оскорблении величия, а отъезд на Капри приводит к поразительной и на редкость отвратительной перемене нравственного облика императора, завершавшего к этому времени свой уже седьмой десяток! Известная поговорка: «седина в бороду — бес в ребро» нашла в Тиберии просто фантастическое воплощение. Человек, о нравственном облике которого до этого никто не мог сказать ничего дурного, как бы стремился наверстать упущенное за предшествующие 68 лет жизни, дабы ославить себя в веках как самого изощренного развратника:
«… на Капрее, оказавшись в уединении, он дошел до того, что завел особые постельные комнаты, гнезда потаенного разврата. Собранные толпами отовсюду девки и мальчишки — среди них были те изобретатели чудовищных сладострастии, которых он называл «спринтриями» (sprinter — эластичный браслет по-латыни. И. К.) -наперебой совокуплялись перед ним по трое, возбуждая этим зрелищем его угасающую похоть. Спальни, расположенные тут и там, он украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил в них книгу Элефантиды, чтобы всякий в своих трудах имел под рукою предписанный образец. Даже в лесах и рощах он повсюду устроил Венерины местечки, где в гротах и между скал молодые люди обоего пола предо всеми изображали фавнов и нимф.
За это его уже везде и открыто стали называть «козлищем», переиначивая название острова (Capra — коза по-латыни И. К.)…
… отказанную ему в завещании картину Паррасия, изображавшую совокупление Мелеагра и Аталанты, он не только принял, но и поставил в своей спальне, хоть ему и «предлагалось на выбор получить вместо нее деньгами, если предмет картины его смутит».{565}
Вспоминая бережливость Тиберия, воспринимаемую современниками зачастую как скаредность, его умение считать и копить деньги, нельзя не поразиться пренебрежением суммой в миллион сестерциев за какую-то соблазнительную картинку, пусть и известного мастера, пусть и очень уж вольного содержания… Это, пожалуй, самое убедительное свидетельство того, насколько неудержимая старческая похоть овладела императором.
Когда же от созерцания дряхлеющий принцепс пытался перейти к делу, то здесь возраст неизменно давал себя знать и старик терпел естественную неудачу, приходя в напрасную ярость, никак не могущую ему помочь получить желанное наслаждение, но крайне опасную для жертв его бессильной страсти…
«Измывался он и над женщинами, даже самыми знатными: лучше всего это показывает гибель некой Маллонии. Он заставил ее отдаться, но не мог добиться от нее всего остального; тогда он выдал ее доносчикам, но и на суде не переставал ее спрашивать, не жалеет ли она. Наконец, она во весь голос обозвала его волосатым и вонючим стариком, похабной пастью, выбежала из суда, бросилась домой и заколола себя кинжалом. После этого и пошла по устам строчка из ателланы, громкими рукоплесканиями встреченная на ближайшем представлении: «Старик козел облизывает козочек!»{566}
Невозможно возразить, и слова Маллоны, и строка комического куплета совершенно справедливы. Тиберий заслужил их полностью.
Историю Тиберия и Маллонии можно и подвергнуть сомнению, поскольку уж больно она напоминает хрестоматийную историю Лукреция и Секста Тарквиния.{567} Напомним: брат римского царя Тарквиния Гордого Секст обесчестил добродетельную римлянку Лукрецию, угрожая ей мечом и поклявшись, что, если она не уступит, то он убьет ее, а рядом с ней положит тело задушенного раба, и все решат, что она была бесчестной, оскверняя супружеское ложе с презренным рабом. Когда муж Лукреции Коллатин вернулся домой, Лукреция рассказала о происшедшем ему и бывшему с ним Луцию Юнию Бруту, завершив всё словами: «Я не признаю за собой вины, но не освобождаю себя от казни». После чего вонзила себе в сердце кинжал.
Думается, история Маллонии, по сути, очень мало напоминает то, что случилось с добродетельной Лукрецией. Во-первых, мы ничего не знаем о добродетелях этой знатной женщины. Во-вторых, ярость похотливого старикашки она вызвала тем, что, согласившись уступить Тиберию, ничем не помогла ему, точнее его дряхлой плоти в достижении желанного удовольствия, что вполне тот мог воспринять как издевательство. Наконец, самоубийство ее вполне объяснимо. И здесь речь не идет о спасении честного имени, но о понятном желании избежать жестокой казни, которую суд за «оскорбление величия» — так извращенно Тиберий подал ее леденящую его кровь покорность — не преминул бы ей назначить. Главное же, что Светоний очень уверенно повествует об истории с Маллонией, не делая никаких оговорок. Надо помнить, что разврат Тиберия на Капрее происходил вовсе не без свидетелей, и их рассказы он никак не мог пресекать. О подлинности истории Маллонии говорит хотя бы появление куплета, клеймящего бессильного развратника, как раз по следам случившегося.
А вот со стороны развратных подростков, развлекавших Тиберия порочными играми, неудовольствия происходящим, похоже, не возникало. Более того, из числа этих бесстыжих спринтриев вышел человек, которого судьба, правда, на недолгие восемь месяцев, вознесла на самую вершину власти в Риме. Девятым римским цезарем стал Авл Вителлий, который «детство и раннюю юность провел… на Капрее среди любимчиков императора Тиберия, и на всю жизнь сохранил позорное прозвище Спринтрия; думали даже, что именно красота его лица была причиной и началом возвышения его отца».{568} О подлинности существования спринтриев говорит и сообщение Светония о том, что Гай Цезарь Калигула собирался их утопить, взойдя на престол.{569}
Тиберий, возможно, своими игрищами спринтриев вдохновил и иных развратников в Риме на подобные развлечения, пусть и с меньшим числом участников. Гай Петроний в своем «Сатириконе», написанном три десятилетия спустя после правления Тиберия уже во времена Нерона рассказывает, как некая развратница Квартилла устраивает для себя и своих гостей зрелище «брачной ночи» не подростков даже, но детей, мальчика Гитона и девочки Паннихис: «Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не более — ту самую, что приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она могла вынести закон женского подчинения.
— Да? — сказала Квартилла. — Но разве она сейчас младше, чем я была в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда, верно, и пошла пословица: «Кто поднимал теленка, поднимет и быка».
Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился к свадьбе.
Уже Психея окутала голову девочки огненного цвета фатой: уже кинэд нес впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и застлали брачное ложе непристойным покрывалом. Возбужденная этой сладостной игрой, сама Квартилла встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнений, мальчик не сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом «свадьба». Пока они лежали за запертыми дверями, все уселись на пороге спальни, впереди всех Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом положении щеки наши соприкасались, то она время от времени поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня…»{570}
Извращенность Тиберия не знала пределов. Он не ограничился только созерцанием спринтриев и «облизыванием козочек», хотя и это уже было свидетельством полной нравственной деградации. «Но он пылал еще более гнусным и постыдным пороком: об этом грешно даже слушать и говорить, но еще труднее этому поверить. Он завел мальчиков самого нежного возраста, которых называл своими рыбками и с которыми он забавлялся в постели. К похоти такого рода он был склонен и от природы, и от старости».{571}
Причины таких перемен в похотливых устремлениях развратников указывает известный античный философ Дион Хрисостом, писавший несколько десятилетий спустя после Тиберия в правление императора Домициана:
«Разве распутники удержатся от совращения и развращения юношей и станут соблюдать ту границу, которую ясно поставила сама природа? Разве, испытав все возможные способы удовлетворения своей похоти с женщинами, они, пресыщенные наслаждениями, не станут искать иных форм разврата, более острых и беззаконных? Соблазнять женщин — даже свободнорожденных и девушек — оказалось делом легким и не требующим большого труда от охотника, который выходит на эту охоту, владея богатством; тот, кто поведет осаду даже против самых уважаемых женщин и против дочерей уважаемых отцов, используя уловки Зевса и неся в руках золото, никогда не потерпит неудачи. А что произойдет дальше, ясно всякому — ведь мы видим так много подобных случаев.
Человек, ненасытный в своих страстях, не встречая отпора и сопротивления на этом поприще, начинает презирать легкий успех и любовь, женщину, слишком просто достающуюся ему и по-женски нежную, и переходит к погоне за юношами; ему хочется опозорить тех, из кого впоследствии выйдут судьи и военачальники, и он надеется испытать с ними какой-то новый вид наслаждения, более трудно достижимый; он уподобляется любителям вина и пьяницам, которые долго и непрерывно пили несмешанное вино, уже не хотят пить его и искусственно возбуждают жажду потогонными средствами, солеными и острыми кушаньями».{572}
Тиберий, имевший все возможности войти в историю как великий полководец и мудрый, успешный правитель, сделал все, чтобы Евтропий безжалостно дал краткую оценку его продолжительного царствования: «Тиберий управлял государством с великой беспечностью, ненасытной жадностью и мерзостной похотью».{573} И как не согласиться с Аврелием Виктором, утверждавшим, что Тиберий «сам губил добрые начинания».{574}
Пребывание Тиберия на Капрее, если полагаться на достоверность описания его Светонием, не может не ввести в состояние шока. Столь беспримерная деградация на исходе восьмого десятка жизни ранее почти безупречного поведения великого полководца и успешного правителя империи кажется просто невероятной. Не случайно многие историки склонны высказывать сомнения в справедливости свидетельств, на которые опирался автор «Жизни двенадцати цезарей».{575} С другой стороны, никаких доказательств злонамеренной фальсификации Светонием особенностей пребывания Тиберия на Капрее реально нет. Напомним, что, характеризуя поведение Тиберия до отъезда на остров близ Суррентийского мыса (совр. Соренто), Светоний никаких серьезных фактов, уличающих пожилого принцепса в безнравственности, привести не сумел. Не забудем, что на Капрее Тиберий был вдали от Рима, но рядом с многочисленной челядью. Вот она-то и стала источником рассказов о нравственном падении ранее почти безупречного правителя. Что-то могло быть и преувеличено, но полагать, что все сведения о безобразных оргиях — всего лишь коварно измышленные слухи с целью опорочить императора, всё же не стоит. Да, Цезарь и Август были не менее, а, скорее всего, куда более порочны в своей жизни, но их интимная жизнь не была на виду у окружающих, пусть о порочности таковой многие и знали. Оргии же Тиберия на Капрее имели множество свидетелей из числа челядинцев в первую очередь, да и окружения принцепса. Отсюда беглая фиксация Светонием порочности божественных Юлия и Августа, но подробнейшее описание сексуальных буйств престарелого Тиберия.
Есть достаточно любопытная попытка объяснения столь странного перелома в жизни Тиберия. Дескать, вопреки коварству судьбы, лишившей его единственного сына, в помутневшем сознании принцепса возникла решимость бросить ей вызов».{576} Смысл вызова — попытка родить нового ребенка и обрести прямого наследника. Вот для этого и устраивались игрища спринтриев, дабы Тиберий мог восстановить угасшую мужскую силу.
Мысль, конечно, оригинальная, но ничем не подтверждаемая. Для осуществления её Тиберию для начала следовало бы жениться, но он, как известно, после двух разводов о семейной жизни более не помышлял. Кроме того, после утраты сына и одного из внуков у принцепса оставался второй внук, Тиберий Гемелл, прямой наследник деда, единокровный.
Представлять, однако, жизнь Тиберия на Капрее исключительно через призму старческого разврата было бы несправедливо. Дела государственные он отнюдь не забросил и со своего острова достаточно зорко следил за всем, происходящим в Риме, и за новостями, приходящими из провинций всей необъятной Римской империи. Еще в начале своего пребывания на Капрее Тиберий немедленно отреагировал на случившиеся народные бедствия. В 27 г. в Фиденах близ Рима рухнул амфитеатр, где происходили гладиаторские бои. Жертвами этой невиданной катастрофы стало около пятидесяти тысяч человек.{577} Вскоре же случилось новое бедствие: выгорел весь густонаселенный холм Целий. Бедствия эти немедленно повлекли слухи, что вызваны они гневом богов за отьезд принцепса из Рима. Слухи эти Тиберий быстро пресёк раздачей денег в размере понесённых каждым убытков. Именно с Капреи Тиберий умело пресёк финансовый кризис, потрясший Римскую империю в начале тридцатых годов.{578} Таковы были достойные деяния Тиберия на Капрее. Но, увы, продолжалось и даже усиливалось его противостояние с партией Агриппины.
Наступивший 28 г. ознаменовался очередным процессом, жертвой которого стал человек, близкий к Агриппине. Это был всадник Титий Сабин, бывший клиент Германика, «единственный из стольких его клиентов, он не перестал оказывать внимания его супруге и детям, посещая их дом и сопровождая их в общественных местах, за что порядочные люди его хвалили и уважали, а бесчестные ненавидели.{579} Ни в чем противоправном Сабин не мог быть обвинен. Открытое выражение симпатии к семье своего покойного патрона отнюдь не означало поддержку им властолюбивых амбиций вдовы Германика. Но для тех, кто желал выслужиться перед властью, изобличив опаснейшего заговорщика, да ещё и одного из самых близких к семье Агриппины людей, Титий Сабин выглядел идеальным объектом для провокации. Само действие закона об оскорблении величия неизбежно порождало доносительство. А для доносов метод провокации — естественное подспорье. Гнусное, но, увы, эффективное! И вот четверо бывших преторов: Луканий Лациар, Порций Катон, Петилий Рур и Марк Опсий, мечтавшие получить консульства, решили добиться своей цели, погубив Сабина. Им удалось заручиться поддержкой Сеяна. Для префекта изобличение очередного «заговора» против императора служило ещё одним доказательством его преданности и бдительности, укреплявшим его исключительное положение. Потому Сеян оказал квартету провокаторов всю необходимую поддержку.
Главным провокатором выступил Луканий Лациар, лично знакомый с Титием Сабином. Похоже, клиент Германика и друг Агриппины и её детей был человеком простодушным и недалёким. Он легко поддался речам Лациара и дал заманить себя в ловушку. Лациар начал с восхваления добродетелей самого Сабина, чем немедленно расположил его к себе. Затем перешел к сочувствию Агриппине, не забыв произнести хвалу её покойному мужу. Злосчастный Титий настолько доверился подлому Луканию, что сам уже повел крамольные речи, резко осуждая Сеяна, его жестокость, надменность и непомерные притязания. Наконец, он перешел к упрекам самому Тиберию. Плод созрел. Провокаторы переходят к главному действу изобличения «врага Цезаря». Сабин, как бы случайно встреченный на улице Лациаром, приглашается к нему в дом, где уже в чердачном помещении укрылись трое провокаторов, готовых засвидетельствовать крамольные речи друга семьи Агриппины. Провокация полностью удалась. Несчастный Сабин наговорил даже больше, чем сами провокаторы ожидали. Донос последовал незамедлительно, причём сами доносчики не постеснялись изложить при этом все подробности добывания компромата. То ли от торжествующего наглого бесстыдства, то ли для пущей убедительности.
Подробности доноса остались неизвестны, но сам Тиберий в своем послании сенату по делу Сабина обвинял его в том, что тот подкупил нескольких вольнотпущенников с целью произвести покушение на принцепса. Не исключено, что вдохновленный речами Лациара, Сабин в запале мог и возыметь подобные намерения и даже попытаться их осуществить.
Сабин был немедленно присужден сенатом к смерти и сразу по вынесению приговора казнён. Казнь не остановил даже праздничный день — 1 января. Никогда ранее казни в такой день не назначались. 1 января полагалось приносить обеты богам, совершать жертвоприношения, воздерживаться от дурных поступков и даже — от нечестивых слов. Рим был в тревоге и страхе. Все сочли, что Тиберий намеренно поступил с такой отталкивающей жестокостью. Ждали новых бед.
Ожидания эти были очевидны. Император, поблагодарив сенат за осуждение государственного преступника, добавил к этому многозначительные слова о нависшей над ним смертельной угрозе из-за козней врагов. Имена тех он умышленно не назвал, но все поняли: речь идет об Агриппине и старшем её сыне Нероне. Сенатор Азиний Галл, женатый на сводной сестре Агриппины, дабы император не заподозрил его в сочувствии к родственнице, попросил Тиберия сообщить сенату имена главных злодеев и дозволить отцам отечества их незамедлительно устранить. Но Тиберий, не собиравшийся пока форсировать события, предложением Азиния был раздосадован и даже раздражён. Он-то прекрасно понимал, что матушка его не допустит расправы. Ливия пусть и не любила Агриппину, но считала гибельными для правящей семьи смертельные раздоры. Сеяну даже пришлось успокаивать Тиберия, защитив Азиния Галла от гнева императора. К торопливому сенатору префект претория симпатий не испытывал, но он понимал, что время для расправы с главными противниками ещё не пришло. К времени же этому Сеян готовился исподволь. В доме Агриппины приставленные соглядатаи сообщали о каждом шаге вдовы Германика и её сыновей. Метод провокации и здесь применялся неустанно. Один за другим к Агриппине являлись «доброжелатели», уговаривавшие её бежать на рейнскую границу и поднять против Тиберия легионы, в своё время уже готовые провозгласить правителем империи Германика. Дескать, их верность семье любимого полководца и ныне непоколебима. Поступали предложения организовать выступление против принцепса в самом Риме. Агриппине должно было появиться с сыновьями на форуме и, припав к статуе божественного Августа, призвать сенат и римский народ к свержению власти Тиберия.
Агриппина все эти дурно пахнущие советы очевидных провокаторов с порога отвергала. Это было разумно, но недостаточно. Следовало бы изобличить с помощью домочадцев и настоящих друзей подлых провокаторов и передать их в руки властей. Тогда и почвы для обвинений не осталось бы, а Сеяну пришлось карать бы собственных людей, проваливших задание. Но Агриппина то ли не увидела своей выгоды в таком поступке, то ли побрезговала выступать в роли доносчицы, то ли пожалела провокаторов, приняв их за излишне усердных, недостаточно умных, но всё же искренних друзей. А ведь отказ изобличать откровенных злоумышленников давал повод полагать, что Агриппина вовсе не отвергает их предложения, а просто считает их несвоевременными. Так что её и сыновей можно было теперь представлять как очень осторожных и потому ещё более опасных заговорщиков. Провокации Сеяна, не без ведома Тиберия, проводившиеся, таким образом, действовали безотказно. Петля затягивалась.
Следующий 29 г. стал для Агриппины и её старших сыновей роковым. В возрасте восьмидесяти шести лет скончалась Ливия Августа, вдова покойного принцепса, божественного Августа, и мать принцепса действующего — Тиберия. Собственно, супружество с наследником божественного Юлия и обеспечило старшему сыну Ливии верховную власть в Римской империи. Тиберий, однако, скорби по матери не испытывал. В последние годы их взаимоотношения были скверными. Со времени отъезда на Капрею он виделся с Ливией лишь один раз. Когда пришла весть о её болезни, Тиберий не пожелал посетить мать, «и заставил напрасно ждать себя, когда она умерла, так что тело её было погребено лишь много дней спустя, уже разлагающееся и гниющее».{580} Своё отсутствие на похоронах матери Тиберий объяснил в письме к сенату занятостью государственными делами. В том же письме он урезал посмертные почести Августе, щедро определённые ей сенаторами, и запретил её обожествлять, заявив, что такова была воля умершей. Завещание её Тиберий объявил недействительным.{581}
На скромных похоронах этой выдающейся женщины похвальное слово о ней оказалось доверено её юному правнуку Гаю Цезарю Калигуле. Так впервые на политической арене появился тот, кому суждено было стать преемником Тиберия.
«Вслед за тем наступила пора безграничного и беспощадного самовластья. При жизни Августы всё же существовало какое-то прибежище для преследуемых, так как Тиберии издавна привык оказывать послушание матери, да и Сеян не осмеливался возвышаться над авторитетом его родительницы; теперь же они понеслись, словно освободившись от узды, и напустились на Агриппину и Нерона…»{582}
Действительно, вскоре после смерти Ливии в сенате оглашено обвинительное письмо против Агриппины и Нерона. Обвинения, правда, выглядели странновато. Тиберии не решился обвинить ни мать, ни сына в подготовке военного мятежа и в стремлении захватить власть. Должно быть, люди Сеяна здесь менее преуспели, нежели в деле Тития Сабина. Агриппина укорялась за надменность и строптивый дух, а Нерон — в любовных связях с юношами. Оскорбление величия ни из одного обвинения не явствовало, но сенаторы прекрасно понимали, в чём дело.{583} Впрочем, Светоний сообщает, что клеветническое обвинение в том, что Агрипинна хотела искать спасения то ли у статуи Августа, то ли у войска, всё же прозвучало и стало решающим для осуждения как матери, так и сына.
Думается, Светоний здесь точнее Тацита. За одну лишь строптивость и надменность осудить Агриппину было бы мудрено, а возможная склонность её старшего сына к однополым связям никак не походила на заговор с целью мятежа.
Но всё же доказательств вины Агриппины и Нерона было явно недостаточно, что породило сомнения среди сенаторов. Отсюда и разнобой в их действиях. Если сенатор Котта Мессалин готов был требовать не только немедленного рассмотрения дела Агриппины и её старшего сына в сенате, но и самого сурового приговора для них, то сенатор Юний Рустик, самим Тиберием избранный для ведения сенатских протоколов и потому казавшийся его доверенным лицом, вдруг взбунтовался. Он стал увещевать консулов не начинать разбирательства дела. Рустик говорил, что сам Тиберии может когда-нибудь и раскаяться в истреблении семейства Германи-ка, и потому сенат не должен спешить с крайними мерами.
Юний Рустик был, похоже, не одинок в сенате, а в самом Риме у него неожиданно нашлось множество единомышленников. Толпа народа окружила курию, где шло заседание сената. Люди несли изображения Агриппы и Нерона, но при этом выражали полную лояльность Тиберию. Смысл народного выступления был таков: подложным письмом вопреки воле принцепса кто-то собирается погубить его ближайших родственников. Звучали не только эти слова. В толпе распространялись заявления, якобы сделанные бывшими консулами, в которых во всем обвинялся Сеян. Эти, пусть и подложные заявления, не оставляли сомнений в том, кто, по мнению народа и иных сенаторов, собирается истребить родню правящего императора. В то, что сам Тиберий стоит за обвинениями Агриппы и Нерона, а Сеян не более, чем простой инструмент его злой воли, римлянам просто не хотелось верить. Решения о начале процесса сенат не принял.
Элий Сеян заволновался. Он немедленно доложил Тиберию все обстоятельства происшедшего, нарисовав самыми чёрными красками возможную перспективу после случившегося: сенат отверг просьбу принцепса, а народ взбунтовался; уже распространяются в списках мятежные речи, заготавливаются сенатские постановления на случай возможных властных перемен; многого ли недостает, чтобы мятежные слова привели к вооружённому выступлению, а те, чьи изображения стали знамёнами недовольных, были бы ими избраны в качестве вождей восстания?
Тиберий не мог не прислушаться к словам своего префекта претория. Соединение сенатской оппозиции с народным мятежом при наличии готового претендента на высшую власть могло быстро привести к роковым последствиям. Не забыл он и о популярности Агриппины в народе и сенате… Нерона он сам фактически объявил своим преемником не так давно… Действовать надо было быстро и решительно.
Император издал специальный указ, в котором выразил порицание простому народу. Сенат же получил новое послание, тон коего был чрезвычайно резким. Тиберий писал, что из-за предательства одного сенатора (имелся в виду, очевидно, Юний Рустик) императорское величие подверглось публичному оскорблению. Поскольку же сенат не в состоянии сам решить поставленную перед ним принцепсом задачу, то дело должно передать на усмотрение самого принцепса. Испуганный сенат немедленно вынес постановление, из коего явствовало, что он готов к праведному возмездию врагам императора и единственное, что служит для этого препятствием, это воля самого принцепса.
Судьба Агриппинны и Нерона решилась. Вдова Германика была отправлена в ссылку на остров Пандатерию, старший сын её — на остров Понтию. Условия содержания в ссылке для обоих оказались самыми жёсткими, даже жестокими. Когда Агриппина «стала роптать, то побоями центурион выхлестнул ей глаз. Она решила умереть от голода, но он приказал насильно раскрывать ей рот и вкладывать пищу».{584} С Нероном обращались также крайне сурово. Но в отличие от матери, его жизнь не берегли. Уже в следующем тридцатом году Нерон на Понтии то ли покончил с собой, то ли его просто уморили голодом.
На всякий случай Тиберий распорядился проверить «рейнский след». А вдруг это не измышление агентов Сеяна, а реальный заговор? Мятеж легионов на берегах Рейна в первые месяцы его правления был Тиберию хорошо памятен… Привлеченный к следствию легат крупнейшей группировки римских легионов Гней Лентул Гетулик держался мужественно, смело и откровенно отвечал на все вопросы, сумев убедить Тиберия в своей полной непричастности к каким-либо заговорам. Сам великий воитель Тиберий не мог не оценить искренность и прямоту заслуженного воина.
Ссылкой Агриппины и Нерона удары по семье Германика не прекратились. В том же 29 г. в заключение в подземелье Палатина попал и брат Нерона Друз, средний сын Агриппины. К его обвинению крепко приложил руку Сеян. Префект сумел соблазнить жену Друза Лепиду, и она дала порочащие мужа показания, вполне убедившие Тиберия в опасности для его власти и этого сына ненавистной Агриппины. Уцелел лишь один из сыновей Германика — семнадцатилетний Гай Цезарь Калигула.
Сеян сыграл немалую роль в сокрушении Агриппины и её сыновей. Безусловно, это было претворением в жизнь замыслов Тиберия. Вдова Германика с её неукротимым характером и нескрываемым властолюбием, популярная в народе, имеющая немало сочувствующих в сенате, выглядела человеком опасным для власти стареющего принцесса. Наличие взрослых сыновей, бывших, что признавал и сам император, его первоочередными наследниками, делало семью Германика в случае конфликта с ней правящего принцепса опасной для него вдвойне. Наконец, Агриппина сама отвергла попытки Тиберия к примирению, чем усугубила наихудшие его подозрения. В то же время совершенно очевидно, что никакого действительного заговора ни Агриппина, ни её сыновья составить даже не пытались. Да и настоящие её сторонники к этому никак своих кумиров не подвигали. Старались подосланные провокаторы, но у них-то ничего и не вышло. По сути, это были превентивные действия со стороны Тиберия, дабы предупредить саму возможность появления заговора, но самого заговора и близко-то не было, а появление его также не представлялось неизбежным.
Интерес Тиберия в разгроме семьи Агриппины очевиден. Но был ли здесь личный интерес Сеяна и в чём он заключался?
Сеян обрёл всё исключительно благодаря расположению Тиберия. Потому он должен был справедливо полагать, что всякое укрепление власти его благодетеля является благом и для него. Потому нельзя сомневаться в том, что служил он Тиберию на совесть, искренне связывая все свои интересы со счастливым правлением его. У него не могло быть сомнений в том, что переход власти в руки кого-либо из стана Агриппины означает полный крах его карьеры, если не самой жизни. И не столь важно, как этот переход случиться: путём насильственным или естественным. Итог для префекта претория однозначен. Так что интересы Тиберия и Сеяна в деле Агриппы и её старших сыновей полностью совпадали. Но мог ли Сеян иметь и свой интерес, с интересами Тиберия не только не совпадающий, но прямо им враждебный? Короче, мог ли он играть свою собственную партию, стремясь в будущем к обретению высшей власти в империи?
Надеяться на обретение статуса законного преемника Тиберия Сеян не мог. Таковым мог быть только член семьи принцепса, а в своё время Тиберий дал откровенно жёсткую отповедь претензиям префекта породниться с ним путём брака с Ливией Ливиллой. Тогда же он безжалостно указал Сеяну на его худородность, исключавшую приближение к высшей власти. Правда, после гибели Нерона на Понтии Тиберий вдруг предложил Сеяну взять в жёны его вдову, Юлию, свою внучку, дочь Друза Младшего и той самой Ливии Ливиллы, но префект, почуя подвох, на такой брачный союз не решился. Так что место своё при Тиберий Сеян знал.
Мог ли Сеян, возмечтав о высшей власти в Риме, попытаться захватить её силой, низвергнув Тиберия путем переворота? Споры об этом среди историков идут уже не одно столетие и конца им не предвидется.{585} Есть основания полагать, что префект, обуянный жаждой власти, составил заговор, но был разоблачен и погиб.{586} Можно считать, что Сеян сам стал жертвой заговора, составленного теми, кому ненавистно было его исключительное положение при Тиберий.{587} Можно говорить и о «заговоре» самого Тиберия против вышедшего из доверия временщика.{588} Попробуем проследить по конкретным событиям, как свершилось падение Сеяна.
Префект претория не мог быть спокоен за своё будущее, пока кто-либо из потомства Агриппины оставался в живых и, следовательно, мог быть претендентом на власть. Гай Цезарь не был на подозрении у Тиберия, он после ссылки матери оставался на попечении своей бабушки, Антонии Младшей, дочери сестры Августа Октавии и триумвира Марка Антония, вдовы Друза Старшего, брата Тиберия. Молодой Калигула был опасен для Сеяна в любом случае: как мститель за мать и братьев в случае прихода к власти, как вполне законный претендент на власть и потому соперник Сеяна, если префект действительно замышлял переворот в свою пользу. Отсюда и поручение, данное префектом бывшему претору Секстию Пакониану. Человек этот, имевший замечательную репутацию «наглого негодяя»,{589} искушенный в выведывании чужих тайн, должен был втереться в доверие молодому Гаю и испытанным методом провокации подготовить для него западню.{590} Но здесь замысел Сеяна потерпел неудачу. В конце лета 31 г. Тиберий вызвал внучатого племянника на Капрею, где состоялся обряд, посвященный его совершеннолетию — Гаю исполнилось девятнадцать лет. Торжеств по этому поводу Тиберий проводить не стал, но оставил младшего сына Агриппины при себе на острове, чем пресёк, то ли случайно, то ли сознательно, старания Пакониана и надежды Сеяна на быстрое избавление от потенциально опасного молодого человека.
Потерпел Сеян неудачу и в попытке обвинить в оскорблении величия Луция Аррунция, легата провинции ближняя Испания. Тиберий решительно пресек действия префекта. С Аррунция не только было снято обвинение, выдвинутое Сеяном, но издан специальный императорский декрет, запрещавший обвинять легатов во время их пребывания на должности.{591} Это явное свидетельство недовольства Тиберия очевидно зарвавшимся временщиком. Безграничное доверие императора к своему префекту претория явно закончилось. А зная особенности нрава Тиберия, никак не склонного прощать тех, кто доверие это не оправдал, легко предположить, что для себя судьбу Сеяна он уже решил.
Решимости Тиберия расправиться с временщиком способствовали и полученные им доносы, изобличавшие опасные замыслы префекта. Слуга Антонии Паллас доставил на Капрею подробное письмо её, где прямо сообщалось о заговоре Сеяна, к которому примкнули многие сенаторы и вольнотпущенники.{592} Еще одно донесение о преступных замыслах Сеяна доставил Тиберию Сатрий Секунд, клиент префекта и человек чрезвычайно к нему близкий, некогда сыгравший немалую роль в деле Кремуция Корда. Секунд мог знать многое, если не все о замыслах патрона, и у Тиберия были серьезные основания воспринимать эти сведения как правдивые. Но действовал старый император крайне осторожно, всемерно усыпляя бдительность префекта. Он сделал Сеяна своим товарищем по очередному консульству, пообещал ему даже трибунскую власть. Проконсульский империй Сеян уже получил.{593} Обладатель проконсульских полномочий и власти трибуна — реально второй человек в государстве. Но Сеяну не суждено было этим насладиться.
17 октября 31 года Тиберий назначил нового префекта претория Квинта Невия Корда Сутория Макрона. Воинам — преторианцам от имени императора выдали по тысяче денариев на человека, дабы обеспечить их верность. В курию, где заседал сенат, явился, ничего не подозревающий Сеян, которому посланец Тиберия Мем-мий Регул сообщил, что в письме к сенату император просит для Сеяна трибунскую власть. Зачитано Регулом в сенате, разумеется, было совсем иное послание, из коего явствовало, что Сеян — преступный заговорщик. Само собой, сенат немедленно принял постановление, осуждающее Сеяна. Растерявшийся префект претория не мог оказать никакого сопротивления. Он был схвачен и немедленно казнен.{594}
Столь стремительное падение и бесславная гибель казалось всемогущего временщика настолько потрясли Рим, что столицу охватило настоящее безумие. Валили статуи Сеяна, уничтожали его изображения, мертвое тело его на три дня стало предметом глумления беснующейся толпы и только после этого, когда добрые римляне пресытились унижением останков того, перед кем все только что трепетали, было сброшено в Тибр.
О творившемся в эти октябрьские дни 31 г. постыдном действе в Риме бессмертные строки оставил великий Ювенал. Вот отрывок из его самой знаменитой X сатиры: