Город Льва Успенского

Город Льва Успенского

Про него говорили: «Лев Васильевич знает все!» И это не казалось преувеличением. В одной из статей, посвященных 70-летию писателя, сообщалось, что Львом Васильевичем прочитаны от первой до последней страницы все 82 основных и 4 дополнительных тома Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. И это вполне соответствовало действительности. Характерная деталь: работая над книгой «За языком до Киева», Успенский создал грандиозную топонимическую картотеку около 17 тысяч топонимов.

Он потому так ясно и четко мыслил, потому мог писать книги до последних дней жизни, что мозг его не знал, что такое отдых, – это, по словам писателя Бориса Алмазова, был его «рабочий инструмент, который не изнашивался с годами, а оттачивался и становился все совершеннее».

Л. В. Успенский – писатель «очень ленинградский». Фактически, о чем бы он ни писал, это всегда о Петербурге—Ленинграде. При этом его отношение к родному городу обычно окрашивалось в удивительно светлые тона. Приведу выразительное признание из «Записок старого петербуржца»: «Сколько написано, наговорено, напето про Петербург серо-дымного, мясно-красного, туманно-фантастического, трагедийно-жуткого… Как только не называли его: и каменным Вавилоном, и столицей гнилых лихорадок, и туберкулезной резиденцией русско-вельможной скуки… Его рисовали чиновным, чванным, надутым городом превосходительных сухарей, больницей, мертвецкой… И видели его таким. А мне всю жизнь было свойственно преимущественно иное – пушкинское, светлое, торжественное, жизнерадостное и озаренное – восприятие его. Не знаю, как вам, мне мой город – Петербург ли, Ленинград ли – всегда был зрим с этой его стороны – одновременно величавый и родной, строгий и ласковый, до боли прекрасный».

Лев Васильевич любил бродить по Северной Пальмире, любил фотографировать своих «тезок» – львов, что стерегут город. Негодовал, видя варварское разрушение культурного наследия. «Я с горечью начинаю подозревать, – писал он в августе 1971 года, – что небрежение к собственной истории, к своим отцам и их жизням стало или было не славянской, а именно национальной чертой. Поезжайте в любую Болгарию или Чехию, и вы увидите истинный и благородный культ предков и их деяний. А у нас…»

К числу ценнейших памятников культуры, которые тоже нуждаются в защите, Л. В. Успенский относил топонимы. С именами городов, селений, названиями улиц и площадей нельзя обращаться беззаботно, своевольно менять их, безграмотно искажать. Вот что он писал об улице, на которой прожил почти полвека: «Галерная улица была одна во всем мире. Она рисовала какой-то момент жизни города: тут строились и спускались на воду грозные для вражеских флотов петровские галеры и “скампавеи”. А имя Красная, заменившее старый топоним, общераспространенно… Можно было бы и не давать его Галерной, а присвоить любой другой, может быть, даже более значительной и красивой, новой, еще безымянной улице…».

Он родился 27 января 1900 года в Петербурге, на Бассейной улице. Свои «лирические мемуары» – «Записки старого петербуржца» – автор назвал «рассказом о том, что испытывал, видел, переживал когда-то мальчик Лева Успенский». Это повествование о Петербурге начала века, каким он запомнился писателю. «Я не вижу за мемуаристом права изменять свои свидетельства очевидца в соответствии с тем, что случилось с действующими лицами его воспоминаний полвека спустя, – отвечал одному из своих читателей Успенский после выхода мемуаров. – Я имел в виду явиться спокойным и честным восстановителем позабытого и малоизвестного в хорошо памятном в общих чертах всем нам прошлом. На том стою».

В воспоминаниях Льва Успенского множество «действующих лиц, книга, если можно так выразиться, густо населена. Я искал путей к биографии времени, думал найти какую-то новую лазейку к его сердцевине. Но ведь человеческое историческое время, как организм из клеток, складывается из единичных людских судеб…». Эти «единичные людские судьбы», составляющие «биографию времени», как раз и представляют читателю выразительную картину жизни Петербурга начала XX века. «И если я не стоял рядом ни с кем великим за всю свою жизнь, то с чем-то великим – с Ленинградом – я не только стоял рядом. Я жил им и в нем».

Отталкиваясь от парадокса французского историка, заметившего, что приходно-расходная книга французской матери семейства времен революции драгоценнее писем Наполеона, Успенский приглашает читателя заглянуть в быт петербургской семьи. Подробности быта не менее интересны читателю его «Записок», чем описание полета Юбера Латама над Комендантским скаковым полем за Новой Деревней 21 апреля 1910 года, вечера поэзии Бальмонта, состоявшегося 12 декабря 1915 года, или выступления Александра Керенского в Михайловском театре 19 апреля 1917 года.

Читая «Записки старого петербуржца», понимаешь, что характер писателя, его взгляды настоящего российского интеллигента, драгоценнейшая привычка жить не в погоне за благами и чинами, его «привычка к труду благородная» закладывались с раннего детства в семье.

В пять лет, к удивлению родителей и самого Левы, обнаружилось, что он умеет читать. В апреле 1911 года ученик второго класса Коммерческого училища Л. Успенский прочитал преподавателям и однокашникам публичную лекцию «Современная авиация и аэропланы», сопровождая ее показом «туманных картин» (диапозитивов). Это была его первая лекция. До последних дней своей жизни (писатель скончался 18 декабря 1978 г.) он был блистательным оратором, способным держать в состоянии незатухающего интереса любую аудиторию.

Всю жизнь Успенский тепло вспоминал гимназию Карла Мая, которую он закончил: «Три четверти внутреннего содержания приобретено именно там». Хочу обратить внимание на очень многозначительный штрих биографии Льва Васильевича. Его отец был крупным инженером, семья жила весьма благополучно, но с осени 1916 года Лева Успенский становится репетитором, потому что считает: человек с шестнадцати лет должен содержать себя сам.

Успенский получил великолепное филологическое образование на словесном отделении Высших курсов искусствознания при Государственном институте истории искусств в Ленинграде. Он слушал лекции великих лингвистов Л. В. Щербы, В. В. Виноградова, Б. А. Ларина.

Поразительная разносторонность Л. В. Успенского отнюдь не результат исключительно «книжного» постижения мира. Он работал землемером, помощником лесничего, художником, военным топографом, чертежником, преподавал русский язык, учился планеризму. Он служил топографом штаба 10-й стрелковой дивизии в 1920 году под Варшавой, военным корреспондентом во время Великой Отечественной войны.

Лев Васильевич Успенский – прежде всего просветитель. Его литературное наследие на редкость разнообразно. Романы, рассказы, стихи, переводы украинских, грузинских, французских и других поэтов, исследования по лингвистике, археологии, географии – превосходные образцы «занимательной науки», книги о прошлом Ленинграда, критические обзоры, публицистика… Особое признание среди читателей получили книги о языке: «Слово о словах», «Ты и твое имя», «Почему не иначе? (Этимологический словарь школьника)», «Имя дома твоего (Очерки по топонимике)», «За языком до Киева (Загадки топонимики)», «По закону буквы», «Культура речи» и другие.

Исключительная судьба выпала на долю книги «Слово о словах» – она выдержала много изданий. По мнению доктора филологических наук Л. И. Скворцова, для многих современных филологов путь в большую науку начинался с чтения именно этой увлекательной книги.

Поколения школьников считали грамматику воплощением скуки. Но в книгах Успенского мир лингвистики неожиданно предстал ареной веселых и неожиданных приключений. Все, написанное Успенским, вызывает впечатление непринужденности, легкости и грациозности.

Многие отмечают изумительное остроумие, «афористическую заостренность» языка Успенского. В письме к Всеволоду Сафонову из Парижа он писал: «Пигаль – место скорее гинекологическое, нежели эротическое». Тот же Сафонов рассказывает такую характерную историю. Как-то издатели отправили Успенскому сердитую телеграмму: «Немедленно шлите рукопись…» Телеграф, по старинной своей манере, которая забавляла еще Чехова, переврал «рукопись» в «куропись»: «Шлите куропись». Успенский отозвался мгновенно: «Курописи нет высылаю жукопись и паукопись». А смешные «ботанически-зоологические» имена, которые придумывал писатель по аналогии с существующими: если есть «Роза Львовна», отчего же не быть «Фиалке Леопардовне» или «Настурции Гиппопотамовне»?!

В облике Л. В. Успенского была необыкновенная несуетность – черта, характерная для старых «питерцев», черта, о которой сам писатель говорил так: «Есть в старых ленинградцах черты отметные, может быть, перешедшие к ним даже от ветеранов старого питерского пролетариата и интеллигенции, – какая-то особая неспешность и степенность, которую не может побороть даже напряженный темп нашего сегодня. Да и нет надобности в этом, потому что неспешность питерца всегда была все успевающей вовремя неторопливостью».

По мнению Успенского, интеллигент – это прежде всего тот, кто умеет мыслить самостоятельно. Настоящему российскому интеллигенту Льву Васильевичу Успенскому это качество было присуще в полной мере. Самостоятельно мыслить и открыто выражать свои мысли оказалось далеко не безопасно в эпоху, когда он жил и творил. Впрочем, Лев Васильевич был по-настоящему храбрым человеком. «Спокойно храбрым», как уважительно говорили о нем разведчики, с которыми ему довелось быть на передовой в годы блокады.

Осталось высказать сожаление, что нет до сих пор мемориальной доски на доме № 41 по Галерной улице, где писатель жил и работал долгие годы (историческое название этой старейшей улице Петербурга вернули в октябре 1991 г., уже после его кончины). Но гораздо важнее «бронзы многопудья» другое – блестящий знаток и летописец нашего города Лев Васильевич Успенский уже навсегда вошел в его историю, стал неотъемлемой частью его духовной жизни, его культуры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.