Становление немецкого «классического» университета

Становление немецкого «классического» университета

XIX век открыл новую эпоху в истории европейских университетов. С утверждением в Германии нового типа высшей школы – немецкого «классического» университета – кардинально изменились не только внутреннее содержание, но и роль, и место университетов в обществе, в развитии национальной науки и культуры тех стран, которые приступали в грядущем веке к реорганизации высшего образования. Средневековые корпорации ученых, которые с началом Нового времени уже, казалось, готовы были навсегда уйти с исторической сцены, парадоксальным образом трансформировались в передовые центры развития современной науки во всех ее областях, в «кузницы нобелевских лауреатов» (первые поколения которых в подавляющем большинстве совершили свои открытия в немецких университетах). Достижения «классического» университета решающим образом повлияли на распространение университетского образования во всем мире, вплоть до Соединенных Штатов Америки, Японии и Китая.[1182] Очень существенным оказалось и его воздействие на Россию.

Как уже было показано в предыдущей главе, тесная связь между университетами Священной Римской империи и княжествами, на территории которых они находились, сделала неизбежной их институциональную реорганизацию в начале XIX в., в период общих политических перемен в Германии. Революционная эпоха заставила каждое немецкое правительство искать силы противостоять Франции (даже формально будучи ее союзником!), черпая их внутри себя, для собственного же укрепления. Рождение «классического» университета в Германии как противовеса утилитарной французской системе образования находится как раз в этом ряду политических явлений.

Состоявшаяся в XVIII в. «модернизация» немецких университетов (с таким ее образцом, как Гёттинген) породила многие принципы, из которых начала складываться новая университетская модель. Однако, в отличие от абсолютно космополитического «рая для ученых», каким являлся Гёттинген, теперь требовался «университет для Германии», ответственность за создание которого должно было взять на себя одно из немецких государств – и, соответственно, государственный деятель, способный воплотить этот проект в жизнь. Таким государством выступила Пруссия, в правительстве которой развернул свою деятельность выдающийся реформатор высшего образования Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835), подготовивший открытие Берлинского университета.

О немецком «классическом» университете как «модели Гумбольдта» историки впервые заговорили около ста лет назад (хотя в отечественной историографии подробное обсуждение возникло только в самое последнее время[1183]). Активно обсуждается он и сегодня, причем появилось вполне обоснованное желание избежать мифологизации этого явления, т. е. объективно разобраться во взаимосвязи идей Гумбольдта с возникновением модели немецкого «классического» университета, с одной стороны, и детально исследовать распространение нового облика университета в мире в XIX–XX вв., с другой. Но, несмотря на возникшее в ходе дискуссий понятие «гумбольдтовского мифа», проведенный историками анализ отнюдь не отрицает, а скорее подтверждает то огромное влияние, которое оказало на весь мир представление о гумболъдтовском университете.

Что же вкладывается в него? Во-первых, это принципы «академических свобод» профессоров и студентов — свободы преподавания и обучения, т. е. возможность для профессоров самостоятельно и неподконтрольно строить содержание своих курсов в рамках заданного предмета, а для студентов – свободно выбирать изучаемые дисциплины, при отсутствии обязательных предметов или фиксированного для всех учебного плана. Во-вторых, важнейшим в деятельности гумбольдтовского университета является принцип единства преподавания и исследования, иными словами, необходимость не только передавать, но и умножать научные знания, устремленность при обучении на постоянный научный поиск, в который должны быть вовлечены не только преподаватели, но и студенты. Из этого, в-третьих, вытекает, что именно исследовательский потенциал, научные результаты ученого могут служить критерием для его вступления на университетскую кафедру, а университеты должны выступать как лидеры развития науки, исследовательские учреждения. К этому, в-четвертых, добавляется понятие единства науки как вершины умственной деятельности человека: такое единство подразумевало не «энциклопедический» характер знаний из разных областей, как полагали в эпоху Просвещения, но перенос внимания с отыскания отдельных фактов и законов на методику самого научного познания, представление о лежащей в его основе единой философской картине мира.

Свое конкретное воплощение «модель Гумбольдта» получила в 1810 г. с основанием Берлинского университета. Затрагивая причины этого события, коренным образом переменившего облик университетской Германии, многие историки отмечают, что здесь удачно сложилось сочетание нескольких факторов.[1184]

Фактор времени заключался в том, что после тяжелейшего поражения от Наполеона в 1806 г. Пруссия нуждалась в самоутверждении, восстановлении своего авторитета среди немецких государств, для чего привлекательной казалась именно сфера науки и образования. Прусский король произнес тогда легендарную фразу: его государство должно «духовными силами возместить то, что оно потеряло физически» – и это положило начало большому количеству образовательных проектов, связанных с основанием в столице Пруссии «высшего научного заведения». Идея нового университета естественно укладывалась сюда еще и потому, что крупнейший прусский университет в Галле на тот момент был потерян по условиям Тильзитского мира.

Фактор места относился к самому Берлину – впервые для размещения немецкого университета предполагалась столица крупного государства, что означало для него одновременно и близость к власти (тем самым, источникам финансирования), и возможность использования уже имевшейся научной и культурной инфраструктуры Берлина – например, его музеев, богатые коллекции которых могли служить учебным целям, а главное, взаимодействие с ученой средой Берлинской королевской Академии наук.

Наконец, третий, «идейный» фактор состоял в несомненном влиянии на процесс основания Берлинского университета формирующейся немецкой классической философии. На этом следует остановиться подробнее.

Рубеж XVIII–XIX вв. в культурной жизни Германии ознаменовался мощным интеллектуальным движением, известным в историографии под названием «неогуманизма», которое, в противовес предшествующим утилитарно-просветительским взглядам, декларировало как наиболее достойное из занятий человека «чистую науку». Эти занятия должны заключаться не в приобретении каких-либо отдельных специальных навыков, которые суть лишь одностороннее и частичное познание, но в постижении всеобщего, целостного знания о природе и человеке через синтез всего накопленного отдельными науками, который осуществляет «наука наук» – философия.

Очевидна взаимосвязь между этим интеллектуальным движением и эпохой романтизма, с одной стороны, а с другой – методическими прорывами, которые осуществляла в это время немецкая классическая философия. Благодаря революции, совершенной Кантом в гносеологии, менялась вся картина познания мира и, соответственно, связанные с ней приоритеты. Непосредственное отношение эта перемена имела и к положению науки в университетах, поскольку наряду с философией на первый план в них теперь выступали, вообще, предметы философского факультета – т. е. по современной терминологии гуманитарные (историко-филологические) и естественные (физико-математические), а по словоупотреблению того времени «науки о духе» (Geistwissenschaften) и о природе (Naturwissenschaften), которые вместе, согласно новым представлениям, и образовывали цельность человеческого знания. Если раньше эти науки считались приготовительными перед высшими тремя факультетами, то теперь приоритеты менялись ровно наоборот: философский факультет и должен был отражать «чистую науку» во всей ее совокупности, тогда как остальным факультетам оставались сугубо «утилитарные» цели подготовки специалистов. В 1798 г. И. Кант четко сформулировал это в трактате «Спор факультетов», противопоставив три высших факультета, служащие главным образом интересам правительства, философскому факультету, который без всяких распоряжений свыше «занимается только самой наукой, исходя из ее собственных интересов».[1185]

Для формирования концепции «гумбольдтовского университета» существенную роль сыграло то, что деятели, активно пропагандировавшие новые научные идеи, в 1790-е гг. сконцентрировались вокруг Йенского университета, образовав кружок, в который в течение несколько лет (с перерывами) входил и сам Вильгельм фон Гумбольдт – дипломат, ученый-филолог, философ и общественный деятель, в юности учившийся в Гёттингенском университете классическим древностям под руководством X. Г. Гейне. В Йене Гумбольдт оказался не случайно – именно здешний университет в конце XVIII в. привлекал деятелей неогуманизма благодаря той образовательной политике, которую вел здесь министр Веймарского двора И. В. Гёте.[1186] Гумбольдт и Гёте были друзьями, не менее тесные отношения Гумбольдт поддерживал тогда и с Ф. Шиллером, который в 1789 г. был назначен экстраординарным профессором всеобщей истории Йенского университета. Подбору и приглашению новых ученых в Йену Гёте отдавал много сил и времени, одновременно способствуя активизации научной деятельности университета. Как и в Гёттингене, в Йене была решена главная проблема «модернизации» – повысить «усердие профессоров», т. е. качество образования, причем в роли регулирующего механизма и здесь, и там выступало государственное вмешательство, поскольку именно государство, а не университетская корпорация могло обеспечить необходимый для этого подбор ученых, а также закупку научного оборудования, книг и проч.

Обновленный облик Йенского университета на рубеже XVIII–XIX вв. послужил для Вильгельма фон Гумбольдта важным звеном при создании своего последующего идеала «университета науки». Действительно, те люди, с которыми он непосредственно общался в Йене, один за другим формулировали в эти годы фундаментальные положения философии неогуманизма применительно к высшему образованию.[1187] Первое зерно здесь бросил Шиллер: его лекция «Что такое всеобщая история и с какой целью ее следует изучать» (1789) содержала явное противопоставление людей, приобретающих ученость «ради куска хлеба» (Brotgelehrten, т. е. представителей трех высших факультетов, дающих профессиональное образование в медицине, юриспруденции и богословии), и «философских умов» – первые являются препятствием прогресса человеческого духа, а вторые единственно и могут быть годными для науки. В 1794 г. в своей вступительной лекции «О назначении ученого» другой представитель йенского кружка философ И. Г. Фихте провозгласил, что только подлинная наука и призвана измерять продвижение вперед человечества и указывать ему направление и что поэтому философия имеет всеохватное значение в любой сфере деятельности, представляя собой «соединенную цельность знаний». Закрепил развитие этих мыслей в 1802 г. еще один йенский профессор Ф. В. Шеллинг в своих «Лекциях о методе академического исследования», вошедших в фундамент немецкой классической философии и получивших широкую известность. Таким образом, представления о единстве научного знания, обязательном присутствии науки в университетах через соединение исследования и преподавания уже присутствовали в общественной мысли Германии, прежде чем были реализованы в проведенных Гумбольдтом университетских реформах.

В феврале 1809 г. В. фон Гумбольдт был назначен на должность директора департамента образования в министерстве внутренних дел Пруссии и в течение 16 месяцев своего пребывания на этом посту успел заложить основы всей новой образовательной системы государства: от начальных школ, гимназий до высшей ступени – нового университета. Как уже говорилось, благодаря сочетанию ряда факторов, идея открытия в столице Пруссии «высшего научного учреждения» витала тогда в воздухе. Его проекты выдвигали многие: так, например, предшественнику Гумбольдта в должности, К. Ф. Бейме, это учреждение представлялось родом «сверхуниверситета», который должен заниматься подготовкой высших государственных чиновников из лучших выпускников всех остальных университетов. Заметно сказывалось и противостояние немецкой и французской образовательных моделей: такие государственные деятели Пруссии начала XIX в., как, например, Ю. фон Массов, склонялись к заимствованию французского пути в организации народного просвещения, который бы положил конец немецким университетам, этим, по определению Массова, «чудовищным сросткам разных школ».[1188]

Все же обсуждение проектов «высшего научного учреждения» в Берлине показало, что большинство авторов видели его именно в форме университета, однако лишенного всех прежних «цеховых предрассудков». Развернутый план (deduzierter Plan einer zu Berlin zu errichtenden h?hern Lehranstalt), важный в свете дальнейшего решения судьбы Берлинского университета, представил И. Г. Фихте, назначенный его первым ректором. Впрочем, в этом проекте система университетского преподавания и организации оказалась весьма деформированной, поскольку представлялась в полном соответствии с философской системой самого Фихте, далеко отрывая проект от возможности его практической реализации. Но почти одновременно с планом Фихте в 1808–1809 гг. вышли в свет еще несколько текстов неогуманистов, обосновывавших конкретное воплощение новой университетской идеи, каким оно в конечном итоге и получилось в реформах Гумбольдта.[1189]

Два произведения здесь должны быть названы в первую очередь: это вновь, как и у Шеллинга, написанное в форме лекций программное сочинение его друга, профессора из Галле Г. Штеффенса «Об идее университета», а также «Размышления об университетах в немецком смысле», принадлежащие перу замечательного философа и теолога, который позднее возглавил богословский факультет Берлинского университета, Ф. Шлейермахера.

Оба произведения свободно используют новую научную методологию, в предложениях по структуре университета опираясь на названные выше работы Канта и Шеллинга. К этому в них добавляются и другие анализируемые проблемы, из которых главная – взаимосвязь университета, науки, с одной стороны, и государства, с другой. И Штеффенс, и Шлейермахер не сомневаются в действенности государственной поддержки науки, что уже продемонстрировали «модернизированные» университеты, однако подчеркивают необходимость предоставления ученым относительной свободы, выступают против вмешательства государства в сам научный процесс. Особенно четко эти мысли выражены у Штеффенса, который пишет о том, что задача государства заключается в том, чтобы организовывать, помогать развитию университетов, а затем – терпеть их свободу.[1190]

В условиях, когда целесообразность университетов была поставлена под сомнение, оба автора подчеркивали, что подлинное, неиспорченное злоупотреблениями назначение университетов сохранилось именно в немецкой истории. Назвав свое произведение «Размышлениями об университетах в немецком смысле», Шлейермахер первым в публицистике остановился на описании университетских свобод – преподавания для профессоров и обучения для студентов – как неотъемлемых составляющих немецкого университета. «Истинный дух университета состоит в том, чтобы внутри каждого факультета могла царить как можно большая свобода… Предписывать профессору, что он в установленное время из года в год должен повторять одно и то же, означает настраивать его против собственного же занятия, а также брать на себя вину в том, что его талант тем скорее увянет. Конечно, следует позаботиться о том, чтобы в течение такого промежутка времени, какой обычно проводят в университетах, все существенное из каждой области действительно бы читалось. Но если только присутствует надлежащий полный состав преподавателей в своих областях, то в этом не будет трудностей. Указание же каждому преподавать свой особенный предмет должно быть как можно менее формализованным и более гибким, так что два преподавателя без дальних толков могли бы обмениваться обязательствами, которые им были поручены. Итак, каждому будет сохранена свобода, и целое тем самым не пострадает, но выиграет».

Зафиксировав, таким образом, необходимость развития «свободного духа» среди профессоров, Шлейермахер те же начала усматривал и в студенческой организации университета. «Свобода студентов, которой они в сравнении с выпускающей их школой пользуются в университете, заключена преимущественно в отношении их умственной деятельности. В университете студенты не подчинены никакому принуждению, никто их не подгоняет, но и ничто от них не закрыто. Никто не приказывает им посещать ту или иную лекцию, никто не может им сделать упрек, если они это делают неаккуратно или совсем прекращают посещение. Над всеми их занятиями нет никакого иного контроля, кроме того, который они сами добровольно предоставляют своему преподавателю. Они знают, что от них будет потребовано, когда они покинут университет, и какие экзамены им предстоят, но с каким рвением они захотят готовиться к этой цели и как его равномерно или неравномерно распределить, это остается полностью на их собственном усмотрении. Университет заботится лишь о том, чтобы им хватало вспомогательных средств для более глубокого усвоения учебы, однако насколько хорошо или плохо они ими пользуются, об этом (хоть такое и заметно) непосредственно все-таки никто не дает отчета».

По мнению Шлейермахера, такой организации учебы несправедливо бросать упрек в том, что она позволяет молодым людям «безответственно и без пользы для себя тратить лучшее время своей жизни». Напротив, писал он, она нужна потому, что «целью университета является не учеба сама по себе и ради самой себя, но познание, и здесь не только наполняется память и обогащается ум, но в юношах должна возбуждаться, если это только возможно, совсем новая жизнь, высший, истинно научный дух. А это уж никак не удастся по принуждению; такую попытку можно предпринять только в атмосфере полной свободы духа». При этом возможность такого преображения учащегося юношества под действием науки Шлейермахер связывал именно с национальными особенностями немецкого характера. «Эта часть студенческой свободы зависит от нашего национального воззрения на достоинство науки, и нам было бы невозможно иначе обращаться с теми, кому мы предназначили стать обладателями этих знаний».[1191]

Немаловажно и то, что, выдвигая свои программы, и Штеффенс, и Шлейермахер в качестве «высшего научного учреждения», вмещающего в себя новые идеи, которые они отстаивали, представляли именно университет, несмотря на всю ту критику, которую его старая корпоративная модель выдержала в эпоху Просвещения. Вопреки распространявшему французскими просветителями мнению, что университет есть «гнилой на корню» остаток старого режима, представители неогуманизма видели для университетов будущее – в возвращении к их исконному «немецкому смыслу», в превращении их в свободные «республики духа». Напротив, направление специализации высшей школы, предложенное Францией, по мнению Шлейермахера, совершенно противоречило этому немецкому смыслу образования, и там, где на месте университетов возникают профессиональные училища, происходит шаг назад в науке и «усыпление духа».

Обобщая сказанное об идейном пространстве, в котором зарождался Берлинский университет, следует еще раз подчеркнуть, что основание нового университета получало свое воплощение в присутствии целого поля новых мнений о роли науки и образования в обществе и государстве.

В русле этих мыслей лежали и основные направления реформ В. фон Гумбольдта. Главный выбор им также был сделан в пользу «немецкого университета», но для того, чтобы получить на это одобрение короля, Гумбольдту потребовался огромный политический такт и дипломатические навыки. Так, даже само слово «университет» ему приходилось употреблять с осторожностью – например, в собственном проекте, представленном королю в апреле 1809 г., Гумбольдт пользовался термином «учебное заведение», упирая, таким образом, не на корпоративную природу университета, а на его принадлежность к государственным институтам.[1192] Однако главная заслуга В. фон Гумбольдта как реформатора и ученого заключалась в искусстве соединить философские рассуждения и концепции с конкретной работой по основанию университета, воплотить их в ясные принципы новой организации высшего образования.

Среди проектов Гумбольдта особое место занимает записка, озаглавленная «О внутренней и внешней организации высших научных учреждений в Берлине».[1193] Этот незаконченный текст, датируемый 1809–1810 гг., можно скорее назвать даже не запиской, а меморандумом (точное его назначение в планах Гумбольдта до сих пор не установлено), и тем не менее он, без сомнения, носит характер программного документа, где сконцентрировались все знаменитые формулы «гумбольдтовской модели». Редкий историк, пишущий о классическом университете, обошел этот текст вниманием – правомерно сказать, что это «наиболее часто обсуждаемый документ в современной истории университетов».[1194]

Уже в первом предложении Гумбольдт выражает свое неогуманистическое понимание высшего научного учреждения (т. е. университета) как «вершины, к которой сходится все, что делается непосредственно ради нравственного усовершенствования нации».[1195] Общественная функция этого учреждения заключается в осуществлении перехода от школьной учебы к самостоятельной творческой деятельности, и поэтому единственной точкой зрения, с которой оно должно рассматриваться, является чистая наука, одно присутствие которой уже гарантирует университету, несмотря на возможные отклонения, правильное развитие. Так в тексте Гумбольдта возникает один из главных принципов, цель существования университета – Bildung durch Wissenschaft (образование наукой).[1196]

Как же понимает Гумбольдт науку? Для него она предстает не в виде какого-либо сформулированного набора истин, но является именно процессом. Четко противопоставив школу и университет, Гумбольдт подчеркивает, что школа «имеет дело с уже готовым и отделанным знанием», тогда как «характерной особенностью высшего научного заведения служит то, что оно всегда обращается с наукой как с еще не полностью разрешенной проблемой и поэтому всегда остается в поиске». Отсюда Гумбольдт выводит руководящую мысль внутренней организации университета – все в ней должно поддерживать принцип: «рассматривать науку как нечто, еще не вполне найденное, и как то, что никогда не может быть найдено до конца; но именно как таковую ее неустанно искать».[1197] Если же прекратить поиск или решить, что науку «больше не следует извлекать из глубин человеческого духа, но достаточно пополнять и упорядочивать как коллекцию», то для высшего образования будет все потеряно. Поэтому именно участие в научном поиске составляет главную суть обучения в «гумбольдтовском университете», а преподавание в нем неразрывно должно быть соединено с исследованием (Forschung und Lehre).

Условия для такой научной деятельности в высшем заведении, находящемся под покровительством государства, Гумбольдт определяет в еще одном принципе – «уединение и свобода» (Einsamkeit und Freiheit). Течение науки трактуется им как «непреднамеренное и непринужденное взаимодействие» людей, каждый из которых, побуждаемый собственным внутренним долгом ученого, одновременно ободряет и вдохновляет своей успешной деятельностью других. Государство поэтому должно взять на себя задачу сохранять и поддерживать в непрерывности этот процесс, стараясь сделать его как можно более активным и интенсивным. В то же время оно должно понимать, что само по себе не является причиной этого процесса, но зато способно стать препятствием его развития, если не предоставит ему достаточной свободы. Однако угроза свободе исходит не только от государства, но и изнутри университета, когда в нем начинает преобладать «один определенный дух, а ростки другого подавляться». Таким образом, непосредственная задача университетской политики государства, согласно Гумбольдту, – в подборе подходящих людей, чтобы обеспечить «мощь и разносторонность духовных сил», а затем свободу их деятельности.

В гумбольдтовском принципе «уединения и свободы» содержались, хоть и не названные прямо, новые трактовки «академических свобод» – не в смысле корпоративных привилегий, а по отношению к науке. В его меморандуме подчеркнуто равноправие профессоров и студентов, совместно принимающих участие в научном процессе: «Не преподаватель присутствует для учащегося», гласит классическая гумбольдтовская формула, «но оба они – для науки».[1198] Поэтому к зародившейся еще в XVIII в. свободе преподавания (Lehrfreiheit) классический университет присоединяет и свободу обучения (Lernfreiheit), которую так горячо отстаивал Шлейермахер. Студент, пользующийся такой свободой, трактовался Гумбольдтом как самостоятельная, самоопределяющаяся личность. «Переход от школы к университету подводит черту в жизни юноши… Школа в случае успеха поставляет такого питомца, который душевно, нравственно и интеллектуально может быть предоставлен свободе и самостоятельности, и тогда, избегнув принуждения, он переходит не к праздности или практической жизни, но утоляет свое стремление возвыситься до той науки, которая прежде лишь как бы издали была ему показана».

Конечно, полная реализация принципа Lernfreiheit могла основываться только на высоком уровне школьного образования и потому непосредственно смыкалась с предложенной тогда же Гумбольдтом гимназической реформой, связанной с введением обязательного государственного выпускного экзамена (Abitur). В этом даже можно усмотреть парадокс: вдохновленные романтической философией реформы носят в то же время прагматический характер, использующий инструменты государственного регулирования. Но дело просто было в том, что Гумбольдт искренне убежден: наибольшую пользу государству принесут образованные люди, а подлинное образование возможно именно через соприкосновение с чистой наукой, на что и были направлены все его принципы.

Столь же парадоксально выглядит и сочетание внутренней независимости университета и права государства назначать его профессоров. Гумбольдт подчеркивал, что выбор университетских преподавателей должен принадлежать не им самым, а исключительно государству, объясняя это извечными антагонизмами в среде ученых. Как опытный администратор высокого ранга, Гумбольдт не был склонен романтизировать облик университетских профессоров, напротив, в одном из писем отозвался о них как о «самом необузданном и труднее всего усмиряемом роде людей».[1199] По сути его система предполагала тонкое равновесие, сохранявшее интеллектуальную свободу в науке и преподавании как от политического насилия извне, так и от корыстных покушений изнутри университета. На практике же и здесь Гумбольдт подразумевал простой критерий – эффективность университетской деятельности с точки зрения государства, т. е., согласно высказанным выше принципам, максимальное раскрытие научного потенциала ученых. Развитие этой идеи в дальнейшем можно видеть в системе проводимого государством конкурсного замещения должностей в университетах по результатам научного отбора, которую восприняли во многих странах мира.

Итак, заложенная в принципах Гумбольдта модель осуществляла качественный скачок в истории университета, представляя собой осознававшийся уже современниками реформатора и звучавший как девиз при основании Берлинского университета переход от Universitas magistrorum et scholarum («объединения преподавателей и студентов») к Universitas litterarum («объединению наук»).[1200] Прежняя идея университета как корпоративного союза ученых была заменена Гумбольдтом на новую идею всеобъемлющей и единой науки, находящейся на институциональном обеспечении у государства, которое ради его же эффективности само ограничивало свои возможности вмешательства. Идейная база для такого скачка была подготовлена мощным интеллектуальным движением неогуманизма, куда внесли вклад различные авторы от Шиллера до Шлейермахера, и именно поэтому модель классического университета смогла продолжить свое развитие дальше, уже без прямого участия в этом самого Гумбольдта (и даже, что интересно, независимо от знакомства с его конкретными работами, которые были впервые опубликованы лишь на рубеже XIX–XX вв.).

Указ об основании Берлинского университета был подписан королем Фридрихом Вильгельмом III 16 августа 1809 г., после чего Гумбольдт принялся за формирование профессорского корпуса. Реформатор рассматривал университет как собственное, любимое детище, писав близким: «Это новое учреждение доставит мне еще много забот и труда, но вместе с тем и много радости, так как оно действительно устроено исключительно мною».[1201] Подготовка к открытию университета проходила довольно быстро, и занятия смогли начаться уже в октябре следующего, 1810 г. К этому времени был подготовлен предварительный Регламент (введенный в действие 24 ноября 1810 г.), а окончательный Устав Берлинского университета подписан королем Фридрихом Вильгельмом III 31 октября 1816 г. и вступил в силу с весеннего семестра 1817 г., просуществовав без изменений в течение всего XIX в.[1202]

Как предварительный, так и окончательный Уставы Берлинского университета разрабатывались комитетом его профессоров в составе Ф. Шлейермахера, Ф. фон Савиньи, А. Бёка.[1203] Все трое принадлежали к числу выдающихся немецких ученых, развивавших и воплощавших в своем преподавании идеи неогуманизма. Естественно поэтому, что хотя, как упоминалось, декларации В. фон Гумбольдта и его знаменитый меморандум не были тогда опубликованы и не стали фактом общественной мысли, но сходные идеи через его единомышленников вошли в нормативные документы этой эпохи.

Так, уже в предварительном Регламенте 1810 г. были зафиксированы два важнейших положения, отражавшие принцип свободы преподавания и принцип единства обучения и научного поиска. Свобода преподавания воплотилась в том, что Регламент, в целом очерчивая сферу каждого из четырех традиционных университетских факультетов (богословского, юридического, медицинского и философского), не представлял никакой их конкретной предметной структуры, т. е. кафедры как таковые отсутствовали. Напротив, в п. 6 Регламента утверждалось, что «даже если ординарный или экстраординарный профессор приглашен для чтения определенного предмета, он этим совершенно не ограничен, но имеет право читать лекции по всем принадлежащим к его факультету дисциплинам»; факультет же лишь отвечает за «полноту учебы» так, чтобы каждый учащийся в течение трех лет получил бы возможность выслушать лекции по всем основным предметам данного факультета.[1204] Единство науки и обучения закреплялось в п. 1 тем, что университет «образует органическое целое» с находившейся в Берлине Академией наук, научными институтами и собраниями.[1205]

В соответствии с замыслом Гумбольдта в Уставе Берлинского университета прусский король провозглашал, что «ординарные и экстраординарные профессора приглашаются и определяются в должности Нами и Нашим министерством внутренних дел» (гл. 1, п. З).[1206] При этом система назначения профессоров дополнялась другой категорией преподавателей, появление которой служило важным развитием идеи свободы преподавания. Речь идет о приват-доцентах – преподавателях, стоящих вне штата университета и читающих лекции за плату, получаемую от слушателей (т. н. Honoraria). Чтобы стать приват-доцентом, необходимо было иметь ученую степень доктора и пройти процедуру Habilitation, для чего подать заявку на определенный факультет и согласовать с ним тему публичной лекции, которая «дана факультетом или выбрана соискателем» (обычно соискатель представлял руководству факультета на выбор три темы, из которых утверждалась одна). Сама лекция велась в форме свободного доклада (in freiem Vortrage), и объявление о ней публиковалось в университете, а по результатам факультет выносил окончательное решение о допуске кандидата к дальнейшему чтению лекций (гл. 8, п. 4). Следует подчеркнуть, что именно в Уставе Берлинского университета приват-доценты, т. е. ученые, читающие курсы по своему выбору, без каких-либо предписаний, впервые были «конституированы» как важная часть классического университета.

Занятия новой Alma Mater Berolinensis начались в октябре 1810 г. без всякой помпы и праздника, в немногих только что отремонтированных комнатах дворца прусского кронпринца, где не хватало столов и стульев.[1207] В этом можно найти символическое отражение того состояния, в котором находилась Пруссия периода своего внешнеполитического унижения. Ничто при открытии Берлинского университета еще не говорило о каких-либо притязаниях стать образцом в национальном или даже интернациональном масштабе. Только накопленная здесь «критическая масса инфраструктуры и духа»[1208] (а об обеспечении и того и другого Гумбольдт успел позаботиться) привела затем к той признанной роли, которую сыграл этот университет в истории высшего образования и науки.

Между тем, сам В. фон Гумбольдт наблюдал за первыми шагами своего детища уже со стороны: еще в мае 1810 г. из-за разногласий в правительстве он был вынужден уйти в отставку (назначенный при покровительстве прусского реформатора К. А. фон Гарденберга, он, как и другие либеральные деятели, не выдержал в этот период напора консервативной партии при дворе). Поэтому часть его планов в отношении Берлинского университета пришлось оставить: так, Гумбольдт хотел передать ему определенный доход с недвижимости – но вовсе не в виде средневековой привилегии, а как некоторую гарантию независимости от государства в том случае, если прусское королевство будет окончательно ликвидировано Наполеоном (вероятность чего после Тильзита никто не мог сбрасывать со счетов). Однако преемник Гумбольдта на посту главы департамента образования Ф. фон Шукман не разрешил этого, и университет получал прямое финансирование по ведомству министерства внутренних дел.[1209]

Начало деятельности Берлинского университета проходило в атмосфере национального подъема после победы в Освободительной войне 1813–1814 гг. и провозглашения студенчеством из различных земель и государств на Вартбургском празднике 1817 г. идеи немецкого единства (интересно, что одно из студенческих знамен этого времени позднее стало национальным флагом[1210]). В этих условиях Берлин, действительно, смог стать «университетом для Германии», по научному потенциалу повторив взлет Гёттингена, а по числу студентов – далеко превзойдя его (спустя десять лет после открытия Берлинского университета сюда поступало уже от 700 до 900 человек в год).

Идея немецкого Bildung, на которой покоился «классический» университет, также стала национальной. По сути, это была героическая попытка через науку воссоздать национальное самосознание после травм, нанесенных ему военным и политическим поражением. Гумбольдт писал, что его университет «поддерживает живым и деятельным тройственное стремление человеческого духа: 1) прежде всего, выводить все знание из одного первоначального Принципа; 2) затем, сопоставлять это знание Идеалу; 3) наконец, эти Принцип и Идеал скреплять в единую Идею»,[1211] и далее подчеркивал связь этих философских построений с немецким национальным характером. По его мнению, сам «интеллектуальный строй» немцев уже имеет тенденцию к поиску и выявлению Идей. Иными словами, одна из главных целей нового университета – помочь как можно полнее раскрыться тому стремлению идти путем научных исследований к истине и идеалу, которое уже заключено в крови немецкого народа. Дальнейшая же история показала, что такое стремление «классический» университет помог раскрыть не только у немцев, но и у представителей других народов, которые в нем учились, создав основу многих национальных научных школ, в том числе и российской.

В конкретном облике Берлинского университета 1810—40-х гг. приведенные слова Гумбольдта воплотились с поразительной точностью и глубиной. Берлинский университет представил не только Германии, но и всей Европе эталон научного знания в его единстве, раскрывавшем взаимосвязи различных отраслей науки, а также на единой методологической основе. Имя одного из берлинских профессоров – Г. В. Ф. Гегеля, преподававшего здесь в 1818–1831 гг., обозначило целую эпоху в развитии человеческой мысли.[1212] Впрочем, масштаб личности Гегеля не должен загораживать и другие фигуры берлинских ученых этого периода, каждый из который внес решающий вклад в создание фундаментальных основ своей науки, и притом во многом благодаря тому, что смог сделать ей «философскую прививку».

Это и основатель «исторической школы» в юриспруденции Ф. К. фон Савиньи (1779–1861);[1213] «отец исторической науки», разработавший методику критики источников, Л. фон Ранке (1795–1886);[1214] филолог-классик, создатель современной греческой эпиграфики, уделявший много внимания методологии филологической науки, А. Бёк (1785–1867);[1215] теолог Ф. Шлейермахер (1768–1834), на протяжении четверти века, с 1810 по 1834 гг., возглавлявший богословский факультет и единодушно признаваемый самым влиятельным протестантским теологом в период от завершения эпохи Реформации до начала XX в.;[1216] терапевт К. В. Гуфеланд и физиолог И. Мюллер на медицинском факультете, сочетавшие глубокие теоретические исследования и преподавание с активной практической деятельностью в университетских клиниках (по словам Н. И. Пирогова, именно И. Мюллер дал новое развитие физиологии, положив в ее основу «микроскопические исследования, историю развития, точный физический эксперимент и химический анализ»[1217]); создатель математической школы, автор фундаментальных работ в области теории чисел и сходимости рядов П. Г. Л. Дирихле (1805–1859); первооткрыватель закона изоморфизма кристаллической структуры вещества в химии Э. Мичерлих (1794–1863); географ К. Риттер (1779–1859), автор 19-томного труда «Наука о Земле», который считается основателем современной географии, отделившим ее предмет от других наук и показавшим необходимость специального изучения среды обитания человечества, и др.

Трудами названных ученых в Берлине были достигнуты научные результаты, получившие мировое звучание, к которым приобщилась затем и русская наука. Благодаря своему долгому преподаванию, берлинские профессора способствовали наращиванию здесь научного потенциала. В том же направлении воздействовала и заложенная Гумбольдтом прочная связь университета и Берлинской Академии наук (хотя впервые такое плодотворное сотрудничество воплотилось не здесь, но в основанном еще при Гёттингенском университете ученом обществе).

При этом именно в Берлине появилась принципиально новая организация преподавания, по которой все естественнонаучные кафедры были собраны на философском факультете, а не разделены между ним и медицинским, как раньше; кроме того, на этом же факультете находились также все историко-филологические и политико-экономические дисциплины (включая технологию, лесоводство и сельское хозяйство), обеспечивая ему бесспорное лидерство по числу студентов. Это вполне отвечало принципу «единства науки» (Einheit der Wissenschaften), хотя не являлось собственно берлинским изобретением, вытекая из представлений XVIII в., а лидерство философского факультета на практике обозначилось уже в Гёттингене. Следующий же шаг, а именно выделение естественнонаучных предметов в отдельный факультет, произошел, впрочем, уже не в Берлине, а в Тюбингене, где первый в Германии естественный факультет возник в 1863 г.

Характерна и судьба в Берлинском университете трех других факультетов, бывших «хлебных» (Brotlehren), т. е. дающих навыки профессии, – медицинского, юридического и богословского. Каждый из них также кардинально преобразился, получив «научную закваску», и если переход от практически ориентированного освоения медицины или юриспруденции к их научному изучению более понятен с позиций науки сегодняшнего дня, то тем интереснее, что этот же переход осуществился и в богословии. Заслуга эта принадлежит Ф. Шлейермахеру, который, кстати, больше других способствовал сохранению традиционной четырехчастной факультетской структуры в Берлине.[1218] По мнению современного историка, благодаря Шлейермахеру, богословие в «классическом» университете, потеряв место «королевы наук», занятое им в средневековье, стало научной, развивающейся вперед дисциплиной, пользующейся единой с другими науками методологией и признанной в ряду прочих в системе высшего образования.[1219]

«Классический» университет представил и новую форму обучения, опять-таки единую для всех отраслей знания: научно-исследовательский семинар или лаборатория. Зародившись еще в XVIII в. у филологов-классиков, комментировавших вместе со студентами античные тексты, семинар в «классическом» университете стал одним из главных видов занятий наряду с традиционными лекциями. В Берлин он проник усилиями филолога Ф. А. Вольфа, эстафету которого перенял А. Бёк, но подлинную славу среди гуманитарных наук Берлин как центр семинаров приобрел благодаря историку Л. фон Ранке. Основанный им в 1830-х гг. семинар впервые учил критическому анализу исторического источника – методике, без которой сейчас немыслимо обучение любого историка.[1220]

Но важно, что семинары первой половины XIX в. уже не ограничивались гуманитарными науками – в области естествознания они превратились в совместный труд преподавателей и студентов в научно-исследовательских лабораториях. Прекрасную характеристику сущности такого образовательного процесса дал профессор химии Гиссенского университета Юстус Либих (1803–1873): «В лаборатории собственно учеба существовала только для новичков; специализирующиеся же у меня ученики учились только в том отношении, что они собирали препараты, я давал задания и следил за их выполнением; и как у лучей, расходящихся от одного круга, у всех них был единый общий центр. Никакого руководства, собственно, не было; я получал от каждого по отдельности каждое утро отчет о том, что он сделал в предшествующий день, и выслушивал соображения о том, что ему предстоит; я одобрял или делал свои поправки, но каждый был обязан искать свой собственный путь самостоятельно. Зимой два раза в неделю я делал своего рода обзор важнейших вопросов дня. Это были большей частью сообщения о моих или их собственных работах во взаимосвязи с исследованиями других химиков. Мы работали от начала дня вплоть до наступления ночи, а развлечений и удовольствий в Гиссене не было. Единственными жалобами, постоянно раздававшимися, были сетования служителя, который по вечерам, когда должен был делать уборку, не мог заставить работающих уйти из лаборатории. Воспоминания об их пребывании в Гиссене пробуждают, как я часто слышал, у большинства моих учеников приятное чувство удовлетворения от прекрасно употребленного времени».[1221] Можно добавить только, что лаборатория Ю. Либиха в Гиссене, благодаря широчайшему кругу его учеников и количеству произведенных там открытий, послужила образцом для всех научно-исследовательских химических лабораторий в мире.

Упоминания выше о различных научных центрах Германии наводят на мысль, что импульсы формирования немецкой «классической» модели исходили не только из Берлина. Действительно, в результате проанализированных в предыдущей главе изменений в университетах южной и центральной Германии начала XIX в. также ощущалось влияние неогуманизма, хотя в меньшей степени, чем в Пруссии. Все их реформы были направлены против стагнации и кумовства старого университетского порядка, почему государства сами брали в свои руки процесс замещения кафедр. Основание Берлинского университета в этом ряду выступает влиятельным, но далеко не единственным в своем роде событием университетской истории.[1222]

В дальнейшем же ходе XIX в. все немецкие университеты были поставлены в такие условия, когда между ними шло непрерывное соревнование по привлечению научных сил, с одной стороны, и студентов, с другой.

Следствием этого явилась интеграция немецкого образовательного пространства, завершившаяся в середине XIX в. и послужившая не последней среди предпосылок к объединению Германии. В этом процессе развивались новые формы как научной организации университетов (возникновение новых кафедр, появление университетских научных институтов, клиник и др.), так и преподавания в них (основание семинаров практически по всем предметам, возросшее значение приват-доцентуры, относительный вес которой в лекциях все время увеличивался).

При этом и здесь импульсы к созданию семинаров или научных институтов шли не только из Берлина, но и из других немецких университетов. Так, для развития методологии не только своих наук, но и естествознания в целом огромное значение сыграла уже упомянутая первая в Германии научно-исследовательская химическая лаборатория Либиха в Гиссене (1825), а также математический семинар в Кёнигсберге (1834), которым руководил К. Г. Якоби. Стоит отметить, что в оба этих научных центра незамедлительно были отправлены молодые ученые из России.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.