Боярин Пожарский в своих владениях

Боярин Пожарский в своих владениях

Пожарские и до Смуты были не бедны, а после 1613 г. Дмитрий Михайлович стал очень богатым землевладельцем. Ему принадлежал ряд родовых сел на территории некогда существовавшего Стародубского княжества его предков, в том числе известное Мугреево – большое село с множеством приселков и деревень, полученное в XV в. его предком князем Данилой за родовое гнездо Пожар. В Московском уезде ему принадлежало село Медведево (теперь район Медведково в Москве), а также в Юрьев-Польском уезде – село Лучинское, деревни Старково, Бодалово, в Коломенском – села Лукерьино и Марчуки с деревнями (последние после событий 1617–1618 гг. пришлось, видимо, сильно восстанавливать – там «стояли» запорожцы гетмана П. Конашевича-Сагайдачного во время его похода на Москву) [40, 331], в Клинском – село Берсенево (некогда владение его прадеда Берсеня Беклемишева), во Владимирском уезде – село Петраково, выкупленное у Златоустовского монастыря на правах родственника вложившего его туда Ивана Васильевича Щелкалова, в Медынском – деревня Лужная. Одиннадцать вотчин пожаловано было ему после Смуты в Московском, Суздальском, Звенигородском, Нижегородском уездах, часть из которых были возвращенной собственностью Пожарских. Среди них – суздальские села Верхний и Нижний Ландехи с деревнями, части села Мыт и слободы Холуй, нижегородское село Вершилово (Пурех) и др. Ряд вотчин – около 14 селец, деревень и пустошей – он купил, в основном в тех же уездах, наверное округляя уже имевшиеся владения, а кроме того, большую деревню Рахин Мост в Новгородском уезде (у князей Мышецких) и поместья в Ряжском, Серпейском и Суздальском уездах; всего к моменту смерти князя у него было 34 только названных в духовной владения – сел, деревень, пустошей, не считая неназванных (деревни и пустоши общей площадью в 8641 четверть[98] в вотчинах и 967 четвертей в поместьях [169, 146].

Вскоре после смерти Пожарского осмелевшие соседи начали пытаться притеснять его крестьян. Осенью 1643 г. сын боярский Иван Зиновьев задержал крестьянина села Пожарских Рахин Мост Андрюшку Сысоева, ездившего собирать хмель на Удритские болота, отобрал хмель, пищали, другое имущество и заявил, что это его угодья, а приехавшему к нему разбираться приказчику Р. Кривоперстову нагло орал, грозя зарубить топором и браня матерно – «полно де вы владели при старом князе, а ноне де вам не старина, забудете де вы в болота ездить». Приказчик, жалуясь хозяевам, кстати, отметил, что этот «озорник» «вас, государей, с собой верстает». Разгневанные Петр и Иван Пожарские приказали ответить «адекватно» – «152-го октября в 10 день по сей челобитной Родивону Кривоперстову. Велеть против что заграбить, что у него есть, да не отдавать, а заграбить поболыши, чтоб знал нас на Москве!» [179, 82–83].[99] Думается, помещику Зиновьеву пришлось несладко…

Ныне во многих населенных пунктах, некогда принадлежавших Пожарскому, краеведы разыскивают следы его пребывания, даже места, где могли находиться его усадебные дома. Судя по писцовым книгам, в крупных селах они имелись, но оставались в основном на попечении приказчиков-управляющих. Боярин XVII в. отличался от большого вельможи XVIII в. тем, что, как и любой дворянин более низкого ранга, постоянно и пожизненно находился на службе. На самом деле Пожарский редко бывал в своих отдаленных владениях, поскольку ему ежедневно приходилось находиться при дворе, присутствовать на заседаниях Боярской думы в Кремле, если у него не было других «посылок» вне столицы – в посольства, на полковые или городовые воеводства. Поэтому местом его постоянного пребывания был родовой двор на Сретенке (теперь эта ее часть – Лубянка). На так называемом «Сигизмундовом плане» Москвы, изданном в 1610 г. голландскими картографом Г. – И. Абелином и гравером Л. Килианом и представляющем город как бы с птичьего полета, хорошо видны Пушечный двор, Сретенка с разнообразными домами, в том числе и комплекс большой усадьбы напротив церкви Введения, с большим центральным домом с башенкой и множеством иных построек, дворов, даже садом [87, 201, 220–222]. Исследователи, сопоставив план с переписной книгой 1620/21 г. («На Стретенской улице… двор боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского, вдоль тритцать семь сажен поперек тритцать пять сажен»), считают тот участок усадьбой Пожарских [127; 16, 42–46; 163, 80–85].

Строения, видные на плане, скорее всего, сгорели в марте 1611 г., и Дмитрий Михайлович начал, как и все, отстраиваться после 1613 г. заново. Из духовной его следует, что Пожарский выстроил в своей главной резиденции редкие еще в это время для Москвы каменные здания – сыну Петру предназначались «новые полаты, что зделаны», Ивану – «полаты, где я жил, и княгинины полаты, и старые полаты, и кои у ворот полаты, и ледники». Дмитрий Михайлович рекомендовал Петру построить себе такие же палаты, как и те, что отошли к брату, – владение, видимо, делилось пополам, в дальнейшем все отошло к Ивану, а затем к его сыну Юрию Ивановичу, последнему в роде Пожарских. Словом «палаты» в то время именовались именно каменные или кирпичные постройки, в отличие от деревянных, обычно называвшихся «избами», пускай даже «хоромного», т. е. дворцового, «строения».

В 1645 г. какая-то часть усадьбы Пожарских была предоставлена прибывшему в Москву польскому посольству, вероятно Г. Стемпковского (переговоры велись о новом, появившемся в Речи Посполитой самозванце Я. Лубе, а также о пограничных районах Северщины). Петр и Иван Пожарские тогда потребовали от Посольского приказа уплаты 15 рублей за лед из их ледников – «по твоему государеву указу поставлен литовской посол на нашем дворишке… и с тех ледников лед про посла емлют, и всякие посольские люди лед рознесли…» [179, 71]. Картина, представшая перед братьями Пожарскими после отъезда посольства, достойна воспроизведения обширной цитаты из их челобитной:

«…тот литовской посол отпущен к себе в Литву, а стоечи, государь, на дворишке, розорил до основанья, в хоромишках… двери и окна повыломаны, и сыскать их не уметь… кои… дверишка и окна зимние вставни были обиты сукны и полстьми, и те все пообрезаны, и окончины летние и зимние все повыломаны и заслоны железные большие и малые все повыбраны и замки нутреные у дверей поотодраны, не токмо… што деревяноя, и кирпишные мосты и перила повыламаны все. И крюки и петли и жиковины[100] повыдраны и у окон затворы железные многие посняты. И в кои… анбаришка были построены для всякие рухлядишки и людские хоромишка, кои были им отведены, и те все розорены, кровли и верхи посломаны и мосты повыломаны, а на поварнишке… и на хлебне кровли посломаны и трубы каменые все порозломаны и своды проломаны, и дворишка… все зановожено, не токма… што пешему пройтить – и на лошеди не уметь проехать, да не токма… што дворишка зановожено, и в верху в хоромишках кровли посломаны и верхи иззановожены. Милосердый государь, Алексей Михайлович… вели… после тово литовсково посла дворишка наша дозрить…» [179, 218–219].

Трудно сказать сейчас, насколько достоверны все претензии и в чем причина такого погрома. Конечно, возможно, в составе посольства были лица, прошедшие Смуту или последующие войны и выместившие ненависть к уже покойному князю Дмитрию на его оконных рамах, полах, потолках и крышах… Впрочем, хозяева, предоставлявшие (часто не по своей воле) апартаменты для послов, часто потом жаловались на убытки и требовали их возмещения, и это характерно не только для данного посольства и не только для этих стран.[101] Однако сам перечень разрухи – прекрасный источник, позволяющий представить дом Пожарских с каменными и деревянными строениями, обитыми сукном дверями, ставнями и подоконниками, металлическими деталями окон, дверей и пр. Надо заметить, что этот дом сохранился и по сей день, правда неоднократно перестроенный [87, 201, 220–222]. Импозантное здание в стиле позднего барокко, голубоватое с белой лепниной, скрывает под декором XVIII–XIX вв. роскошную каменную резьбу конца XVII в., времени, когда, видимо, Долгорукие, к которым усадьба перешла по родству,[102] перестроили дом в стиле «московского барокко», однако реставрационные обследования 1970-х годов выявили на уровне первых этажей и цоколей фрагменты первоначальной постройки первой трети XVII в. [67, 184–185; 87, 220–221].

Пожарский широко развернул строительство в своих усадьбах. Так, в подмосковном Медведеве, где он, видимо, бывал чаще, чем в отдаленных вотчинах, возводится в 1627 г. красивейшая шатровая церковь Покрова Богородицы (не случайно избрано было освящение ее в честь этого праздника, намекающее на храм Покрова на Красной площади, возведенный в память Казанской победы), вероятно, несколько сходная с шатровым же Михаило-Архан-гельским собором, в эти же годы построенным в Нижегородском кремле. В Пурехе основан был князем собственный вотчинный Макарьев Пурехский монастырь, от него сохранилась монументальная пятиглавая церковь; ее князь полностью снабдил утварью, книгами и иконами, среди которых была и особая двусторонняя икона св. Дмитрия Солунского и Козьмы Бессребреника – средневековый человек мог считать своими небесными покровителями обоих своих «ангелов» – и крестильного и «мирского», там же были кельи и различные хозяйственные постройки; окружали монастырь стены – «ограда, рублена по-городовому» [34, 37]. В этом храме находилась и знаменитая реликвия – знамя Пожарского, по преданию сопровождавшее его в походах. Малиновое шелковое полотнище, по типу своему относящееся к так называемым полковым знаменам, т. е. знаменам главного воеводы, расписано красками на традиционный для боевых знамен конца XVI – первой половины XVII в. сюжет – на лицевой стороне образ Спаса Вседержителя, на оборотной – явление Михаила Архангела Иисусу Навину в ночь перед штурмом Иерихона [31]. В 1812 г. тогдашний владелец Пуреха, богач и оригинальный мыслитель граф М. А. Дмитриев-Мамонов снарядил на свои средства полк, во главе которого героически прошел от Бородина до Парижа, причем под знаменем, которое скопировал с хранившегося в церкви. С 1826 г. знамя по императорскому указу было передано в Оружейную палату Московского Кремля, где находится и поныне [31]. Пожарский построил еще несколько каменных и деревянных церквей в своих владениях, делал богатые вклады в монастыри и церкви – иконами, различной утварью, книгами из своей библиотеки. Он участвовал вместе с нижегородцами в восстановлении давно запустевшего Макарьева Желтоводского монастыря по обету, который они дали еще в 1609 г., когда их ополчение и отряды Ф. И. Шереметева остановили войско «лисовчиков», не дав им пройти за Волгу и разорить край [94, 60–63].

Еще во время «стояния» в Ярославле была по его указанию списана Казанская икона Богоматери, которая к этому времени стала почитаться как символ борьбы за независимость (способствовало этому и отношение к иконе патриарха Гермогена, автора «Сказания» о ее чудесах, написанного еще в 1594 г., он же, как утверждали многие ополченцы, именно ею благословил их на борьбу) [86, 226–227]. С этой иконой к Пожарскому пришли поволжские ополченцы из войск Трубецкого, где ранее она, по их убеждению, помогла им в сражении у Новодевичьего монастыря. Список с этой иконы стал официальной святыней Второго ополчения, и после освобождении Москвы князь поместил его в свою приходскую церковь Введения на Лубянке, где для нее был выстроен придел. Икона эта пользовалась популярностью, особенно среди москвичей и нижегородцев, видевших в ней один из символов освобождения. Филарет, прибыв из плена, оценил ее значение, и вскоре на Красной площади у Кремля был специально для нее возведен деревянный, а затем, в 1632–1634 гг., «на Никольском крестце» и каменный храм (известным тогдашним зодчим, подмастерьем каменных дел Каменного приказа Обросимом Максимовым), куда она и была перенесена [86, 228–229]. Храм этот, многократно перестраивавшийся, к началу XX в. абсолютно потерял первоначальный облик, который ему был возвращен в 1920-е годы знаменитым реставратором П. Д. Барановским. Однако спустя несколько лет он был снесен и возведен заново лишь в 1990-е годы. Вопреки легенде, приписывавшей постройку храма также Пожарскому, церковь эта возведена была на государственный счет [86, 226–227], князь же передал туда икону в богатом окладе с утварью. В 1636 г. к храму был пристроен придел св. Аверкия Иерапольского, в день которого, 22 октября 1612 г., был взят Китай-город. Икона почиталась царской семьей, и в день праздника Казанской иконы Богоматери сначала в церковь Введения, а потом в Казанский собор устраивались крестные ходы во главе с Филаретом и Михаилом Федоровичем.[103] Один из списков с «Казанской» был помещен на ворота дома Пожарского, и, по московским легендам, лишь до нее доходили и затухали частые городские пожары.

Крупный вельможа жил, окруженный многочисленной дворней, в числе которой было немало выполнявших его заказы мастеров. Под покровительство Пожарского, ставшего теперь одним из «сильных людей», уходили крестьяне, торговцы, ремесленники, тем самым избавляясь от разорительного государева «тягла» – в московской Пушкарской слободе в 1638 г. оказался пустым двор ямщика Гришки Михайлова – «вышел он за боярина за князя Дмитрея Михайловича…» [104, 238]. В переписной книге Москвы 1621/22 г., как выше уже упоминалось, записан на Сретенке «двор боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарского людей Ивана бронника, да Микиты уздника, да Петра седельника, вдоль 20 сажен, поперек 9 сажен, а было то место Сретенской сотни» [127].[104] «Стретенской улицы на леве» был двор «боярина князя… Пожарского кузнеца Гаврила Филипова», у Покровских ворот двор его же «чоботника Иевка Игнатьева», в Кисельном переулке – двор княжеского «охотника Прокофья», близ Яузских ворот – «рыбника Микитки Григорьева» [129].

В Росписном списке Москвы, сделанном в марте—апреле 1638 г. для учета всех способных носить оружие москвичей на случай осады («…по имяном, кто с каким оружьем в приходное время будет») [89, 115, 145; 104], указано, что на собственном Сретенском дворе Пожарского переписчики никого не застали, кроме стряпчего (управляющего): «сказал стряпчей ево Иван Головин: «что было людей у государя ево князя Дмитрея Михайловича, и те люди с государем ево пошли на службу»» [104, 102]. Записаны были «дворы по Рожественской улице и от Рожественской улицы по Сретенские ворота и от Сретенских ворот Сретенскою улицею по Введенскую решотку дворы всяких людей: место боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарсково, на нем живут в избах люди ево крепостные – Тимошка серебреник, Петрушка и Павлик бронники, Пронка портной мастер, Матюшка алмазник, Антошка седельник, сказали, что будут они все на службе с боярином», близ церкви Егорья в Лужках жил Васька Степанов сын Веселов, закладчик Пожарского, в военное время служивший ему «с рогатиною», в проулке близ церквей Симеона Столпника и «Микиты Великого» жил крестьянин Пожарского Гаврилка Яковлев, тоже «будет с рогатиною», не застали переписчики на Сретенке на своем дворе «Филипа Иванова сына, каменного дела подмастерья, с пищалью, а сказали, живет на тяглой земле боярина князя Дмитрея Михайловича Пожарсково закладчик» [104, 102]; его, вероятно, князь взял с собой на Рязань, где надо было строить укрепления. На Никольской улице жил человек Пожарского Иван Матвеев, «знамещек», т. е. знаменщик (художник высокой квалификации, «знаменовавший», т. е. делавший, начальный эскиз для икон, рисовавший образцы для ювелирных изделий и пр.), близ Сретенского монастыря жил княжеский иконник Оська Иванов, в «Столешниках» – трубач Томилка Григорьев, у Рождественского монастыря жил коновал Еремка, во дворах «пушечных извощиков» жил княжеский сапожник Гришка Иванов, на Покровке держал большую мясную лавку Ивашко Гаврилов сын Тюнин, у него было два сидельца, все трое также были людьми Пожарского и, как и все вышеперечисленные, изъявили готовность выступить с пищалями [104, 19, 77, 85, 95, 97, 98]. В Кузнецкой слободе жили «человек» боярина Пожарского Фомка Петров с сыном Степкой, оба заявили, что «будут с пищальми» [104, 256]. В Печатной слободе среди «промышленных нетяглых людей, что живут за монастыри и за бояры… а тягла нигде не платят», пользовались свободой от налогов и торговые и ремесленные люди Пожарского, в том числе фонарник Федька Осипов, торговец Ивашка Яковлев и другие; в общей сложности в Москве даже в отсутствие князя с основным личным отрядом оставалось не менее 13 его людей с пищалями и еще 2–3 с рогатинами [104, 69, 85, 111, 211, 217, 238, 250].

Эти мастера строили храмы и дома, ковали и чинили оружие и доспехи, шили одежду, обувь и упряжь, поставляли рыбу и дичь, пекли хлеб, выполняли ювелирные работы, торговали, лечили лошадей, но и в случае нужды брали оружие в руки и входили в личный отряд князя или обороняли город.

В число военных слуг князя входили и молодые безземельные дворяне – по «сказкам» о службе и имуществе, подававшимся служилыми людьми в Разрядный приказ в 1620-е годы, проходит, например, некий «Дмитрий Иванов сын Вахромеев, пустопоместный, живет у родителей, жалует его боярин князь Дмитрей Михайлович Пожарской, поит и кормит» [161]. Имелись у боярина и боевые холопы из пленных. Так, в 1632 г. ему пришлось выручать из тюрьмы одного такого своего «человека», «немчина», на которого другие иноземцы ложно донесли, что он хочет бежать за границу [122]. Меньше повезло другому его холопу. Могилевский шляхтич Кондратий Поморский был взят в плен казаками еще в 1612 г. под Волоком Ламским, бежал от них, несколько лет жил у арзамасского служилого татарина, где женился на его «девке», затем бежал в одну из московских ямских слобод, а когда хозяин его разыскал, доставил в Казанский приказ (где велись судебные дела служилых татар) и потребовал его возвращения (за освобождение от ареста он, по словам Поморского, предлагал у него «обусурманиться», т. е. принять ислам; кстати, он признал, что с женой не венчался), тогда шляхтич бежал и, увидев князя Д. М. Пожарского, сопровождавшего в тот момент государя в поход в Троице-Сергиев монастырь, бил челом ему «во двор», где и поселился с женой. Однако вскоре «живучи у князя Дмитрея, учал себе помышлять, что князя Дмитреева жалованья к нему нет» (странно было бы ожидать награды, еще ничего не делая) и решил добраться до Можайска, чтобы встретить литовских купцов и бежать на родину, но, доехав только до переправы близ Новодевичьего монастыря, был пойман и отправлен к хозяину. Пожарский на этот раз не стал за него заступаться – авантюрный могилевец после допросов и пыток в Разрядном приказе (его подозревали как шпиона) отправлен был на службу в Сибирь [118]. Другой, тоже, видимо, весьма ловкий холоп Пожарского, некий Богдан Шишкин, бежал от хозяина, но в Шацке попал в тюрьму; не растерявшись, он тут же начал доносить на местных губных старост, ведавших в уезде борьбой с преступностью и тюрьмами, обвиняя их в том, что они выпускают разбойников за взятки. Щекотливость ситуации заключалась в том, что в это время руководил Разбойным приказом, которому подчинялись все губные старосты страны, сам Пожарский, и ему пришлось разбирать доносы своего беглого холопа на своих подчиненных. Сохранилась часть следственного дела без конца и челобитная князя [121], он просил выпустить Шишкина из тюрьмы Разрядного приказа (где тот сидел как доносчик по «государеву делу») и отдать ему – неясно, то ли пожалел склочника, за которого, по его словам, просила его мать, то ли собирался «поучить» домашними средствами… «Закладчиком», т. е. добровольно ставшим холопом Пожарского, был и вышеупомянутый живший на одном из его дворов Филипп Иванов сын – «подмастерье каменных дел», т. е. архитектор [89, 118; 75, 256],[105] которому современные исследователи приписывают строительство храма его вотчинного монастыря Макария Желтоводского в Пурехе [155, 149]. Встречаются и другие сведения о каменщиках Пожарского.[106]

В этом же селе Пурехе, согласно переписной книге 1621/22 г., имелся большой «двор вотчинников», со множеством «лютцких» дворов, в которых жили княжеские «деловые люди» – конюх, кузнец, пивовар, солодовник, плотник, псарь, «медведчик», коробейник, серебряник, а также трое «веселых», т. е. скоморохов; в другой вотчине под Балахной в слободке Кубенцово тоже жили, помимо крестьян, княжеские солевары, псари, «медведчики» и другие дворовые люди, в числе которых опять указаны «веселые» [39, 11–12, 42]. При княжьем дворе, таким образом, находили приют первые русские актеры – скоморохи. Еще не наступила эпоха повсеместного гонения на них указами 1648-го и последующих годов, инспирированных «ревнителями благочестия», влиявшими на молодого Алексея Михайловича, и зачастую целые труппы их составляли люди какого-нибудь вельможи (как известно, и в странах с уже развитой театральной традицией ливреи вельмож носили современники скоморохов, Шекспир и Мольер). Сохранился уникальный документ – челобитная группы скоморохов в Приказ Большого дворца, ведавший личными царскими владениями. Трое скоморохов, именовавших себя людьми боярина князя И. И. Шуйского (младшего брата покойного царя), и один – боярина князя Д. М. Пожарского, по имени «Федька Степанов сын Чечотка», 25 мая 1633 г. пришли в дворцовое село Дунилово «для своего промыслишка», а там их задержал, запер в бане и ограбил – «вымучил», как они писали, много денег «приказный», управляющий села А. М. Крюков [14, 168]. Причем у скоморохов Шуйского отнято было 12 рублей, а у скомороха князя Пожарского с характерным прозвищем «Чечотка» – 20 рублей, сумму огромную, говорящую о доходности их представлений. И эти люди, которые сами «с ходьбы к нему Андрею явились», видимо, как всегда водилось на Руси, для получения разрешения местного начальства на гастроли, но, ограбленные этим начальством, не чувствуют себя бесправными. Они жалуются на него в приказ, ведь за ними – авторитет их могущественных покровителей. Возможно, веселые артисты помогали развеять «черный недуг», или «немочь», ту нервную болезнь, на которую часто жаловался Дмитрий Михайлович.

Пожарский, видимо, был явно неравнодушен и к охоте, и к хорошим лошадям. Старый воин держал обширные конюшни в Москве и своих сельских владениях. По его духовной видно, с какой тщательностью он делит между наследниками коней, выделяя их породы, масти, стоимость. Интересное известие обнаружено недавно – в 1621 г. из Казенного приказа велено было наградить хорошим сукном «конюха мастера» князя Д. М. Пожарского «цыгана Ивана» за то, что он «на государеве аргамачье конюшне» вылечил четырех лошадей «его государева седла» [126]. Упоминание о цыганах в это время вообще редкость, наверное, этот Иван оказался в России в Смуту с молдаванами или венграми, и князь Дмитрий действительно держал у себя коновала искуснейшего (чем всегда славились цыгане!), которому доверяли лечить лошадей, назначенных нести самого Михаила Федоровича.

Пожарский, видимо, был начитанным человеком, и в то время как многие аристократы отнюдь не стыдились своего неумения читать и писать и даже одна книга в доме была редкостью, Дмитрий Михайлович имел целую библиотеку. О составе ее можно судить, правда, в основном только по сведениям о книгах, которые он или члены его семьи жертвовали в храмы и монастыри, но с именем князя связано несколько десятков рукописных и печатных книг. Конечно, когда князь давал Евангелия и богослужебные книги во множество церквей, он их вместе с иконами, окладами, церковной утварью заказывал и покупал. Так, в Ярославский Толгский монастырь он завещал «зделать чашу», в Иоанно-Предтеченский собор в Коломне – отлить колокол [169, 144–145]. По его заказу, но уже для личного пользования, была переписана так называемая «Разрядная книга Пожарского» с записями служб и местничеств за 1577–1605 гг., в которой, как было принято и у других аристократов, часто вступавших в местнические конфликты, особое внимание уделено службам его рода. Ныне, правда, сохранился не подлинник книги, а ее список 1650-х годов с записью одного из родственников князя: «Списывал в розоренье Московское князь Дмитрий Михайловичь Пожарской, как очистил Московское государство» [11, 157–158]. Пожарскому принадлежал уникальный рукописный «Сборник слов Григория Богослова», богато украшенный орнаментами и миниатюрами [49, 118],[107] по словам современных исследователей, – «шедевр книгописного искусства и художественного оформления последней четверти XV в.» [44, 254–255], а также комплект Четий-Миней,[108] переписанных в 1568–1569 гг. в царском скриптории в Александровой слободе по повелению Ивана Грозного (сохранились книги за октябрь, ноябрь, февраль, май, возможно, первоначально был полный комплект – эти книги царь Иван использовал во время церковных служб и трапез в своем опричном «монастыре») [52, 241–243].

В дальнейшем «Иоанн Богослов» поступил вкладом в Троице-Сергиев, а Минеи – в Соловецкий монастырь, но, возможно, уже после смерти князя. В Спасо-Евфимьев монастырь он дал рукописное Евангелие XVI в. с миниатюрами и в роскошном окладе, а также семь печатных Миней, в Николо-Зарайский собор – Церковный устав. Немало книг отошло в Спасо-Евфимьев монастырь и после смерти его сына Петра [69, 255], и даже в 1701 г., по смерти княгини Авдотьи Васильевны, вдовы его отдаленного родственника, известного своей трагической гибелью в 1659 г. окольничего Семена Романовича Пожарского, целый сундук с книгами велено было разослать по церквам Нижнего Поволжья [125].

В Холуе,[109] слободе, часть которой пожалована была Пожарскому в 1613 г. «за царево Васильево осадное сиденье», зарождался тогда иконописный промысел (так же как и в других центрах бывшего Стародубского княжества – Палехе, когда-то уделе князей Палецких, и в Мстере – или Богоявленской слободке, принадлежавшей князьям Ромодановским). По писцовым книгам 1620-х годов, правда, среди 23 принадлежавших ему дворов было всего два двора иконников – Лаврушко Романов Пятунка и Гришка Игнатьев, остальные все «нетяглые, делают всякое изделие на боярина» (т. е. не платят податей) – «портные мастера», кирпичник, сокольник, рыболовы, сапожники, кузнец [133] – частично, видимо, это были городские ремесленники, ушедшие из посадов в лихолетье под крыло могущественного вельможи. Чуть позднее жители Холуя начинают активно торговать своими иконами. В феврале 1630 г. крестьянин Д. М. Пожарского, житель этого села Онфим Титов жаловался воеводе в Брянске, что «ходил он Онфимка во Брянском уезде со образами по деревням, променивал» (было неприлично реализацию икон называть продажей) вместе с «детиной Васькой», а тот от него сбежал; поиски пропавшего не увенчались успехом, но это одно из первых упоминаний о холуйских иконописцах [119]. Холуяне писали в манере не столь изысканной, как их знаменитые соседи, чем вызывали нарекания церковных властей (хотя другая часть села была слободой Троице-Сергиева монастыря, возможно, оттуда и зародился промысел); в 1668 г. в патриаршей грамоте говорилось, что «поселяне Холуя пишут иконы без всякого рассуждения и страха» [88, 2]. В Холуе же находились две принадлежавшие Пожарскому солеварницы [132].

В старинной родовой вотчине Пожарских Мугрееве (Волосынине) князь возвел деревянную церковь Николы Чудотворца, «верх шатровой», в ней, конечно, «образы и свечи и книги и ризы и колокола и сосуды церковные и всякое церковное строенье вотчинниково», там же жили его «служние люди», среди них тоже один иконник [134]. В возвращенном князю в 1620/21 г. старинном родовом Нижнем Ландехе в Мытском стану он восстановил две церкви – там жило немало зависимых от него людей. На его «служних» дворах, в частности, жило несколько, видимо, боевых холопов из дворян (один из них имел и своих холопов), 4 хлебника, 3 повара, 2 плотника, коновал, серебряник, а также «довотчик»[110] и земский дьячок [131]. Как количеством, так и видами профессий эта группа явно превышала потребности боярского двора и, возможно, обслуживала различные нужды округи – от печения каких-нибудь пряников до ведения судебных тяжб.

В коломенской вотчине – селе Марчуках с деревнями Косяково и Лукерьино (которые когда-то принадлежали Берсеневым-Беклемишевым, затем были отписаны «на государя» и вернулись в конце 1570-х гг. Пожарским, как наследникам Ф. И. Берсенева, отца княгини Ефросиньи) в 1620-е годы находилось несколько десятков дворов его военных слуг, где их жило не менее 44. Там же вдоль лугов по берегам Москвы-реки располагался конюшенный двор [135].

Традиция приписывает Пожарскому вклад в свой Пурехский Макарьев монастырь, помимо его полного обеспечения иконами, книгами, утварью, еще и весьма почитаемой реликвии – это огромный (трехаршинный – т. е. более 2 м) деревянный крест-мощевик из Соловецкого монастыря, ныне находящийся в одной из нижегородских церквей [155, 153]. В Спасо-Евфимьевом монастыре доныне сохраняются некоторые вклады Пожарских – напрестольное Евангелие в богатом серебряном позолоченном окладе с драгоценными камнями и с его автографом – вкладной записью 1614 г. – епитрахиль[111] из бархата и парчи с великолепной вышивкой и серебряная золоченая митра[112] с рельефными изображениями святых, жемчугами, рубинами и изумрудами – вклад его вдовы княгини Федоры Андреевны. В Суздальском Покровском монастыре находились заказанные им для собора деревянные, покрытые росписью царские врата [155, XLVI].

Сохранилась часть оружия Пожарского. В Троице-Сергиевом монастыре в музее можно увидеть уздечку его коня с остатками серебряных накладок с бирюзой и серебряную пороховницу. Одна из сабель князя хранилась там же: у нее сильно сточенный боевой клинок с клеймами персидского мастера XVI в. в ножнах, обтянутых зеленым хзом – кожей особой выработки; из монастыря она поступила в 1930 г. в Оружейную палату вместе с саблей Минина [81, 42]. В Соловецком монастыре до 1923 г. хранилась другая сабля Пожарского: это богатое парадное оружие, вероятно не побывавшее в сражениях, относится к последним годам его жизни – судя по клейму на клинке, принадлежавшему Тренке Акатову, персидскому мастеру, работавшему в Оружейной палате в Москве в 1640-е годы [37, 11]. Ножны ее богато украшены серебряной чеканкой и гравировкой, бирюзой, изумрудами, рубинами, яшмой, перламутром, рукоять – изумрудом. Саблю эту в 1647 г. вместе с другой реликвией – палашом М. В. Скопина-Шуйского вложил в Соловецкий монастырь князь С. В. Прозоровский, служивший под началом Пожарского во Втором ополчении [37, 5, 7–8; 70, 291]. Интересно, что еще в 1850 г. Николай I, узнав из опубликованного в 1836 г. описания монастыря об этих реликвиях, «высочайше повелеть соизволил» о передаче их в Оружейную палату, но монастырские власти, вероятно, схитрили; они прислали палаш и саблю в Московскую контору Синода, но заявили, что в их ризничной описи «не показано, кому эти вещи принадлежали и от кого в монастырь доставлены» [139]. Возможно поэтому оружие вернулось в монастырь и только после национализации церковных имуществ оказалось в 1923 г. в Государственном историческом музее [37, 5].

Есть косвенные данные, что Пожарский поддерживал известного в то время писателя, но крайне неудачливого в жизни человека князя Семена Ивановича Харю-Шаховского. Шаховской писал стихи, богословские и публицистические сочинения, порой даже по поручению правительства, например благодарственное послание персидскому шаху за присылку Ризы Христовой, был одним из первых русских мемуаристов, но его творчество как-то всегда оказывалось не к месту (например, ввиду смены политической линии), вместо благоволения властей вызывало недовольство, и он отправлялся в очередную ссылку, коих на жизненном пути у него было шесть. В начале 1960-х годов известный исследователь древнерусской литературы И. Ф. Голубев обнаружил в библиотеке Тверского педагогического института (ныне университета) ранее неизвестные стихотворные послания князя Шаховского, в числе которых одно, как с тех пор считается, адресовано Пожарскому [32, 407–413]. Судя по тексту, Дмитрий Михайлович поддерживал опального писателя материально и духовно, поскольку в послании упоминаются и его стихи к Шаховскому в популярной тогда форме акростиха («краегранесия»).[113]

Вспоминая бои Смуты, Шаховской пишет:

Аще и без нас, недостойных, идет о тебе предобрая слава всюду,

Яко всегда имееши на враги мечъ свой остр обоюду …

…Вспомянем вышереченное слово,

Было же врагов наших зияние на нас, аки рыканье львово,

И мыслили во уме своем владети землею Российскою,

Яко же поганые богомерзкия турки владеют землею Палестинскою,

…И паки Господь Бог не дал им того сотворити, и по их умышлению не учинилося,

И все великое государство на них, врагов, вкупе с вои собралося,

И дал нам Бог вас, крепких и нелестных по вере побарателей,

Что отогнали от нас таких злых и немилостивых наругателей,

И что учинил такову славу и похвалу в нынешния роды,

Яко же вы избавили всех православных христиан от конечныя тоя невзгоды.

Далее, после пространных рассуждений о смирении, с которым положено переносить невзгоды, Шаховской просит своего адресата оставаться с прежними своими высокими качествами:

Ты же, государь, буди всегда чист душею и телом,

Понеже во оном веце всяк восприимет по злым и добрым делом,

И держи храбрость с мудростью и подаяние с тихостью,

И Господь Бог будет к тебе с великой милостью.

Обаче рещи, и так дела твои аки труба вопиют всегда,

Не щадиши лица своего против сопостат никогда,

К тому же присовокупил еси велие милосердие ко всем,

Всякого приходящего к тебе не оскорблявши ни в чем,

…Зритель тебе Господь, вси людие дивятся твоей велицей

милости,

Никто же бо оскорблен бывает, приходя к твоей

благонравной тихости.

Затем Шаховской, благодаря за помощь, пишет:

… И уже не вем, како конец сказати твоей велицей щедрости,

Яко помогаеши многим людем в конечной бедности.

И не презрел еси государь и нашея тогда великия скудоты,

Прекормил еси нас с супружником нашим и с родшими

от нас сироты.

Завершает Шаховской послание здравицей:

Паки здравствуй, государь, о всещедром Христе,

И побеждай враги царевы о пречестнем его кресте,

Еже бо тем бывает на них победа и одоление,

И некли услышит Господь наше к нему моление,

И чтоб вам, Государем, дал Бог на них супостат победу,

Отнюд, просто рещи, не осталосьбы их в земли нашей следу.

Мнози бо людие дивятся мужественному твоему храбрству

И радуются, что Бог послал тебя к великому государству.

Поне всегда против сопостат лица своего не щадишь,

К Богу, царю и ко всем человеком правду творишь.

[27, 81–91].

Последние годы. Князь Дмитрий «перед лицом вечности»

В начале 1640-х годов Дмитрий Михайлович продолжает еще бывать при дворе, но здоровье его (крепостью которого он никогда не отличался) делается слабее. Он продолжает большое строительство на Сретенке, еще в начале 1642 г. хлопочет о снятии повинностей в виде отправки даточных людей (в Приказ сбора ратных людей) с сел, данных им сыну Петру и в приданое зятьям, князю И. П. Пронскому и И. Ф. Лыкову [107]. 24 сентября 1641 г. Дмитрий Михайлович, видимо в последний раз, присутствовал «у государева стола» в селе Воздвиженском [43, 671]. Вскоре князь, которому шел 64 год, возраст по тем временам солидный, начал составлять завещание.[114] Первым делом Дмитрий Михайлович определил уплатить долги, взятые в приказах – Казенном[115] и Купецкой палате. Поскольку оба приказа являлись хранилищем ценностей, может быть, это были взятые в «рассрочку» меха, ткани и т. д., возможно для молодой жены, отдать нужно было и в Государеву конюшню, видимо за породистых лошадей, – конское хозяйство у него было огромное, и, возможно, он покупал их для улучшения пород.

По обычаю, большие вклады делались «по душе» – всего в 3 архиерейских дома (Рязанский, Псковский, Суздальский), 22 монастыря (владимирских, суздальских, московских, нижегородских, новгородских, рязанских, ярославских), в 15 соборов и церквей, в Москве «на сорок храмов сорок алтын» – и на сорокоуст во все рязанские церкви [169, 153]. Особенно выделяются вклады в Спасо-Евфимьев монастырь, как родовую усыпальницу, в суздальские монастыри, архиепископу и кафедральному собору, а также церкви Козьмы и Дамиана в Коровниках, видимо как посвященной его святому патрону. В Троице-Сергиев монастырь завещано 100 рублей и кончар[116] в серебре; интересно, что сейчас в монастыре сохраняются другие мемориальные вещи Пожарского – уздечка в серебре с бирюзой и серебряная пороховница.

Соловецкому монастырю за запись поминовения в их синодик завещано было продолжать «как я давал» в год по 50 четвертей «всякого запасу» – видимо, муки и круп «по их памяти», т. е. того, чего попросят. В 1646 г. в тот же монастырь знакомым князя С. В. Прозоровским была вложена другая его сабля и палаш М. В. Скопина-Шуйского (оба с 1923 г. находятся в Государственном историческом музее) [169, 148–149].

По упоминанию в завещании тех или иных монастырей и церквей можно дополнить наши представления о личности Пожарского. До конца дней его не оставляли воспоминания о молодости в эпоху Смуты. Духовная, как позднее сообщал писавший ее подьячий Исай Нефедьев, была «изустной», т. е. князь, видимо, диктовал, во фразах чувствуется его прямая речь. Среди перечисления вкладов вдруг прорывается: «К Предотече на колокол на Коломне, вперед о чем побью челом детям моим, и им зделать. Да Николе Зарайскому в собор десять рублев. Да на Москву моево приходу к Веденью пять рублев…» [169, 145]. Больной воин вспомнил, диктуя завещание, три места, с которых начиналась его полководческая судьба, – бой с «лисовчиками» под Коломной осенью 1608 г., разгром отряда Салькова у Коломенской дороги весной 1609 г., подавление бунта в Зарайске в 1610 г., разгром там же тушинского отряда И. Сумбулова в начале 1611 г. и, наконец, сражения в Москве на Сретенке у своего приходского храма 19 марта 1611 г.

Сыновей князь благословлял иконами, причем первая, данная Петру, – «Казанская Богоматерь», а первая, данная Ивану, – «Знамение Богородицы». «Казанская», как известно, связывалась с покровительством обоим ополчениям, о чем сказано было выше, икона «Знамение» была связана с домом Романовых, основавших Знаменский монастырь на землях своего двора в Зарядье, с монастырем этим был связан через Беклемишевых (там была похоронена его бабка) и Пожарский; в его приходской церкви Введения еще в конце XIX в. хранилась вложенная им икона «Знамение», список с которой тогда же еще помещался на воротах его бывшего дома [169, 145]. «Знамение» было на панагии[117] Филарета, стало эмблемой на печати московских патриархов. Сестре, княгине-вдове Дарье Хованской, которая была старше его (в 1642 г. ей было не менее 70 лет), завещаны были иконы св. Михаила Малеина и св. Феодора иже в Пергии – небесных патронов царя Михаила и патриарха Филарета, но, возможно, и их собственных отца и деда. Сыновьям князь завещал обеспечивать своих жену и сестру. Помимо оставляемого им наследства, еще и «пенсионом» – княгине Феодоре они должны были выплачивать 50 рублей в год и снабжать разными «кормами» – мукой разных сортов, крупами. Княгине Дарье – тоже 50 рублей и множество разных «кормов» – несколько сортов муки и круп, соль, рыбу, солод; сыну ее, своему племяннику, князю И. Н. Хованскому завещал образ Спаса из своей Крестовой палаты и аргамака с богатой сбруей. Дочери княгине Анастасии Пронской с дочерью Авдотьей отходило 50 рублей, а когда придет внучке пора выходить замуж, дяди – его сыновья – должны будут дать ей в приданое 200 рублей. Трогательно заботился князь о мире в семье, веля сыновьям почитать мачеху как мать, а ей – заботиться, особенно о младшем, Иване.[118] Не слишком много сказано о вещах – даже богатые вельможи имели их тогда немного.[119]

Младшему сыну его мать, покойная княгиня Прасковья, завещала свое имущество – столовое серебро, ткани и пр., поэтому князь указывал, что все это лежит в сундуках за его печатью, под ответственностью «мамы» – воспитательницы князя Ивана, дабы не уплыли из рук не понимавшего еще их ценности юноши. Остальные иконы надо было разделить пополам, кроме тех, что «в постельной у княгини в хоромах, и до тех образов никому дела нет, потому что теми образами нас с нею на свадьбе благословляли» [169, 151 ]. Петру завещаны были три сабли, одна из которых, возможно, сохранилась – в ножнах, крытых зеленым хзом, доспех – бахтерец и «шапка резаная» – шлем, украшенный резьбой, «топорок турецкой оправной», Ивану – тоже три сабли, доспехи, булава, «минеи месечные» – возможно, те самые книги, о которых писалось выше, и др.

Личные, дружественные связи проследить по духовной довольно сложно – главным душеприказчиком Пожарский назначает боярина Ф. И. Шереметева – с ним он в последние десятилетия близко общался по службе, они не раз вместе «ведали Москву» по отъездах царя на богомолье, вместе вели переговоры с польско-литовскими послами в 1635 г. и участвовали в церемонии ратификации Поляновского мира, из 30 царских «столов», на которые приглашался Пожарский с 1633 по 1641 г., в 10 случаях первым боярином сидел Федор Иванович, вторым – Дмитрий Михайлович. В духовной перечислены подаренные Шереметевым и оставляемые княгине два серебряных кубка и две «братинки» (похоже, комплект свадебного подарка). К тому же боярин в этот период, после смерти 3 апреля 1642 г. князя И. Б. Черкасского, становился, по сути, главой правительства, возглавив в марте—апреле 1642 г. ключевые приказы [84, 314].

Среди должников и заимодавцев – Д. М. Глебов, отец которого М. Ф. Глебов дважды служил при Пожарском – вторым воеводой в Новгороде и вторым судьей в Приказе сбора пятой деньги. В том же приказе служил архимандрит Симонова монастыря, впоследствии псковский архиепископ Левкий. Он единственный из трех иерархов, упомянутых в завещании, к которому князь обращается по имени и почтительно-ласково – «государю моему», оставив ему серого иноходца и 5 рублей на псковский собор Троицкий.

Так же уважительно упоминает князь и двух своих духовников – рязанского протопопа Симеона и Михаила, протопопа московского собора Св. Михаила Черниговского. Симеону он завещал 5 рублей и собственные охабень и ферязь, а Михаилу, своему душеприказчику, – кунью шубу и иноходца; обоим кроме того по 5 рублей на их церкви. Князь оставлял и завещал крупные суммы, но наличных денег у него было мало – «а животов моих, опрично лошадей да судов серебряных, денег лежачих не ничего». Поэтому вклады в монастыри и церкви следовало делать «не все деньгами; платьем и иною рухлядью, которая детям не пригодится, и лошадьми» [169, 146].

В духовной есть строки, позволяющие отчасти проникнуть в мир нравственных представлений Пожарского. Его честность была известна современникам. Князь владел огромными вотчинами и поместьями, солеварницами, таможнями и другими промыслами и «доходными статьями», приносившими сотни рублей в год, но не все деньги почитались в то время «чистыми». Поэтому Дмитрий Михайлович завещает: «А кабацкими доходы меня не поминать; хотя в то число займовать, а после платить не ис кабацких доходов». В некоторых вотчинах Пожарского имелись кабаки (например, в селе Марчуки, завещанном княгине, в селе Мыт, завещанном сыну Петру, в селе Кубенцове, завещанном Ивану), и хотя в основном питейное и таможенное дело было в руках государства, но крупные вельможи могли получить для некоторых своих владений подобную привилегию. Как уже писалось, доходы надо было, неся огромные расходы по содержанию и снабжению войска, «посохи», своих боевых холопов и казенного строительства, «выжимать» из всего. Поминовение же души не должно было оплачиваться из этих «греховных» денег; человек начитанный, Пожарский мог знать девятое и семьдесят шестое правила IV Вселенского собора, толкованные в славянской Кормчей,[120] осуждавшей держание питейных заведений.

Заботился князь и о зависимых от него людях. Часть холопов отпускалась на волю – тех, чья кабала кончалась со смертью непосредственного владельца: «А которые люди мои кабальные и безкабальные на мое имя и на сына моево князя Федора, и тем людям дать воля, ничем их не тронуть, совсем отпустить. А которые люди поженились на крепостных женах детей моих, и те люди детей моих до их живота». Многие дворовые люди, между прочим, были, видимо, из пленных, судя по иностранным именам, например «иноземец Миколай Петров», «данные татары» Артемий с женой и Данило, хлебники «иноземец Гришшкель» (или Гриша Шкель[121]), и Ганка Вопило, Ивашко Паненок. Кабального человека Муралея Кравцова, который, судя по завещанию, держал у себя приходо-расходные книги, будучи, по всей вероятности, ключником, Пожарский передавал княгине с условием дать ему волю после ее смерти.

Волю выбрать себе хозяина из двух братьев следовало предоставить неоформленным холопам – «у которых крепостей нет». Но с оставляемыми в неволе холопами следовало хорошо обращаться: «А которые люди мои кабальные и безкабальные у детей моих, и им костью моей не ворохнуть, жаловать их так же, как при мне было» [169, 152]. Одного «малого», похоже увечного, он поручает заботам жены, «а будет он ей не понадобитца, и ево приказать в Спасской монастырь в слушки, чтоб ево сверстать с добрыми слушками, и детем моим ево жаловать».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.