Глава 16 Римская трагедия

Глава 16

Римская трагедия

В этой книге раскрыто много семейных тайн, которые сами Строгоновы предпочли бы скрыть. Но они вынуждены допускать в свой круг гувернеров, некоторые из них были обижены и впоследствии рассказали об отдельных страницах жизни своих работодателей. Среди них был Ф.И. Буслаев, который не только указал на сущность претензии, как правило, это было высокомерие хозяев, но точно описал драматическую сцену: «Вероятно, многим из читателей „Моих воспоминаний“ бросился в глаза один очень видный пробел. Главным действующим лицом постоянно является в моих рассказах граф Сергий Григорьевич Строгонов, а о графине я упоминаю только вскользь и то редко. Несмотря на самое сердечное желание заслужить ее благосклонность ко мне, я в течение всего семилетнего проживания у них в доме не удостоился от нее ни малейшего знака внимания. Она не только ни разу не явилась в классную комнату своих дочерей во время моего с ними урока, но даже никогда и не спрашивала меня, что и как я им преподаю. Мне всегда казалось, будто ей обидно и противно, что какой-то учителишка проживает в ее доме и еще позволяет себе унижать ее дочерей, требуя он них внимания, сидя с ними рядом во время урока. Мне было очевидно, что она ставила меня ниже своих горничных и лакеев. С ними она говорила снисходительно и иногда даже ласково. Я ее видел только за завтраком, обедом и ужином, — когда я входил в столовую, отвешивал ей мой почтительный поклон, она же или не заметит, глядя мне прямо в лице, а то круто отвернется, будто от какой погани.

Как раз через год после моего вступления в должность наставника в дом Строгоновых <…> однажды после ужина, по принятому обычаю мы сидели в гостиной — графиня на диване, налево от нее на креслах две дочери с гувернаткой m-llе Дюран, а направо оба ее сына, их гувернер Тромпеллер и я. Это официальное сиденье продолжалось обыкновенно полчаса и было неимоверно скучно, потому что было решительно безмолвно. Но на этот раз безмолвие было нарушено самой необычной выходкою. Графиня привстала и громко проговорила, обращаясь ко мне: „Федор Иванович, ступайте вон, я не могу на вас смотреть“. Решительно не помню, как я вышел, как очутился на прекрасной вышке в своей комнате, что я чувствовал и как, наконец, лег спать. Помню только, что меня сильно била лихорадка, и я всю ночь не смыкал глаз. Это была только одна бессонная ночь во всей моей жизни».

Далее последовал отказ от преподавания, мучительная сцена извинения графини и, много позже, разъяснение ситуации, которое Буслаева не удовлетворило: по мнению Наталии Павловны, гувернер не имел права в ее присутствии смотреть на часы.

Казино или villino графа Г.С. Строгонова

В результате, гласности была предана одна из самых печальных историй рода Строгонова — история смерти графа Сергея Григорьевича, внука Сергея Григорьевича, основателя Рисовальной школы.

Во второй половине XIX века среди русской аристократии появился обычай подолгу жить за границей. К 1890-м годам, когда носителей фамилии Строгоновых осталось всего четверо — Павел, Григорий и Николай Сергеевичи, а также племянник каждого из них Сергей Александрович, — наибольшую известность из всех строгоновских домов приобрел тот, что был создан графом Григорием Сергеевичем в Риме. Его строитель, третий сын графа Сергея Григорьевича, родился в 1829 году в Петербурге. Начиная с 10 лет, он частично был под опекой Ф.И. Буслаева, который также преподавал ему русскую словесность, литературу и историю. Секретарь отца исполнял функцию воскресного гувернера, организуя прогулки по древней столице, ибо семья жила тогда в Москве.

Публичных художественных собраний еще не существовало, и в этой ситуации первым университетом графа Григория Сергеевича стали храмы и кладбища. «Кроме разных поездок и прогулок, праздничные дни, особенно по вечерам, мы употребляли на чтение таких литературных произведений, которые могли забавлять моего ученика, то есть читали то, что ему больше могло понравиться. Так мы с ним прочли „Капитанскую дочку“ Пушкина, „Юрия Милославского“ Загоскина, „Последнего Новика“ Лажечникова и т. п. Драмы мы читали вдвоем в виде разговора, будто на сцене, для того чтобы он усвоил себе натуральное выражение различных ощущений и чувств. Для этих опытов я брал „Бориса Годунова“ Пушкина, „Горе от ума“ Грибоедова, „Гамлета“, „Макбета“ и „Отелло“ Шекспира», — дополнял Буслаев свои «Воспоминания».

Смоленский рынок в Москве. Открытка

Традиционное для Строгоновых и других аристократических семей домашнее воспитание имело свои отрицательные стороны. Гувернеру потребовалось немало сил для того, чтобы приготовить своего ученика для общения с крестьянами и солдатами (отец прочил сыну военную карьеру). Дадим слово Буслаеву: «Чтобы приучить Григория Сергеевича безбоязненно и с вольным духом ходить в простонародной толпе, я прибегнул к одной немудреной сноровке, которая удалась мне как нельзя лучше. Для этого я выбрал праздничные гульбища, которые на масляную и святую недели происходили под Новинским (бульваром. — С.К.). В то далекое время ни деревьев, ни каменного здания для базара еще не было, а шла только довольно широкая дорога, огражденная с обоих сторон перилами, от Кудринской площади до Смоленского рынка.

И справа, и слева этого гулянья вдоль домов медленно катались в экипажах и преимущественно дамы в нарядных костюмах, как из среднего сословия, так и особенно из высшего: последние обыкновенно между завтраком и обедом, от часу до трех. В ту пору их кавалеры по большей части рассаживались на террасе ресторана, стоявшего близ Кудринской площади, и за столиками пили чай и кофей или завтракали, сопровождая свои порции водкой и разными французскими винами. Другие просто сидели, обратясь к стороне катающихся и курили сигары, так как не только на улице, но и на самом гулянье курить тогда не дозволялось.

Граф П.С. Строгонов принципиально не имел эклибриса. Он надписывал каждую книгу своей библиотеки

За рестораном шли балаганы с комедиантами, потом качели разных сортов и наконец палатки с пряниками, орехами, винными ягодами, печеными яйцами и другими дешевыми яствами для простонародья; что же касается до кабаков, то они позволялись только вне гулянья, в домах, идущих по Новинскому с обеих сторон. Мы с Григорием Сергеевичем являлись на это гулянье всегда между часом и тремя, когда по дорожке кроме простого люда встречалось много и порядочной публики среднего и высшего сословия. Сначала мой ученик от страха и трепета никак не мог вместе со мной врезаться в сплошную толпу зевак в армяках, тулупах и поддевках, перед балаганом, на подмостках которого паяц своими балагурными выходками и кривляньями потешал невзыскательных зрителей.

Потому, чтобы приучить его к сутолоке, я вел его за гуляющими из образованной публики и за ними незаметно вводил его мало помалу в чужую толпу простонародья; а когда он там пообдержался, я уже рискнул всунуть его и в сплошную давку, чтобы вместе с русскими мужичками забавлялся шутовскими проделками балаганных скоморохов». Кроме того, графа Григория Сергеевича зачислили в выпускной класс гимназии.

В 1846–1850 годах Строгонов, по примеру старших братьев, окончил курс юридических наук в Московском университете. Затем, как и старший брат Александр, начал службу унтер-офицером. Отец направил его в Гусарский Е.И.В. Великого князя Константина Николаевича полк. В 1854 году Строгонов перешел в лейб-гвардии Гусарский полк. Два года спустя графа назначили адъютантом военного министра. Затем он увлекся прекрасной полькой Марией Потоцкой, страсть к которой принесла ему много радости, вероятно, но и большое горе также… Имея матерью Марию Салтыкову-Головкину (1807–1845), по отцу она была внучкой Софье Челиче (Глявоне, Маврокордато, де Витте, Потоцкой), прославленной в века прекрасным парком в Умани. Основные события драмы, политической и религиозной, происходили в Вечном городе.

«Легко сказать! Я опять в Риме, через бесконечные 33 года, когда я, наконец, сделался тем, о чем я в молодости мечтал, гуляя по этим холмам, по этим узеньким улицам и широким, великолепным площадям с громадными фонтанами и бассейнами, сидючи на этом самом щебне вековых развалин Форума и Колизея, с Винкельманом и Тацитом или Горацием в руке, откуда я жаждал набраться сил и вдохновенья… И вот я опять пришел в Рим; теми же молодыми мечтами пахнуло на меня с его красноречивых твердынь, и в ответ на них принес я зрелые результаты, деятельно прожив эти 33 года, для которых те места были вдохновением и руководящею нитью.

Видите, что Рим мне не чужой город; это часть моей жизни, это та моя молодость, свежая и бодрая, когда запасаешься силами на всю жизнь… приезд в Рим — это не путешествие, а возвращение в родные места, где каждая мелочь запечатлена воспоминаниями, где на самих камнях античной мостовой чувствуются следы тех животворных прогулок, которые вместе с лучшими радостями в жизни никогда не забываются».

Под этими словами, написанными Ф.И. Буслаевым в 1874 году, могли поставить подписи многие члены семьи Строгоновых, особенно те, что собрались в том году вместе на берегах Тибра. Ф.И. Буслаев приехал в августе. К Рождеству в город, где уже несколько лет жил Григорий Сергеевич с женой и двумя детьми, прибыли граф Сергей Григорьевич и два других его сына — Павел, с женой графиней Анной Дмитриевной, и Николай, к тому времени уже вдовец. Таким образом, все основные действующие лица путешествия конца 1830-х годов вновь оказались в сборе, за исключением графини Натальи Павловны, смерть которой 7 октября 1872 года была общей печалью для всех членов семьи.

Итак, неким хозяином чувствовал себя в Риме Григорий Сергеевич, который по некоторым сведениям после женитьбы неизменно проводил зимний сезон в итальянской столице. Ф.И. Буслаев в «Дополнениях» сообщает, что примерно в 1863 году («когда дети немножко подросли, дочь до шестого года, а сын до второго») граф оставил Петербург, скитаясь по европейским странам. Граф Сергей Григорьевич даже придумал этой семье именование «цыганский табор», хотя он сам, как мы видели, подал пример подобной жизни. Следуя тому же источнику, около 1868 года «табор» осел на берегах Тибра — то есть там, где Григорий Сергеевич побывал в 10-летнем возрасте.

Правда, пока его апартаменты находились не на полной детских впечатлений via Gregoriana (там граф поселится позже), а на via delle Murate близ Капитолия. И все же вслед за А.П. Боголюбовым граф мог сказать: «Риму я обязан первым внутренним честным сознанием, что древнее искусство имеет свою громадную прелесть… глядя на Джотто, Чимабуэ, Рафаэля, Леонардо да Винчи, Карпаччо и прочих, я почувствовал, что это были люди не нашего развратного пошиба. Быть может, они были кутилы и пьяницы, но воззрение их на дело картинное было вымучено каким-то священным культом, что и составляет их особенность, не присущую нашему времени».[146]

Прибыв в Рим в 1874 году, Ф.И. Буслаев обнаружил, что сын графа Григория Сергеевича остро нуждался в уроках русского языка. Гувернер писал по этому поводу: «Сережа мне очень понравился. Он был умен, любознателен, энергичен и силен характером, страстно любил Россию и все русское, хотя жил и вырастал при отце и матери в чужих краях, и непременно стремился на родину. Мне его было так жалко, я его так полюбил и стал давать ему уроки русского языка по одному часу в неделю: больше не мог я урезать из моего драгоценного римского времени».[147] Этой фразой он ограничился в «Моих воспоминаниях».

В «Дополнениях», скрепя сердце, гувернер рассказал гораздо больше. Он поведал, что между матерью и отцом шла настоящая война за детей: «Когда я короче узнал характер и манеры графини Марьи Болеславовны, меня очень удивляло и приводило в недоумение странное обращение ее с обоими детьми, лишенное материнской ласки и любви, то раздраженное и запальчивое, то даже злостное и враждебное. Свою шестнадцатилетнюю дочь, уже совсем взрослую девушку, очень миловидную, она одевала, как ребенка, в коротенькое платьице, немножко пониже колен с панталончиками, не брала с собой ни в театр, ни в собрание и постоянно держала под ферулой[148] французской гувернантки; выезжала по гостям и в публичные места, по итальянскому обычаю, с чичисбоем,[149] выбранным ею из молодых людей, служивших тогда в русском посольстве; бывало, в театре занимает целую ложу только вдвоем со своим избранником».

Главным предметом раздоров между родителями был сын — граф Сергей Григорьевич-младший, который тяготел к отцу и всему русскому. Буслаев пишет: «… особенно враждебно и злостно она обращалась с… Сережей… Он страстно любил Россию и все русское и все свои мечты, любимые грезы направлял к далекому отечеству и с нетерпением ждал того блаженного времени, когда он вернется в Россию и поступит в учебное заведение. Пылкий патриотизм сына раздражал его мать, которая вообще не любила ничего русского. Однажды во время завтрака в моем присутствии она стала издеваться над русскими нравами и обычаями, хулить русский язык, русскую литературу и беспощадно порицать тех, которые не разделяют ее мнения. Сережа не вытерпел: вскочил со стула и громко прокричал: „Неправда! Это злая клевета! Только враги России могут говорить так!“ Графиня громко зарыдала, будто в истерике, и стремглав бросилась вон из столовой».

В 1877 году Сережа приехал наконец вместе с родителями и сестрой в Петербург, где попал под опеку деда-тезки. К тому времени уже шли переговоры с преподавателем русского языка А.Г. Преображенским по поводу гувернерства и учительства, в общем, он должен был стать «новым Буслаевым» для представителя нового поколения Строгоновых. К несчастью, вскоре граф Григорий Сергеевич и графиня Мария Болеславовна заболели и уехали из России, взяв с собой и детей. Оказавшись в Алжире, он сам стал жертвой болезни, которая продолжалась полгода. Идея о русском учителе была отложена, но не похоронена окончательно. Более того, в октябре в Москву приехал Григорий Сергеевич для окончательного решения вопроса.

Юный граф С.Г. Строгонов

И в этот самый момент из Рима пришло письмо о кончине его сына. Что именно случилось, не совсем ясно, хотя очевидно, что имело место самоубийство. Антиквар А. Яндоло писал: «…Сергей, аполлонической красоты, в восемнадцатилетнем возрасте покончил с собой из-за нелепого родительского (выделено мной. — С.К.) запрещения. Однажды трагическим утром граф Грегорио открыл большой шкаф и нашел там своего обожаемого сына повесившимся, уже холодным трупом».[150] Тут явная неточность, ибо из более надежного источника (Ф.И. Буслаева) мы знаем, что граф Григорий Сергеевич находился в Москве, что, кстати, судя по всему, роковым образом сказалось на судьбе его единственного сына.

Сохранились фрагменты дневника Сергея: «Нового ничего нет, одно только должно случиться — самоубийство. Трудность великая состоит в том, что все более или менее из гостиницы уйдут, но в какую часть — вот вопрос: утром рано, но тут тиран Вент раньше меня встает… Но что мне за дело! Кто хочет расстаться с жизнию, тот не должен обращать внимания на такие мелочи». «Способы избегать тягости мира: 1) поступить в монахи, 2) сделаться разбойником, 3) сидя за кружкой пива, играть в карты, смеяться над человечеством, 4) сделаться бродягой (худо), 5) работать свободно, чего добиваются социалисты, 6) убить себя. Мне только можно 4-е и 6-е. Что я выберу? Да что же мне, — куда бежать? Ах, если бы можно было понять человека! 6-е самое сладкое; ибо доверяя спиритическим учениям, человек должен возродиться. Это доказывает… И какая в моей жизни произошла перемена! Ах, если бы можно было бы понять человека!» Можно с большой долей уверенности предположить, что мать запрещала Сергею говорить по-русски.

Вернувшись в Рим, граф Григорий Сергеевич застал жену на грани помешательства. Тело сына на зиму оставили в Эксе, а затем, согласно его воли, перевезли в Петербург и похоронили в Александр о-Невской лавре, конкретнее — в Федоровской церкви, куда довольно скоро последовал за ним дед Сергей Григорьевич (старший), а затем, уже в XX веке, и Григорий Сергеевич. Лишенную рассудка Марию Болеславовну перевезли в Краков к сестре, где она скончалась в 1882 году. Однако похоронили ее в Петербурге в одном месте с сыном, мужем и свекром. Могила, вместе с другими, ныне утрачена.

Римские события сделали графа Сергея Александровича единственным мужчиной в XV и последнем, если следовать букве традиции, поколении Строгоновых.

Оторвавшись от России, лишенный поддержки семьи граф Григорий Сергеевич оказался не готов к противостоянию с экзальтированной женой, принесшей в семью решение политической проблемы своей национальности. По иронии судьбы юный граф Сергей Строгонов оказался жертвой польского вопроса, решением которого занимался его дед и полный тезка граф Сергей Григорьевич, а также дядя граф Александр Григорьевич.

Оба участвовали в усмирении мятежной окраины в 1830–1831 годах. В сущности, волнения в имевшей многовековые традиции самостоятельной государственности и культуры стране не прекращались после разделов конца XVIII века, приведших соперника по доминированию в славянском мире и приверженца католицизма в состав Российской империи. Александр I поставил Царство Польское в привилегированное положение как самую «европейскую» часть империи. Кроме того, польская шляхта, являясь второй по численности группой «благородного сословия» империи после русского дворянства, активно использовалась на государственной службе. За событиями 1830-х годов последовало восстание 1863 года. Но и после него численность поляков в имперском аппарате оставалась весьма значительной (6 % высшего чиновничества), а на территории Царства Польского они продолжали быть влиятельным большинством: в конце 60-х — 80 %, в конце 90-х — 50 % местной администрации. Разумеется, Мария Болеславовна болезненно реагировала на все события, юридически принадлежа к семейству, последовательно занимавшему резкую антипольскую позицию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.