БАРДАК НА ФРОНТЕ

БАРДАК НА ФРОНТЕ

Серьезной проблемой при формировании отрядов ДКР были их вооружение и экипировка. Оружия, патронов, снарядов сначала катастрофически не хватало. Проблема усугублялась тем, что поначалу, когда даже самые пессимистические прогнозы не учитывали возможности прихода немцев в Харьков, Донецкая республика встала на путь… демобилизации промышленности. При ЮОСНХ был создан технико — демобилизационный отдел, целью которого был перевод предприятий ДКР на производство предметов мирного назначения. Так, на Юзовском металлургическом заводе была остановлена работа всех цехов, на которых производилось вооружение. РусскоБалтийский завод в Таганроге, эвакуированный туда в 1915 г. из прифронтового Ревеля, остановил выпуск снарядов, начав изготовление тракторов и иной сельскохозяйственной техники[837]. В условиях полного распада экономики и необходимости при этом мобилизовать тысячи рабочих, срывая их с мест, очень сложно было восстановить собственное производство оружия в нужном объеме.

Тем не менее, власти ДКР после начала немецкого наступления на Украину попытались наладить оборонную промышленность. Паровозостроительные заводы в Луганске и Харькове, а также Брянский машиностроительный завод в Екатеринославе в спешном порядке строили бронепоезда. Луганский патронный до последнего работал, снабжая донецкие армии боеприпасами. Только с 23 февраля по 23 марта 1918 г. этот завод отправил на фронт более 34,5 млн патронов. Завод «Борман, Шведе и К0», в свое время эвакуированный в Александровск из Варшавы, перешел на сверхурочное время работы с тем, чтобы выполнить заказ на производство бомб для аэропланов (в распоряжении Антонова действовало несколько авиаотрядов)[838].

Одним из источников получения оружия и обмундирования на нужды военных подразделений ДКР были старые военные склады, арсеналы расформированных воинских частей и юнкерских училищ. Так, 8 марта отряд «червонного казачества» из Харькова опустошил склады юнкерского училища в Чугуеве. Самое веселое, что, судя по журналу происшествий штаба комиссара по борьбе с контрреволюцией Чугуева, отряд из Харькова якобы лично возглавлял… тов. Ленин. Изъятие обмундирования встретило возражения чугуевцев. «Что нашли в цейхгаузах Чугуева годное для себя — забрали, — сообщает журнал происшествий. — Вышел небольшой конфликт с Советом в том смысле, что весь инвентарь бывшего военного училища находится на учете в Москве. На что получали простой ответ: пока вы спишетесь с Москвой — немцы всю Россию пройдут»[839].

Судя по воспоминаниям представителя военного отдела Харьковского совета П. Чепурнова, власти ДКР пополняли свои арсеналы тем, что «разоружали откатывавшиеся с фронта к Харькову остатки старой армии». Большевик вспоминал: «В Ващенковских казармах была организована оружейная мастерская по починке и проверке оружия. Главный склад оружия до самого отступления находился на заводе ВЭК, второй большой склад был в Дворянском собрании»[840].

Но само собой, основным источником получения оружия военными отрядами ДКР были Москва, Петроград и Тула. По линии Всероссийской военной коллегии только в марте 1918 г. Донбасс получил 60 тыс. винтовок, 300 пулеметов и 60 тыс. комплектов обмундирования. Личные распоряжения по поводу снабжения рабочих и шахтеров Донбасса отдавали Ленин, Сталин и Свердлов. По приблизительным подсчетам советских историков, за март — апрель 1918 г. из России было направлено на нужды армий республик Юга 165 тыс. винтовок, 1840 пулеметов, 36 орудий, 60 минометов, 90 бомбометов, более 17 млн патронов, 28 тыс. ручных гранат и др.[841].

Опять — таки стоит отметить, что все эти подсчеты очень приблизительны и неполны, так как учет воинских формирований и уж тем более их экипировки был разрозненным и сопровождался полной неразберихой, царившей на всех фронтах. На натуральный бардак в армии жаловались все руководители разного уровня.

В первую очередь, неразбериха царила вокруг полномочий различных вербовочных центров. Попытки Чрезвычайного штаба ДКР взять всю эту работу под свой централизованный контроль часто проваливались из — за отсутствия нормальных средств коммуникации между регионами. Само собой, наступление немцев и спешные перемещения отступавших советских войск различных республик не добавляли порядка.

Поскольку вербовкой добровольцев занимались местные Советы ДКР, которые имели различную внутреннюю структуру, мобилизационные центры носили самый разнообразный характер. Например, в Дружковке и Константиновке эту работы выполняли военно — революционные штабы, в Бахмуте так называемый «совет трех», а в Горловско — Щербиновском подрайоне — «совет семи». Действия Центроштаба Донбасса, который просил Рухимовича «широко оповестить население… что все отряды Красной армии Донецкого и Криворожского бассейнов формируются и отправляются лишь» этой структурой, блокировались откровенной партизанщиной различных эмиссаров[842].

20 марта Центроштаб жаловался телеграммой в Харьков: «Появление в районах вербовщиков партизанских отрядов порождает различные толки и тормозит дело формирования Красной армии. Вербовщики… набирая партизанские отряды, увозят их по неизвестному Центроштабу направлению»[843]. Как мы понимаем, в условиях царившего бардака эти партизанские отряды возникали где угодно и действовали на свое усмотрение — так, собственно, и зарождалось явление в степях Юга, получившее позже название «махновщина». Немало отрядов (особенно анархистских), набранных в Донецкой республике, влились затем в различные подразделения всевозможных «атаманов» и «батек».

Некоторые подразделения ДКР, даже влившись в регулярную армию, фактически занимались партизанской деятельностью, действуя оторванно от основных сил и автономно от центрального командования. К примеру, в приказе и. о. Командующего Красной армией Донбасса Петра Баранова (кстати, позже он станет создателем советских воздушно — десантных войск) от 7 апреля 1918 г. подробно расписывалась диспозиция войск, оборонявших бассейн, и при этом содержалась поразительная с точки зрения централизованного командования фраза: «Мариупольские и бердянские группы самостоятельны в своих военных операциях»[844]. Антонов — Овсеенко жаловался на то, что некоторые отряды, набранные в ДКР, совершенно не признавали центрального командования, считая «себя подчиненными лишь Харьковскому Чрезвычайному штабу»[845].

Командарм Петр Баранов

Разнородность вербовочных центров порождала и разнобой в названиях «армий», «полков», «дружин», «бригад» и «фронтов». Сивере в своем приказе 16 марта выразил безграничное удивление по поводу «военной безграмотности товарищей командующих и их легкомысленно — преступной игре во власть», указав: «Некоторые начальники отрядов и представители просто штабов, именуя себя различными высокими чинами, не присвоенными им, отдают приказы частям, им не подчиненным». В этой связи он приказал: «Немедленно сдать и уничтожить все печати и бланки «командиров», «главкомов», «южных фронтов» и т. п…. Не расписываться на бумагах, телеграммах и телефонограммах не присвоенными названиями должностей»[846].

А поскольку практически каждый из командиров, пусть даже имея за плечами несколько месяцев боевого стажа, уже мнил себя Наполеоном, война их амбиций порой перехлестывала любые разумные пределы. Порой получив какую — нибудь должность на несколько дней, тот или иной командир старался обставить это особым шумом вокруг своей персоны. Так, небезызвестный подполковник Михаил Муравьев, получив назначение на должность начальника штаба Антонова, ознаменовал свой приезд в Харьков 17 марта фразерской телеграммой: «Всем начальникам отрядов, батарей, сотен, эскадронов… Вступил в должность начштаверха, объявляю всем для сведения. Слушать мою команду. Наштаверх Муравьев». Весь этот шум закончился буквально через несколько дней, когда Муравьев попросился в отставку «по болезни» и отбыл в Москву, подальше от линии фронта[847].

Начдив В. Киквидзе (на переднем плане справа) во время принятия присяги бойцами его дивизии

Соперничество между советскими командирами принимало порой довольно жесткий характер. Антонов — Овсеенко утверждает, что командарм В. Киквидзе, прибыв в первых числах апреля в Харьков, вступил в открытый конфликт с командармом Ю. Саблиным, «захватив силой штабной вагон 4–й армии, нужный и самому Саблину». А после этого Киквидзе, чем — то обиженный, гордо отказался от должности начальника обороны Харькова[848].

Ситуация усугублялась всеобщей военной безграмотностью и неопытностью боевых командиров и комиссаров, незнанием элементарных основ военного дела, необученностью и неопытностью. Вспоминая апрель 1918 г., один из свидетелей эвакуации ДКР через год рассказывал: «Я сам был свидетелем, что когда от Харькова отступала наша армия, начальники не могли найти по картам, где расположен Харьков — на севере или на юге. Это были выборные начальники. Только один умел указать, как нужно пользоваться компасом»[849].

Профессор Академии Генштаба РККА В. Меликов вспоминал о первых боях частей ДКР: «В только что начинавшей развертываться гражданской войне опытные военно — технические кадры у революции исчислялись единицами, так как подавляющее большинство офицерского состава оказалось на стороне контрреволюции. А поэтому вполне закономерно, что в первом сражении с немецкими оккупантами матрос т. Львов управлял огнем пулеметов, начальник артиллерии, бывший фейерверкер, сам наводил трехдюймовку; из штабного начальства старшим по званию оказался ефрейтор. Ни оперативного плана, ни письменных распоряжений, ни телефонов не было и в помине, — все заменяла импровизация»[850].

Для того чтобы понять уровень проблемы, приведем лишь один фрагмент из вполне типичного для раннего периода Гражданской войны в Донбассе разговора по прямому проводу советских командиров (условно 1 и 2):

«1: В ваших ли руках теперь Еленовка и Ступки?

2: Еленовка и Ступки в руках противника.

1: Где же стоят наши части на линии Еленовка — Краматорск?

2: А где это Еленовка? [Отметим, что пару секунд назад этот командир уверенно заявлял, что Еленовка «в руках противника» — видимо, он решил так, учитывая, что он Еленовку не занимал. — Авт.]

1: Укажите расположение наших частей от Деконской до Константиновки.

2: Один батальон 12–го полка — Михайловка.

1: Знаю. Михайловка — Деконская — Параскеевка, а дальше по направлению к Константиновке?..

2: Два часа тому назад, когда я направлялся в Бахмут, 3–й батальон 12–го полка… завязал бой; после боя сведений пока не поступало. Мною послано распоряжение, чтобы упомянутый батальон отошел на линию Часов Яра и старался установить связь с 11–м полком.

1: Значит, пиния железной дороги Бахмут — Краматорск в руках противника до Часов Яра?

2: Нет, ст. Вильяновка до Ступок, а с Вильяновки до Краматорской — в наших руках.

1: По какой карте вы говорите?

2: Вильяновка — это разъезд по железной дороге, и как разъезд, наверное, не отмечен»[851].

Этот характерный диалог красноречиво свидетельствует об уровне владения картами и согласованности действий советского командования, оперировавшего в Донбассе.

Еще хуже было с такими понятиями, как «секретность» и «конфиденциальность». Понятно, что руководство ДКР и командование только что сколоченных военных отрядов не имели ни малейшего представления о том, где проходит грань между публичной и непубличной информацией, о допусках к военной тайне и режимности работы. Не надо забывать, что наркомы ДКР одновременно были редакторами правительственных газет и выпускали их, что называется, «не отходя от кассы», прямо в здании Совнаркома на Сумской, 13. Потому в газетах Донецкой республики очень оперативно, чаще всего на следующий день, публиковались приказы с фронта, секретные распоряжения командования, стенограммы телеграфных переговоров. Более «открытого общества», чем то, которое существовало в ДКР, представить себе сложно!

2 апреля 1918 г. главковерх Антонов даже вынужден был обратиться телефонограммой к редакциям харьковских газет с настоятельным требованием: «С получением сего прошу воздерживаться впредь от печатания каких — либо сообщений о военных действиях, кроме моих официальных сообщений». Эту телефонограмму с радостью напечатали харьковские газеты — ведь на телеграммы Антонова запрет не распространялся[852].

Правда, в самом штабе Антонова — Овсеенко ситуация с «секретностью» была не намного лучше. Журналистка московской газеты «Раннее утро», посетившая в марте штаб главковерха в Таганроге, после того как Антонов дал ей посмотреть «для сведения» военные сводки, просто — таки поражалась «какой — то детской беспомощности, чисто русской неприспособленности… и простодушной доверчивости» командования. Она поведала читателям, как зашла в службу связи штаба и спросила новости, на что получила ответ: «А вас что интересует? Пожалуйста, товарищ, вот вам все полученные за ночь телеграммы и разговоры по прямому… А тут вот старые… Только не взыщите, видите, какой у нас беспорядок! Иногда день ищешь какую — нибудь бумажку!» Московская журналистка призналась: «Несмотря на большой соблазн, я не воспользовалась наивным и доверчивым предложением «порыться» в секретных военных телеграммах… Ну, а в какой мере пользуются таким «простодушием» (или неряшливостью?) их враги?..»[853].

Бардак на столе главковерха не мог не отразиться и на ситуации с качеством самих приказов. В отчете Сиверса от 10–х чисел апреля 1918 г. (на этот раз он уже подписывался как «командующий 2–й Особой армией Южнорусских советских республик») видно, как он постоянно получал совершенно разноречивые приказы из Ставки по поводу действий по обороне Харькова. Сивере жаловался, что как только он закончил работы по укреплению станции Готня на подступах к столице ДКР, как ему было велено перебрасывать армию на Грайворон. Но как только он двинулся туда, ему было велено сосредоточить войска у Пересечной, в результате чего «войска были вновь собраны из похода, погружены в вагоны и направлены на Белгород — Харьков». Прибыв на станцию Дергачи, Сивере получил приказ двигаться на… Пересечную. И так продолжалось несколько дней, пока артиллерийский огонь неприятеля не застал части Сиверса в эшелоне. В итоге советская «тяжелая артиллерия не успела еще выгрузиться и вынуждена была уехать эшелоном на Харьков». В общем — то, это тоже — вполне типичная картина первых месяцев Гражданской войны в России[854].

Еще одна характерная иллюстрация периода немецкого наступления на ДКР: 20 апреля 1918 г. общее собрание Юзовской организации РСДРП(б) обсуждало одну «насущную проблему» — о праздновании Первомая. В протоколе записано: «Тов. Гордон доложила, что ввиду наступления 1 Мая необходимо готовить хор для празднества и что желающие вступить в хор должны ходить на спевку в зал Тудоровских [театр братьев Тудоровских на Садовом проспекте. — Авт.] в указанный срок»[855]. С учетом того, что уже 22 апреля немцы вошли в Юзовку, у местных большевиков явно не было более важных тем для обсуждения. Что уж удивляться полной неразберихе на фронте?

Справедливости ради надо заметить, что этот бардак был характерен не только для большевиков того периода и не только для Донецкой республики. Достаточно вспомнить, как в марте — мае 1918 г. по тылам войск Германии, УНР и ДКР фактически беспрепятственно совершил многокилометровый поход значительный по тем меркам (ок. 1 тыс. человек) боевой отряд полковника Михаила Дроздовского, отправившегося на Дон из румынских Ясс.

Деникин так описывал обстоятельства похода дроздовцев по украинским степям: «Весь Юг России переживал тогда сумбурный период безвременья и безвластья несколько иначе, чем юго — восток. Земельный вопрос был уже там захватным правом разрешен…; на Юге не оседали еще в сколько — нибудь широких размерах фронтовые части, а без них формирование Красной гвардии и утверждение советской власти шло замедленным темпом… Край был наполнен небольшими неорганизованными шайками, не имевшими решительно никакой политической физиономии и своими разбоями доводившими до отчаяния все население. Благодаря этим обстоятельствам отряд Дроздовского шел, почти не встречая сопротивления; только у Каховки и Мелитополя он столкнулся с большевистскими бандами, которые разбил легко, почти не понеся потерь, и принял участие в двухтрех карательных экспедициях»[856].

Переход М. Дроздовского по южнорусским степям (весна 1918 года)

Схема похода полковника М. Дроздовского (из «Дневника» Дроздовского)

Стоит отметить, что «карательные экспедиции» Дроздовского были довольно жесткими и, по признанию самого генерала Деникина, сыграли в дальнейшем определенную роль в негативном восприятии белого воинства на Юге. Деникин так описывает миссию Дроздовского во время его похода, романтизированного белыми мемуарами: «Из далеких сел приходили депутации, …привозили связанными своих большевиков, членов Советов — и преступных, и, может быть, невинных — «на суд и расправу». Суд бывал краток, расправа жестока. А наутро отряд уходил дальше, оставляя за собой разворошенный муравейник, кипящие страсти и затаенную месть»[857]. Заметьте, это было время, когда в ДКР еще спорили о том, применять или нет смертную казнь, не знали кровавого разгула «чрезвычаек», а будущий «палач» Саенко еще упражнялся в стрельбе по грабителям, а не по пленным. «Затаенная месть», о которой писал Деникин, только копилась и превратилась в массовый «красный террор» чуть позже, спустя всего — то несколько месяцев.

Сам Дроздовский писал в своих дневниках: «Страшная вещь гражданская война; какое озверение вносит в нравы, какою смертельной злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце мое мучится, но разум требует жестокости». Дроздовский признавался, что исповедовал принцип «два ока за око, все зубы за зуб»[858]. Так рождалась «геометрическая прогрессия» нараставшего террора со всех сторон. Глупо сейчас искать виновных и меряться количеством крови, пролитой той или другой армией.

По воспоминаниям участников похода дроздовцев, они лишь пару раз соприкасались с немцами и австрийцами, не вступая с ними в перестрелку, несколько раз имели стычки с большевистскими отрядами, а отрядов УНР не видали вовсе на протяжении всего похода. Надо заметить, что наступление Дроздовского шло параллельно, ни быстрее, ни медленнее, немецкого наступления и, соответственно, отступления войск советских республик Юга России. К примеру, 4 мая последние донецкие армии покинули пределы ДКР и по приказу Ленина формально должны были быть разоружены, а на Пасху, 5 мая, отряд Дроздовского занял Ростов, который оборонялся лишь небольшим отрядом местных красногвардейцев. Накануне Таганрог, уже занятый немцами, дроздовцы обошли, едва не вступив в вооруженный конфликт с оккупантами. То есть на самом деле, офицеры Дроздовского шли за немецким наступлением и прямого столкновения с регулярными армиями ДКР у них не было ни разу. Но сам факт длительного (более 1200 км) похода большого отряда по тылам различных противоборствующих сторон свидетельствует о том, что фронта в современном понимании слова в 1918 году не было[859].

Кстати, большевики распространяли историю о примерно таком же походе по тылам немецких войск неких австрийских драгун, которые решили перейти на сторону Советов (надо полагать, речь идет о галичанах, поскольку шли они из Галиции первоначально по приглашению Центральной Рады, обещавшей платить им по 300 рублей в месяц). В середине марта нарком ДКР И. Кожевников по прямому проводу из Сум сообщил, что в распоряжение командарма Сиверса явился драгунской полк 2–й гренадерской дивизии, якобы «прорвавшийся из Галиции сквозь немецкий фронт». По словам Кожевникова, драгуны беспрепятственно дошли до Киева, обошли его, форсировали Днепр и Десну, а затем на линии Бахмач — Гомель без единого выстрела разоружили немецкую заставу и вышли в расположение советских войск, предложив свои услуги Сиверсу. Тоже характерный эпизод, свидетельствующий о состоянии не только Красной армии, но и австро — германского фронта[860].

Здесь стоит отметить также, что политические деятели ДКР уделяли значительное внимание агитации вообще и агитации среди немцев в частности. Эсерка Кондратьева 1 марта на губернском съезде своей партии провозгласила: «Мы бессильны бороться с Германией ее оружием, но немцы нам не страшны, так как мы верим в силу наших идей, которые зажгут германский пролетариат». Эсеровская типография в Харькове (на Пушкинской, 31) уже в середине марта, за несколько недель до появления

германских войск, начала печатать пропагандистские листовки на немецком языке. Как сообщает Антонов — Овсеенко, по состоянию на 22 марта по городам и селам ДКР было развезено до 5 тыс. листовок на немецком языке. Судя по докладам на московском II съезде Компартии Украины в октябре 1918 г., даже в период оккупации в Харькове подпольно печатались пропагандистские материалы, направленные на разложение австро — германских войск. Помимо этого, агитационную литературу для немецких частей, стоявших в оккупированной Донецкой республике, завозили из России пудами[861].

Многим надежды на «перековку» немецких солдат казались наивными и лишенными всяческого смысла. Но как показали дальнейшие революционные события в Германии и поведение деморализованных и апатичных немецких войск в конце 1918 г., эти надежды не были лишены основания.

Однако это было позже. Весной же 1918 года австро — германские войска продвигались вглубь территории УНР, не встречая особого сопротивления. В отличие от руководства ДКР, Скрыпник и его Цикука фактически полностью провалили мобилизацию, а потому не могли противопоставить немцам даже того слабого сопротивления, которое было предпринято донецкими войсками в Донбассе. По утверждению советского военного историка Н. Какурина (в 1918 г„кстати, служившего в войсках УНР), «объявленная секретариатом Украины мобилизация трех возрастных классов не дала результатов». «Нечего удивляться, — продолжает Какурин, — что в таких условиях трудности оккупации германцами Украины состояли главным образом в преодолении ее пространства, а не вооруженного сопротивления ее сил» (см. цветн. вкладку). Как писала в конце февраля газета «Нью — Йорк тайме», Германия «продвигается вперед практически по всему фронту, но это движение — не битва, а марш». При этом американцы также не знали, где немцы остановятся: «Единственное, что их может ограничить, — их собственные пожелания»[862].

Представитель германского МИДа Колин Росс в марте, после взятия Киева, докладывал в Берлин: «До сих пор почти не приходилось наталкиваться на организованное вражеское сопротивление». При этом он понимал, что при продвижении на восток немецкие армии встретят «более энергичное сопротивление»[863].

Так оно и случилось. Если от Луцка до Киева немцы прошли всего за 11 дней, преодолевая примерно по 35 км в день, то путь от Киева до Харькова занял уже 38, а до Ростова — 69 дней (примерно по 12–13 км в день). Артем перед отступлением из столицы ДКР говорил: «Как бы ни были плохи наши отряды, как бы мало они ни были обучены, недостаточно знакомы с техникой военного дела, — степень быстроты продвижения немцев сейчас определяется в 50 раз меньше, чем тогда, когда было наступление на Петроград… Около двух дивизий завязли в своем стремительном шествии, когда дошли до пределов… Донецко-Криворожской республики»[864].

То же отмечала и другая сторона. Генерал Людендорф вспоминал: «На Украине продвижение происходило стремительно… Операции производились вдоль железнодорожных линий; там иногда возникали случайные стычки между бронепоездами; гигантские расстояния быстро преодолевались небольшими отрядами. Большевистские отряды демонстрировали очень слабое сопротивление». Но, как отмечает Людендорф, после взятия Киева 1 марта немецким войскам пришлось «продолжать свое продвижение гораздо медленнее»[865].

Таким образом, можно отметить, что мобилизация, произведенная властями Донецкой республики, сыграла определенную роль в торможении темпов продвижения немецких войск вглубь российской территории.

Как уже было отмечено выше, наступление немецких и австрийских войск все время велось фактически строго по железнодорожным линиям. Как писал Росс, «незначительные воинские отряды при поддержке бронированных поездов с пулеметными командами могут пройти сотни километров вглубь страны и захватить самые важные технические сооружения, узловые железнодорожные станции, а также продовольственные склады и удержать их до подхода подкреплений»[866].

Используя эту схему, 11–й германский корпус в составе 4 пехотных дивизий двигался по железной дороге Брест — Гомель— Брянск. 26–й корпус немцев в составе 6 пехотных дивизий шел вдоль железной дороги Киев — Купянск, «разбрасывая свои части от хутора Михайловского до Кременчуга». 22–й корпус германских войск в составе 2 дивизий использовался в качестве оккупационных сил на Правобережной Украине. Для оккупации ДКР, включая Донбасс, предназначался 1–й германский резервный корпус в составе 5 пехотных и 1,5 кавалерийских дивизий. На Крым и морское побережье были направлены 4 немецкие пехотные и 1 кавалерийская дивизии. 25–й и 27–й австрийские корпуса в составе 5 пехотных и 2 кавалерийских дивизий двигались на Подолье, Одессу и Херсон, а 3 австрийские пехотные дивизии брали в свою зону ответственности Екатеринослав и прилегающие территории[867].

Сведения о продвижении австро — германских армий по территории Украины в Донецкой республике были довольно отрывочными и противоречивыми, сопровождались различными паническими или, наоборот, неоправданно оптимистическими слухами, не согласующимися между собой. Тиражировались слухи о том, что чехи пропускают «гайдамаков», о том, что немцы взяли Петроград, Гельсингфорс и даже Москву. Центроштаб, отчаявшись бороться с паническими слухами, 15 марта отправил телеграмму всем Советам Донбасса, призвав их: «Ввиду того, что часто телефон используется владельцами аппаратов для передачи нелепых провокационных слухов, Центроштаб предлагает всем совдепам Донецкого бассейна немедленно установить свой строжайший контроль на всех центральных телефонных станциях. Пытающихся передавать слухи предавать строгой ответственности как контрреволюционеров и лишать их аппаратов». Лишение телефонного аппарата — такова была «строгая ответственность за контрреволюционную деятельность» в Донецкой республике[868].

При этом через Средства массовой информации ДКР распространялись не менее нелепые слухи слишком оптимистического характера. 7 марта, то есть через неделю после оставления большевиками Киева, «Донецкий пролетарий» перепечатал полученную ночью телеграмму из Луганска, в котором местный Совет сообщал: «Сейчас распространился слух, что Киев взят чехо — словацкими отрядами во главе с Муравьевым».

Этот слух, не имевший с реальностью ничего общего, фактически подтверждался в редакционной статье: «Переходивший из одних рук в другие Киев снова, судя по сведениям, занят нашими отрядами красногвардейцев»[869].

31 марта, когда бои уже велись в непосредственной близости от Харькова, местная пресса радостно протрубила: «Ночью получена радиотелеграмма о том, что Украинская Центральная Рада запросила мира у Великорусской Советской Республики». Это притом, что формально советская Россия в военных действиях участия не принимала, а слух был порожден телеграммой правительства УНР в Москву известиями по поводу необходимости начать переговоры о границах, к чему их понуждали немцы. Преподносилось же это так, будто бы загнанная в угол Рада умоляет Россию срочно подписать мир на любых условиях[870].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.