ЗАГОВОРЫ И МЯТЕЖИ

ЗАГОВОРЫ И МЯТЕЖИ

В то время в Харькове много разговоров велось по поводу наличия на территории ДКР подпольного «белого центра», очага контрреволюционного офицерского заговора[718]. И хотя многие в то время считали эти опасения проявлением паранойи, а самих руководителей республики обвиняли в необоснованных обысках у офицеров, основания для подобных предположений были.

Харьков испокон веку был офицерским городом, здесь постоянно квартировали многие полки и воинские подразделения России. В течение ста лет (с 60–х годов XVII века) он был местом постоянной дислокации Харьковского слободского полка, в XVIII веке в Харькове была учреждена военная канцелярия, а в самом городе и в его наместничестве расположились гусарские полки[719]. С 1865 г. в непосредственной близости от Харькова, в Чугуеве, было создано пехотное юнкерское училище, существовавшее там и в бытность ДКР. В 1906 г. великий князь Константин Константинович торжественно открыл Сумской кадетский корпус, который к началу Первой мировой войны успел выпустить целую плеяду молодых офицеров, по большей части — выходцев из Харьковской губернии и Юга России.

Сумской кадетский корпус

Генерал Штейфон вспоминал: «Как известно, в довоенные годы Харьков, Полтава, Курск, Кременчуг и ряд других городов являлись стоянками тех или иных частей. Во многих пунктах полки квартировали десятилетиями. Города считали эти части «своими», а офицерский состав имел прочные и разнообразные связи с населением. После развала фронта в 1917 году офицерство вернулось в свои прежние стоянки, с которыми они были связаны всеми своими интересами — служебными, семейными, имущественными и пр.» По оценкам Штейфона, после демобилизации 1917–1918 гг. на Юге России проживало не менее 75 тыс. офицеров. «Целая армия!» — восклицал белогвардейский генерал[720].

Конечно, русским офицерам в ДКР, как и по всей России, было в то время очень тяжело. «Сидя в Харькове, мы являлись крохотным островком средь огромного большевистского моря, — вспоминал Штейфон. — Связь с другими городами была очень затруднительна, а сведения, оттуда поступавшие, ничего утешительного не давали. Всюду офицер был синонимом бесправия и беззащитности. В Киеве, Севастополе, Одессе офицеры гибли сотнями, и мы благодарили Бога, что хранит нас!»[721]. На самом деле, офицерство должно было благодарить не только Бога, но и довольно — таки либеральный режим, существовавший в ДКР, — само собой, если сравнивать его с тем, что творилось в Киеве, Севастополе или Одессе.

Современный чугуевский исследователь Артем Левченко констатирует: «Единственным крупным центром на Юге России, который не потряс массовый террор зимы — весны 1918 года, стал Харьков». Правда, сам историк считает, что причиной этому не «гуманность харьковских чекистов и уголовников», а деятельность самого генерала Штейфона и возглавляемого им подпольного «Харьковского Главного Центра Добровольческой армии», который защищал офицеров, помогал им деньгами и продуктами[722]. Правда, сам Штейфон признавался в ином: «О Добровольческой армии или о каком — то вооруженном сопротивлении большевикам мы тогда ничего не знали. Приезжие из Ростова передавали, что генерал Алексеев собрал небольшой отряд и ушел в степь»[723]. Вот, собственно, и все сведения о формировавшейся тогда Добрармии, которые имел «подпольный центр Штейфона», представлявший собой, как было выше описано, лишь хорошо структурированный комитет по охране домов от налетчиков. Называть его «Главным Центром Добровольческой армии» (во всяком случае, во времена ДКР) все — таки было бы неправильно хотя бы исходя из того, что его не считал таковым начальник штаба Добрармии генерал — лейтенант Александр Лукомский, обитавший в то время в Харькове.

Да — да, один из лидеров белогвардейского движения, начальник штаба верховного главнокомандующего российской армии, участник «корниловского мятежа», разыскивавшийся по всей России после бегства из Быховской тюрьмы в сентябре 1917 года, с марта 1918 г. преспокойно проживал в столице ДКР. Сам Лукомский так описывает свое прибытие в столицу ДКР: «До Харькова я добрался благополучно. Здесь я сначала поместился в гостинице, но затем, благодаря рекомендации X., я отлично устроился в богатом доме одной старушки, германской подданной. Нельзя обойти молчанием, что, при бывших в Харькове грабежах и уплотнениях квартир, в этот дом, хотя он и был полной чашей, ни разу не заглянул ни один большевик». Дети же Лукомского — 14–летний сын и 15–летняя дочь — проживали там же еще до приезда отца в семействе подданных Швейцарии[724]. Любопытно, что чуть ли не теми же словами («Приехали благополучно в Харьков») описывает свой переезд через этот город генерал Деникин. Правда, это было в ноябре 1917 года, еще до оформления ДКР. Именно на станции в Харькове будущий лидер «белого движения» встретил ехавших на Дон генералов Романовского и Маркова, также разыскиваемых по всей России как беженцев из Быховской тюрьмы[725].

Надо заметить, Лукомский описывает встречу с неким «полковником, стоявшим во главе Харьковской военной организации [вполне вероятно, Штейфоном, хотя и странно, что спустя несколько лет после отъезда за границу Лукомский то ли не может, то ли не хочет вспомнить фамилию своего соратника, с которым затем прошел не один месяц войны. — Авт.], и с командиром офицерского батальона». И хотя генерал Лукомский на тот момент уже состоял в Добрармии и даже был начальником ее штаба вплоть до февраля 1918 г., харьковских подпольщиков он с этой армией никак не ассоциирует [726]. Мало того, вся информация о деятельности этой «разветвленной» подпольной организации содержится исключительно в словах Штейфона — либо в его воспоминаниях, либо же в мемуарах Лукомского, который также ссылается исключительно на рассказ означенного харьковского «полковника». «Была надежда, — вспоминает Лукомский, — в случае восстания, получить четырехорудийную батарею, личный состав для батареи был подготовлен. В батальоне, который, по словам полковника, стоявшего во главе организации, можно было бы собрать в любой момент, числилось около тысячи человек. Кроме того, в списке офицеров, живших в Харькове, числилось около двух тысяч человек. Эти последние офицеры не были посвящены в существующую организацию. Каждый из офицеров батальона должен был в случае необходимости привести 2–3 офицеров, значившихся в списке и лично ему известных». По сведениям, полученным Лукомским, «такие же организации, но в меньших размерах, существовали в других городах Харьковской и Полтавской губерний»[727].

Генерал Александр Лукомский

Не менее интересным является тот факт, что, согласно мемуарам генерала, спонсировал деятельность «подпольной военной организации» в Харькове не кто иной, как Н. фон Дитмар и его горнопромышленники. Учитывая эту информацию, можно сделать вывод, что не такими уж и беспочвенными выглядели обвинения против Дитмара и арестованных руководителей ССГЮР на заре создания ДКР. А ведь Артем и руководство республики приложили значительные усилия, чтобы вызволить этих господ из тюрьмы. Более либеральный, чем в иных частях охваченных смутой и зарождавшейся Гражданской войной России, режим Донецко-Криворожской республики, несмотря на грозные предупреждения о расстрелах «контрреволюционеров», сквозь пальцы смотрел на деятельность многочисленных офицеров в Харькове.

Говорить о массовых репрессиях против офицерства в ДКР не приходится. Красочной иллюстрацией довольно либерального (по сравнению с остальными частями большевистской России, разумеется) отношения к офицерам служит пример, описанный выпускниками Сумского кадетского корпуса, которые решили найти временный приют в родном учебном заведении в феврале 1918 года. Конный отряд расформированного Новгородского полка в боевом порядке, окольными тропами прошел из Киевской губернии к Сумам (на прохождение 700 километров было потрачено две недели). Там большая часть отряда разошлась по домам. Ротмистр Иванов вместе с корнетом Снегиревым, поскольку ночевать им было негде, прибыли в родной кадетский корпус, где попросили приюта на несколько ночей. Однако некий капитан X., бывший воспитателем в корпусе, на следующий день сдал своих коллег — офицеров местным властям. «На другое утро, — вспоминает Иванов, — мы были арестованы и отправлены под конвоем в штаб Красной Армии; там нас обыскали, отобрали коней и… выпустили». Так обычно и поступали в отношении офицеров в Донецко-Криворожской республике, ограничиваясь допросом и изъятием оружия. Любопытно, что некоторое время спустя, служа уже в Добровольческой армии, ротмистр Иванов в Екатеринодаре столкнулся с выдавшим его капитаном. Оказалось, что офицер, сотрудничавший с большевиками в Сумах, уже служил в деникинской контрразведке[728].

Конечно, трудно сказать более или менее точно, сколько русских офицеров находилось в Харькове и тем более в ДКР в начале 1918 года. Когда в апреле большевики покинули столицу Донецкой республики, на улицы Харькова сразу высыпали люди в офицерских погонах (местные газеты даже пристыдили их за то, что те надели русскую военную форму в период немецкой оккупации). А 21 апреля на собрание российских офицеров, созванное оккупационной комендатурой, прибыло до тысячи человек. Когда будущий глава деникинской пропагандистской структуры (ОСВАГ) К. Соколов проезжал через оккупированный Харьков (по его словам, «переполненный спекулянтами»), то заметил характерную для города картину: «В ресторанах я видел русских офицеров, подающих немецким лейтенантам»[729].

Как видим, несмотря на слухи о заговорах, офицеры Харькова вооруженных выступлений против властей ДКР не готовили. Правда, харьковская исследовательница Астахова утверждает, что в конце марта, организовав митинг против эвакуации предприятий, готовили свержение власти меньшевики: «Подготавливая вооруженную демонстрацию, они рассчитывали расправиться с большевиками, прекратить эвакуацию города и открыть его для вступления неприятеля». Но, по мнению Астаховой, «у большевиков было достаточно сил, чтобы быстро и решительно расправиться с контрреволюционной авантюрой»[730]. Честно говоря, документальных подтверждений готовящегося меньшевиками в Харькове вооруженного мятежа нет. Как мы убедимся ниже, митинги (в том числе меньшевистские) против эвакуации в ДКР проводились неоднократно, однако «решительная расправа» с протестами чаще заключалась в пламенной речи Артема, умевшего переубедить своих оппонентов или же смягчить их радикализм. Астахова же, скорее всего, имела в виду арест организаторов меньшевистской демонстрации, который длился несколько дней и о котором речь пойдет ниже.

Если и случались вооруженные выступления в Харькове, то чаще всего это были пьяные выходки анархистов и деморализованных солдатских отрядов. Различные вооруженные отряды анархистов периодически захватывали тот или иной дом в городе, вывешивая там черные знамена. Так, в середине марта ими был захвачен особняк предпринимателя Владимира Коренева на углу Епархиальной и Бассейной улиц. Анархисты устроили бесплатную раздачу солдатам посуды и книг из обширной библиотеки Кореневых (отец владельца был в свое время председателем правления Донецкого каменноугольного правления). Вскоре здание было без боя отобрано у захватчиков боевыми дружинами «Бунда» и меньшевиков, которые пообещали жителям защиту от возможного повторения бесчинств. Подобные инциденты происходили регулярно. Позже советские историки и мемуаристы также описывали их как «вооруженные восстания в городе Харькове». Хотя, конечно, на восстания и мятежи эти стычки никак не тянули[731].

Гораздо более серьезные вооруженные столкновения с анархистами произошли в Екатеринославе в начале марта. Там дошло до 15–минутного боя, в ходе которого последователи Бакунина разоружили отряд Еврейской социалистической партии. А затем они принялись за разоружение городской милиции под предлогом ее «контрреволюционности» и даже захватили тюрьму, выпустив всех заключенных. Отряд «черной гвардии» был успокоен лишь при посредничестве известного на Юге России лидера анархистов Арона Барона (в тот момент он был комендантом Полтавы, а позже Махно называл его «украинским Бонапартом»). В Екатеринославе же в результате этих столкновений было введено военное положение[732].

Следствием беспорядков стало введение осадного положения и в городе Лебедин. 18 марта об этом издал приказ Иннокентий Кожевников, всего за неделю до этого кооптированный в состав правительства ДКР. Обосновывая введение чрезвычайных мер, Кожевников так в своем приказе обрисовал ситуацию в Лебедине, куда он прибыл с небольшим партизанским отрядом: «Я застал здесь полный хаос: на улицах толпы народа, беспорядочная стрельба, среди белого дня избиение толпой отдельных лиц и даже убийство двух». Правда, Антонов — Овсеенко уверяет, что Кожевников прибыл в Лебедин уже после подавления мятежа, в ходе которого погиб советский матрос Денисенко, чьи пышные похороны 19 марта использовались большевиками для пропаганды своих взглядов[733].

Через несколько дней Кожевников сообщил руководству ДКР о раскрытии контрреволюционного заговора и подготовке вооруженного мятежа в Ахтырке: «Там организована белая гвардия и милиция стоит на стороне белой гвардии. Во главе этой банды стоят офицеры расформированных полков». Для разоружения мятежников наркомом ДКР в Ахтырку был послан отряд во главе с его помощником Спасенко. В те же дни «Донецкий пролетарий» сообщал: «В Сумах белая гвардия после подавления ее восстания 24 марта притихла». Антонов — Овсеенко также сообщал о «вооруженных выступлениях кулачества» в Лебедине и Славянске. Так что, в отличие от Харькова, в иных районах Донецкой республики незначительные попытки офицерских мятежей случались[734].

Досаждали и проезжавшие эшелоны с солдатами различных отрядов, которых приходилось утихомиривать оружием (или же угрозой применения оружия). Так, в марте боевому отряду Сановича пришлось стрелять в воздух, чтобы прекратить дебош нескольких десятков солдат и матросов, которые высыпали «погулять» из шедшего мимо Харькова эшелона. Расхаживая по Екатерининской улице, «вся эта компания безобразничала, кричала, останавливала прохожих и извозчиков, каталась на них, не платя денег, ругалась непечатными словами»[735].

Поскольку передвижение практически всех отрядов (и советских, и немецких, и деникинских) велось исключительно по железным дорогам, больше всех от бесчинств солдат страдали жители железнодорожных узлов и станций. Антонов — Овсеенко вспоминал вполне типичную картину для тех лет, описывая мятеж красноармейцев левого эсера Ю. Саблина, прибывших в январе 1918 г. в Купянск: «Солдаты начали пьяный кутеж, разбежались; ему [Саблину. — Авт.] удалось с трудом удержать половину отряда, остальных пришлось разоружить»[736].

Любопытно, что спустя всего лишь год, выступая в Харькове, вновь занятом Красной Армией, Саблин (теперь уже представлявший большевиков) с ностальгией вспоминал разбои своих солдат и анархистов, вполне оправдывая их: «Им за эту роль простятся те ошибки, тот небольшой элемент бандитизма, который был здесь… Ставить вопрос о том, что партизанские отряды это банды грабителей — это ставить вопрос, что революция тоже бандитизм». Данная реплика советского комдива вызвала гром аплодисментов делегатов Харьковского губернского съезда Советов[737].

Иногда отряды красногвардейцев вступали в открытое противостояние с Советами (и наоборот). Причем зачастую трудно определить, кто из противоборствующих сторон выступал в роли «контрреволюционеров», а кто «подавлял мятеж». Непрекращающимся конфликтом, к примеру, выглядели взаимоотношения местных органов власти Чугуева с отрядом Красной гвардии, присланным из столицы Донецкой республики «для защиты революции».

12 марта 1918 г. местный исполком послал в Совнарком ДКР крик души с жалобой на бесчинства этого отряда, который любил забавляться стрельбами посреди улиц и взрывами гранат. В жалобе сообщалось (сохраняем стиль и пунктуацию оригинального документа): «Почти каждый день вечером слышно выстрелы, это пьяные красногвардейцы стреляют без всякой надобности… Товарищи! Избавьте нас! Работа невозможна! В городе паника, а завтра обыски, реквизиции, аресты и пр… Мы более чем уверены, что этот отряд готов придумать и доказывать что угодно дабы оставаться в Чугуеве где им живется по барски без всякого контроля, и не признавая над собой фактически никакой власти»[738].

Юрий Саблин

Спустя неделю народный судья Чугуева Брезинский уведомил харьковцев: «Вследствие конфликта Совета с частью Красной гвардии и объявления единолично начальником Красной гвардии, именующего себя военно — народным комиссаром по борьбе с контрреволюцией, Чугуева на военном положении и запрещения без ведома комиссара собраний всяких общественных и профессиональных организаций, народный суд считает дальнейшую свою работу невозможной и временно ее приостанавливает»[739].

Особенно тяжело складывались отношения с Советами городов Донбасса, в которых преобладали меньшевики. 1 февраля 1918 г. произошел инцидент между большевистским вооруженным отрядом, прибывшим в Алчевск на бронепоезде, и рабочими Донецко — Юрьевского завода (ныне Алчевский металлургический комбинат). Инцидент был вызван обыском, произведенным матросами в квартире одного из лидеров местных меньшевиков и Союза металлистов В. Польшинского. Обнаружив у того револьвер и изъяв его, отряд предпринял попытку арестовать обыскиваемого и препроводить его в свой бронепоезд. Однако к этому времени дом уже осадила толпа вовремя подоспевших металлургов численностью примерно в 500 человек. Матросы вызвали подкрепление из поезда. Но в итоге конфликт удалось погасить: Польшинский был отпущен, а отряд отошел, угрожая в скором времени «расправиться со всеми меньшевиками завода». Довольно любопытно, что толпа рабочих в принципе не возражала, но в ответ закричала, что «надо сначала арестовать монархистов, которые находятся в каком — то общении с большевиками»[740].

События, которые произошли 20 марта 1918 г. в Юзовке в связи со скандалом вокруг авантюр Залмаева (см. выше), также получили в советской исторической литературе название «мятежа»[741]. И в принципе, имеют больше оснований так называться. То, насколько серьезной сложилась ситуация в Юзовке, видно из панической телеграммы лидера местных большевиков Шулима Грузмана, отправленной в этот день в Совнарком Донецкой республики: «Юзовский совет совместно с Думой постановили вооружить милицию и разоружить Красную армию. Контрибуцию, наложенную на Юзовских капиталистов Донецким Совнаркомом, сняли в пользу Думы. Постановлено, чтобы Центроштаб выселился из Юзовки. Часть рабочих, подозреваемая [видимо, Грузман хотел написать «подстрекаемая». — Авт.] меньшевиками, эсерами и провокаторами, бросает работу. Получаются уличные эксцессы… Дело может дойти до кровопролития… Необходимо всем авторитетом советской власти сказать юзовчанам, что они зарвались»[742].

«Мятежники», представлявшие советскую власть Юзовки, даже заняли почту. Учитывая тот факт, что в этом городе располагался Центральный штаб Красной армии, который ведал мобилизацией отрядов на борьбу с подступавшими немцами, можно представить, насколько серьезным сложилось бы положение Донецкой республики в случае продолжения конфликта. Однако после вмешательства руководства ДКР конфликт удалось погасить, не прибегая к насилию. Данный случай является примером того, как Совнарком ДКР выступал в роли третейского судьи, гасившего конфликты на местах между различными ветвями власти — следует заметить, советской власти.

Грузман Шулим Айзикович (партийная кличка — Александр)

Дата и место рождения неизвестны. Большевик с 1912 г. Профессиональный революционер.

Один из ярких ораторов большевистской партии в Донбассе, пользовавшийся значительным авторитетом среди горняков и за несколько месяцев создавший фактически с нуля в Горловско — Щербиновском районе одну из самых радикальных большевистских организаций в бассейне.

Биографические сведения о Грузмане довольно скудны. Известно, что с 1915–го по начало 1916 года он отбывал ссылку в Сибири. Прибыв после Февральской революции в Петроград, Грузман сам попросил направить его в Донбасс, где катастрофически не хватало агитаторских кадров. Будучи сначала совершенно неизвестным в регионе, он уже в марте 1917 г. возглавил Горловско — Щербиновский комитет РСДРП(б), а в мае был избран делегатом на I Всероссийский съезд Советов, значительно обойдя при голосовании популярного тогда в регионе меньшевика Трубицына. На съезде вошел в состав ВЦИК. Благодаря Грузману Никитовка и Горловка стали основными центрами большевистского влияния в шахтерском регионе.

Сразу после II съезда Советов, на котором Ленин объявил о свершившейся революции, Грузман был направлен Центральным Комитетом партии в Юзовку, где полностью заправляли меньшевики. При его активном участии в Донбассе был создан Центральный революционный комитет и Центроштаб, которые фактически являлись в Донбассе исполнительными органами власти Донецкой республики в начале 1918 г.

С эвакуацией ДКР перебрался в Москву, где работал в Секретариате ЦК. Представлял Донецко-Криворожскую организацию большевиков при формировании компартии Украины. В октябре 1918 г. в связи с отсутствием Артема был введен в Заграничное бюро КП(б)У и вскоре направлен на организацию большевистского подполья в Харьков, а затем в Екатеринослав. Убит петлюровцами в Екатеринославе в начале 1919 года.

Но если в случае с чугуевским или юзовским конфликтами хотя бы понятно, какие политические силы стояли за противоборствующими сторонами, то зачастую под видом «красногвардейцев» или «представителей властей» вообще неизвестно кто действовал. Так, 25 февраля представитель обкома Донецкой республики Константин Алексеев был избит и ограблен некими казаками в Алексеево — Орловке (ныне — г. Шахтерск). Пострадавший сообщил в Совнарком ДКР: «Эти казаки оказались членами банды, терроризировавшей Алексеево — Орловку, нарядившей суд над местным военно — революционным комитетом и сместившей его члена, лидера местных большевиков Григория Васильевича Семинишина. Грабежи и насилия банды вызвали возмущение местных крестьян, которые до того сотрудничали с рабочими, а теперь крайне озлоблены и вымещают злобу на рабочих. Совместная организация, державшаяся 10 месяцев, распалась и крестьяне отошли от рабочих». По сведениям Алексеева, банда, которую возглавлял некий Роман Кравченко, переехала из Алексеево — Орловки в Дмитровку (возле Макеевки), силой увозя с собой «несколько женщин из помещичьих прислуг»[743].

Нарком ДКР С. Васильченко так и не смог разобраться, кого представлял упомянутый Кравченко и его отряд, поручив выяснить это Политическому отделу Чрезвычайного штаба Донецкой республики. «И если и тот, и другой будут грабители, — писал Васильченко, — то ликвидировать его, а виновных в нападениях и насилиях привлечь к ответственности перед судом Революционного трибунала». Стоит обратить внимание на это «если» — то есть нарком допускал и вариант, что грабители таковыми и не являются[744].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.