«Мама — жидовка, отец — гитлеровец». Еврейская мать чеченца Эсамбаева

«Мама — жидовка, отец — гитлеровец». Еврейская мать чеченца Эсамбаева

Мой отец чеченец, и мама чеченка. Отец прожил 106 лет и женился 11 раз. Вторым браком он женился на еврейке, одесситке Софье Михайловне. Ее и только ее я всегда называю «мамой». Она звала меня Мойше.

— Мойше, — говорила она, — я в ссылку поехала только из-за тебя. Мне тебя жалко.

Это когда всех чеченцев переселили в Среднюю Азию. Мы жили во Фрунзе. Я проводил все дни с мальчишками во дворе.

— Мойше! — кричала она. — Иди сюда.

— Что, мама?

— Иди сюда, я тебе скажу, почему ты такой худой. Потому что ты никогда не видишь дно тарелки. Иди скушай суп до конца. И потом пойдешь.

«Хорошая смесь у Мойши, — говорили во дворе, — мама — жидовка, отец — гитлеровец». Ссыльных чеченцев там считали фашистами. Мама сама не ела, а все отдавала мне. Она ходила в гости к своим знакомым одесситкам Фире Марковне и Майе Исааковне — они жили побогаче, чем мы, — и приносила мне кусочек струделя или еще что-нибудь.

— Мойше, это тебе.

— Мама, а ты ела?

— Я не хочу.

Я стал вести на мясокомбинате кружок, учил танцевать бальные и западные танцы. За это я получал мешок лошадиных костей. Мама сдирала с них кусочки мяса и делала котлеты пополам с хлебом, а кости шли на бульон. Ночью я выбрасывал кости подальше от дома, чтобы не знали, что это наши. Она умела из ничего приготовить вкусный обед. Когда я стал много зарабатывать, она готовила куриные шейки, цимес. Она так готовила селедку, что можно было сойти с ума! Мои друзья по Киргизскому театру оперы и балета до сих пор вспоминают: «Миша! Как ваша мама кормила нас всех!»

Но сначала мы жили очень бедно. Мама говорила: «Завтра мы идем на свадьбу к Меломедам. Там мы покушаем гефилте фиш, гусиные шкварки. У нас дома этого нет. Только не стесняйся, кушай побольше».

Я уже хорошо танцевал и пел «Варнечкес». Это была любимая песня мамы. Она слушала ее как гимн Советского Союза. И Тамару Ханум любила за то, что та пела «Варнечкес».

Мама говорила: «На свадьбе тебя попросят станцевать. Станцуй, потом отдохни, потом спой. Когда будешь петь, не верти шеей. Ты не жираф. Не смотри на всех. Стань против меня и пой для своей мамочки, остальные будут слушать». Я видел на свадьбе ребе, жениха и невесту под хупой. Потом все садились за стол. Играла музыка и начинались танцы-шманцы. Мамочка говорила: «Сейчас Мойше будет танцевать». Я танцевал раз пять-шесть. Потом она говорила: «Мойше, а теперь пой!» Я становился против нее и начинал: «Вы немт мен, ву немт мен, ву немт мен?..» Мама говорила: «Видите, какой талант!» А ей говорили: «Спасибо вам, Софья Михайловна, что вы правильно воспитали еврейского мальчика. Другие ведь как русские — ничего не знают по-еврейски».

Была моей мачехой и цыганка. Она научила меня гадать и воровать на базаре. Я очень хорошо умел воровать. Она говорила: «Жиденок, иди сюда, петь будем».

Меня приняли в труппу Киргизского театра оперы и балета. Мама посещала все мои спектакли. Мама спросила меня:

— Мойше, скажи мне, русские — это народ?

— Да, мама.

— А испанцы тоже народ?

— Народ, мама.

— А индусы?

— Да.

— А евреи — не народ?

— Почему, мама, тоже народ.

— А если это народ, то почему ты не танцуешь еврейский танец? В «Евгении Онегине» ты танцуешь русский танец, в «Лакме» — индусский.

— Мама, кто мне покажет еврейский танец?

— Я тебе покажу.

— Как ты мне покажешь? (Она была очень грузная, весила, наверное, 150 кг.)

— Руками.

— А ногами?

— Сам придумаешь.

Она напевала и показывала мне «Фрейлехс», его еще называют «Семь сорок». В 7.40 отходил поезд из Одессы в Кишинев. И на вокзале все плясали. Я почитал Шолом-Алейхема и сделал себе танец «А юнгер шнайдер». Костюм был сделан как бы из обрезков материала, которые остаются у портного. Брюки короткие, зад — из другого материала. Я все это обыграл в танце. Этот танец стал моей бисовкой: на бис я повторял его по три-четыре раза.

Мама говорила: «Деточка, ты думаешь, я хочу, чтоб ты танцевал еврейский танец, потому что я еврейка? Нет. Евреи будут говорить о тебе: вы видели, как он танцует бразильский танец? или испанский танец? О еврейском они не скажут. Но любить тебя они будут за еврейский танец».

В белорусских городах в те годы, когда не очень поощрялось еврейское искусство, зрители-евреи спрашивали меня: «Как вам разрешили еврейский танец?» Я отвечал: «Я сам себе разрешил».

У мамы было свое место в театре. Там говорили: «Здесь сидит Мишина мама». Мама спрашивала меня:

— Мойше, ты танцуешь лучше всех, тебе больше всех хлопают, а почему всем носят цветы, а тебе не носят?

— Мама, у нас нет родственников.

— А разве это не народ носит?

— Нет. Родственники.

Потом я прихожу домой. У нас была одна комнатка, железная кровать стояла против двери. Вижу: мама с головой под кроватью и что-то там шурует. Я говорю:

— Мама, вылезай немедленно, я достану что тебе надо.

— Мойше, — говорит она. — Я вижу твои ноги. Так вот, сделай так, чтобы я их не видела. Выйди.

Я отошел, но все видел. Она вытянула мешок, из него вынула заштопанный старый валенок, из него — тряпку. В тряпке была пачка денег, перевязанная бечевкой.

— Мама, — говорю, — откуда у вас такие деньги?

— Сыночек, я собрала, чтоб тебе не пришлось бегать и искать, на что похоронить мамочку. Ладно, похоронят и так.

Вечером я танцую в «Раймонде» Абдурахмана. В первом акте я влетаю на сцену в шикарной накидке, в золоте, в чалме. Раймонда играет на лютне. Мы встречаемся глазами. Зачарованно смотрим друг на друга. Идет занавес. Я фактически еще не танцевал, только выскочил на сцену. После первого акта администратор подает мне роскошный букет. Цветы передавали администратору и говорили, кому вручить. После второго акта мне опять дают букет. После третьего — тоже. Я уже понял, что все это — мамочка. Спектакль шел в четырех актах. Значит, после четвертого будут цветы. Я отдал администратору все три букета и попросил в финале подать мне все четыре. Он так и сделал. В театре говорили: «Подумайте, Эсамбаева забросали цветами». На другой день мамочка убрала увядшие цветы, получилось три букета, потом два, потом один. Потом она снова покупала цветы.

Как-то мама заболела и лежала. А мне дают цветы. Я приношу цветы домой и говорю:

— Мама, зачем ты вставала! Тебе надо лежать.

— Мойше, — говорит она. — Я не вставала. Я не могу встать.

— Откуда же цветы?

— Люди поняли, что ты заслуживаешь цветы. Теперь они тебе носят сами.

Я стал ведущим артистом театра Киргизии, получил там все награды. Я люблю Киргизию, как свою Родину. Ко мне там отнеслись, как к родному человеку.

Незадолго до смерти Сталина мама от своей подруги Эсфирь Марковны узнала, что готовится выселение всех евреев. Она пришла домой и говорит мне:

— Ну, Мойше, как чеченцев нас выслали сюда, как евреев нас выселяют еще дальше. Там уже строят бараки.

— Мама, — говорю, — мы с тобой уже научились ездить. Куда вышлют, туда поедем, главное — нам быть вместе. Я тебя не оставлю.

Когда умер Сталин, она сказала: «Теперь будет лучше». Она хотела, чтобы я женился на еврейке, дочке одессита Пахмана. А я ухаживал за армянкой. Мама говорила:

— Скажи, Мойше, она тебя кормит? (Это было еще в годы войны.)

— Нет, — говорю, — не кормит.

— А вот если бы ты ухаживал за дочкой Пахмана…

— Мама, у нее худые ноги.

— А лицо такое красивое, а волосы… Подумаешь, ноги ему нужны!

Когда я женился на Нине, то не могу сказать, что между ней и мамой возникла дружба.

Я начал преподавать танцы в училище МВД — появились деньги. Я купил маме золотые часики с цепочкой, а Нине — белые металлические часы. Жена говорит:

— Маме ты купил с золотой цепочкой, вместо того чтоб купить их мне. Я молодая, а мама могла бы и простые поносить.

— Нина, — говорю, — как тебе не стыдно?! Что хорошего мама видела в этой жизни? Пусть хоть порадуется, что у нее есть такие часы.

Они перестали разговаривать, но никогда друг с другом не ругались. Один раз только, когда Нина, подметая пол, вышла с мусором, мама сказала: «Между прочим, Мойше, ты мог бы жениться лучше». Это единственное, что она сказала в ее адрес.

У меня родилась дочь. Мама брала ее на руки, клала между своих больших грудей, ласкала. Дочь очень любила бабушку. Потом Нина с мамой сами разобрались. И мама мне говорит: «Мойше, я вот смотрю за Ниной, она таки неплохая. И то, что ты не женился на дочке Пахмана, тоже хорошо: она избалованная. Она бы за тобой не смогла все так делать». Они с Ниной стали жить дружно.

Отец за это время уже сменил несколько жен. Жил он недалеко от нас. Мама говорит:

— Мойше, твой отец привел новую никэйву. Пойди посмотри.

Я шел.

— Мама, — говорю, — она такая страшная!

— Так ему и надо.

Умерла она, когда ей был 91 год. Случилось это так. У нее была сестра Мира. Жила она в Вильнюсе. Приехала к нам во Фрунзе. Стала приглашать маму погостить у нее: «Софа, приезжай! Миша уже семейный человек. Он не пропадет месяц-другой без тебя». Как я ее отговаривал: «Там же другой климат. В твоем возрасте нельзя!» Она говорит: «Мойше, я погощу немного и вернусь». Она поехала и больше уже не приехала.

Она была очень добрым человеком. Мы с ней прожили прекрасную жизнь. Никогда не нуждались в моем отце. Она заменила мне родную мать. Будь они сейчас обе живы, я бы не знал, к кому первой подойти и обнять.

Махмуд Эсамбаев

Литературная запись Ефима Захарова

Данный текст является ознакомительным фрагментом.