136. Выход из войны. Победа — праматерь зла. Сталинский победительный плебс

136. Выход из войны. Победа — праматерь зла. Сталинский победительный плебс

— Годы после войны для тебя — это сплошная эпоха или со своим переломом?

— Для меня время это было трудным. Вышел из войны искалеченный, семья в Крыму уничтожена. Настала подвешенность, я никак не мог самоопределиться — чем заниматься? После войны мы вообще с большим трудом приходили в себя. А тут переход к новой жизни. Кто больше к ней подготовлен, кто меньше, но нет уже той россыпи мест и вариантов устройства, что была до войны. Начались трудности. Несколько лет были ужасны по тяготам жизни, хотя, с другой стороны, начался взлет хорошей литературы. Она сразу о себе дала знать. Но так же быстро пошел распад. От каждой победы бывает производно некое зло. Но от этой, 1945-го, зло было неизмеримо большим.

— В 1945-м тебе ведь так не казалось?

— Еще бы! Настолько грандиозным представлялся триумф, особенно после успехов Гитлера, которых, строго говоря, могло не быть вовсе. Масштабом Победы все прежнее отодвинулось. И был очень быстрый вход в холодную войну. Обезоруживающе, ошарашивающе быстрый. Инициатором холодной войны выступил Запад, для защиты от сталинской экспансии. Поначалу сталинизму для сохранности холодная война была полезней, чем западной стороне. Но далее она вела к переменам, которые обрекли советскую систему на вырождение и агонию.

Помню «Литературную газету», которую лично придумал Сталин. Всякий раз для созревшего в нем сценария он заводил особый орган. В конце войны он завел журнальчик — «Война и рабочий класс», где печатались антисоюзнические выпады. А тут он решил возродить «Литературную газету», и Ермилов стал редактором.

— «Орган советской общественности».

— Орган общественности, да. Дизайн изменили, газета стала больше. И в первом же номере на второй странице, три колонки слева — Борис Горбатов, «Ма льчик в коротких штанах» — о Трумэне. Заказанная статья; событие — был официальный протест от Госдепа. Вскоре появилась знаменитая «Культура и жизнь» — газета, которую делали прямо в здании ЦК, где была ее редакция. Редактором поставили Александрова, и газету называли «Александровский централ». Кошмарная, каждый номер открывали с дрожью — кто следующий? Вдруг в один прекрасный день газетенке дали по морде. По капризу Сталина, он и повод выбрал — оперу «Борис Годунов» в Большом театре. «Культура и жизнь» напечатала статью о постановке, изругав Большой театр за сцену под Кромами — та непатриотически изобразила слепоту народа, пошедшего за наймитом иностранцев. Как так? Народ никогда не ошибается!

А к этому времени Александров у Сталина впадает в немилость. Сталин вызвал Поспелова и велел дать в «Правде» отповедь: мол, Пушкин наше все, он мудр, а народ что? Народ, бывало, и заблуждался. После этого «Культуру и жизнь» перестали бояться, и та быстро кончилась. Такая неожиданная игра в сталинском вкусе.

Во время войны сильно продвинулись патриотические чувства, и возникли трудности со своим интернационалистским сознанием. И в это уже стала проникать и въедаться агрессия расправы. Мы к такому не были подготовлены.

— А разве до поздних сталинских кампаний между вами уже был конфликт со знаний?

— Мы вышли из войны с ощущением силы. Но ведь и не лучшие из нас силу почувствовали, победа — добыча общая.

Помню, был я в твоей Одессе после освобождения. Пришел к секретарю Одесского горкома партии представлять нового секретаря горкома комсомола. Вхожу — сидит украинский тип. Феноменальный, с видом Пацюка, прямо сейчас начнет галушки в рот отправлять. И спрашивает комсомольца: «Ты что читал?» Утверждает секретаря горкома комсомола в присутствии представителя ЦК вопросом: «Что читал?» Тот что-то назвал, не помню — Пушкина или Николая Островского. Но Пацюк уже не слушает, а на меня рычит: «Не суперечь!» После чего развернулся и говорит: «Думаете, вам из вашей Москвы виднее?» Тут мы решили, что Пацюка придется снимать.

Война разбудила национальные чувства и культивировала их по-разному. Непонятно для многих людей было — каким образом евреи дали себя уничтожить? Ожившая паранойя питалась из разных источников, и должен сказать, постепенно паранойя сработала. Сталин, конечно, после войны уже распадался, но свой маневр проделал в дикой форме, и весьма эффективно. Операция по расколу победителей прошла успешно. Сформировался новый победительный плебс — и все стало гнить прямо на глазах.

— Там сам переживал это как идеологическую операцию Сталина?

— Знаешь ли, по нарастающей. До войны, когда только начались эти вещи, мы их откровенно презирали. Помню, вышла книжка о Суворове, и в ней главка, где с восторгом описывалось, как тот штурмовал польскую столицу. Была лекция по книге, и мы написали в редакцию «Правды» коллективный протест, ничуть не смущаясь в словах. Так же плохо мы приняли фильм Эйзенштейна «Александр Невский», он нам не пришелся — и мы открыто писали об этом в стенных газетах на факультете. Мы были моложе и смелей поколения ушибленных 1937 годом.

Мы лишались близких людей, но не лишались внутренней свободы. Поскольку советское было наше данное, то мы и свободу переживали в рамках данного. А после войны я ощутил, как мне навязывают нечто, чего я не приму. Привычно всему искал объяснения, но где-то же есть предел. Все-таки на войне я вырос. Но стремления отойти в сторону не было, своим активизмом был уже закален.

— Страшно не было?

— Страх был. Но не страх угодить в лагерь за другими, а страх иного типа, что сам вообще уже не принадлежишь себе.

Притом иногда просто везло. Раз принесли на просмотр свежеотпечатанную «Комсомольскую правду», контрольные экземпляры. Смотрю, а на первой странице статья «Памятник Сталину в Курейке». В Курейке действительно установили монумент, говорю напарнику: «Юра, они там сошли с ума. При живом Сталине — “памятник Сталину” — представляешь, что будет?»

Юра: «Придется Ольге Петровне докладывать». Ольга Петровна была стервой, не то слово — была самой Лубянкой на Маросейке. С другой стороны, читаем ведь не только мы, а и напротив с Лубянки присматривают. Посидели часок — ладно, думаем: сделаем вид, что не заметили. Дрожали страшно, но под конец дня стало ясно, что пронесло. Только тогда позвонили в редакцию и говорим: «Вы там что, идиоты? Что натворили? Хорошо, никто не заметил». А ведь правда было ужасно, кто-то бы сел.

Помню, написал я Сталину длинное письмо. В книжке Вознесенского о военной экономике СССР в годы войны говорилось, что мировая война приняла прогрессивный характер только с 22 июня 1941 года, но я считал, что не так: а упорство Британии, а движение Сопротивления? Меня вызвали в ЦК и вежливо побеседовали, говоря, что я абсолютно неправ. Ну а я считал, что прав, и на этом мы расстались. Потом этот же человек из ЦК мне помог трудоустроиться. Позвонил в Институт истории и сказал: «Почему Гефтера не берете на работу?» — «Знаете, есть порочащие анкетные данные». — «А я, — говорит, — доложил начальству, начальство не возражает». Тут Сергей Утченко мне вдруг звонит — давненько подумываю вас взять на работу!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.