XXVIII. ФИЛИППИК (711–713)

XXVIII. ФИЛИППИК (711–713)

Глава 1. Реставрация монофелитства

Новый император Византии едва ли являлся тем лицом, которому по силам было справиться со всеми проблемами и бедами, обрушившимися на Империю в последнее десятилетие. И не случайно летописец говорит, что «царствование его было нехорошим и легкомысленным»[868]. По некоторым сведениям, он принадлежал к знатному роду, входившего в состав армянской аристократии, но его опытность в делах государственного управления оставляла большое сомнение. Кроме того, находясь долгое время в ссылке, Филиппик едва ли смог приобрести необходимые государственные знания, да и личные особенности его натуры не позволяли надеяться на счастливое царствование этого человека, фантазией судьбы вознесённого на высший пьедестал. Конечно, он был образован, красноречив и по-своему неглуп. Однако эти качества вступали в явное противоречие с непомерными амбициями нового царя, его склонностью к роскоши и удовольствиям, которым он предавался с какой-то безумной страстью, а также с отсутствием каких-либо организаторских способностей. При всех личных недостатках, казнённый император Юстиниан II был рачительным хозяином и сумел всё-таки пополнить государственную казну, но теперь собранные средства бездумно растрачивались по прихоти нового правителя.

Как и многие случайные люди, Филиппик с юности полагал, будто Божественное провидение предназначило его для какой-то важнейшей миссии, исполнив которую, он повернёт колесо судьбы в другую сторону. Вопрос для него заключался только в том, чтобы определить, в чём же заключается суть этого таинственного поручения? Но вскоре ответ был получен, и Филиппик напрямую связал его с фактом своего воцарения.

Ещё в юности Филиппик, семья которого исповедовала монофелитство, сошёлся со Стефаном, помощником Антиохийского патриарха Макария (653–680), анафематствованного Шестым Вселенским Собором. Но, по-видимому, монофелитство не стало его твёрдым убеждением, хотя и оставило некоторый след в душе. Скорее, он был индифферентен к вопросам веры. Повзрослев, Филиппик как-то посетил один из монастырей, где пребывал под арестом «на перевоспитании» монах-монофелит, прослывший в некоторых кругах пророком. Взглянув на молодого человека, монах предрёк ему царство. Естественно, Филиппик смутился, но монах продолжал: «Если такова воля Бога, то к чему ты возражаешь? Шестой Собор решил плохо. Если ты воцаришься, то отвергни его, и твоё царство будет мощно и продолжительно». Для амбициозного авантюриста, каким в душе был Филиппик, такое «пророчество» означало настоящее руководство к действию, и он стал ждать, надеясь на его скорое исполнение. Когда вследствие внутренних волнений царём стал Леонтий, горькая обида охватила его, но монах, которого молодой человек посетил вновь, успокоил его: «Не спеши! Исполнится!» Вновь потянулись годы ожидания, и вот царский трон перешёл к Тиверию — Филиппик вновь обратился к «предсказателю» и услышал ответ: «Не спеши! Дело в будущем»[869].

Очевидно, молодому царедворцу не терпелось примерить царскую диадему, поскольку в скором времени об этих «пророчествах» знали все при дворе. А когда Филиппику привиделся сон, в котором орёл кружил над его головой, надежды переросли в твёрдую уверенность, за что он и поплатился свободой, проведя несколько лет в ссылке. Наконец, в силу указанных выше обстоятельств Филиппик был провозглашён царём, и теперь он решил исполнить «высшую» волю Небес.

В первую очередь Филиппик заявил, что не переступит порога царского дворца до тех пор, пока не будет уничтожено изображение Шестого Собора в передних покоях и запись о нём на арке Милия на площади Августея. Его приказание было моментально исполнено, и поверх уничтоженных записей придворные художники изобразили самого императора и патриарха Сергия, официального автора монофелитства.

Привычка повиноваться царской власти, особенно в эпоху, когда система государственного управления почти рухнула, и каждый новый император внушал надежду на скорое выздоровление римского государства, невольно расширился круг сторонников Филиппика. Кстати сказать, то, с какой легкостью клир и царский двор отнёсся к попытке реставрации монофелитства царём, со всей очевидностью свидетельствует о резком падении духовной образованности византийцев того времени, и полной деморализации общества, лучшие представители которого (а их ранее было очень много) шли на смерть ради своих идеалов и убеждений. Если греческое общество того времени и являлось православным, то, скорее, по привычке, чем по убеждениям. Такое состояние умов вообще характерно для «смутных времён», не стала исключением и Римская империя.

Надо сказать, царь был последователен в своей нелюбви к Шестому Собору: он кассировал его решения, признал догмат о единой воле во Христе, восстановил память патриарха Сергия и папы Гонория и приказал внести их имена в диптихи. Экземпляр соборных деяний, некогда обнаруженный императором Юстинианом II, хранящийся во дворце, был публично сожжён. Патриарх, твёрдый в своём православии, лишился кафедры, на которую по приказу царя поставили патриаршего библиотекаря Иоанна. Новый архиерей не противился церковной политике царя, но и не демонстрировал особой активности в её реализации. Позднее даже родилась версия, будто первоначально Филиппик хотел отвергнуть деяния и Халкидонского Собора, поставив для полной ревизии дел в Церкви светское лицо на патриарший престол. Но по тайной договорённости с Константинопольским клиром, единодушно протестовавшего против таких резких шагов со стороны государя, ограничился фигурой Иоанна, которая устроила всех. Этим, как говорят, и объясняется относительно спокойное отношение церковных кругов и нового Константинопольского патриарха к нововведениям царя[870].

Среди восточных клириков у царя нашлись единомышленники. К ним летописец относил Германа, епископа Кизикского, Андрея, епископа Критского, Елпидия, диакона храма Св. Софии, архивариуса Антиоха и других, письменно отвергших Шестой Собор[871].

Если деморализованный предшествующими правлениями и дезорганизованный Восток в массе безразлично воспринял весть о восстановлении монофелитства, реакция Запада существенно разнилась. Оглашение послания василевса к народу Рима о правильной вере, сползающее в монофелитство, и распоряжение Филиппика об удалении из Рима всех изображений с Шестым Вселенским Собором вызвали бурю негодования. Народ Рима постановил, что ни имя еретического императора не позволит упоминать в своих документах, ни разрешит наносить его изображения на монеты. Поэтому имя Филиппика не вносилось в церкви и не упоминалось во время службы. Римский папа Константин (708–715) в категоричной форме отказался принять портрет царя — обычная практика со стороны Константинополя уведомлять Рим о начале нового царствования, и запретил упоминать его имя во время богослужения[872].

Публично сожалея о гибели «христианнейшего и православного императора» Юстиниана II, апостолик отложился от Константинополя, не признавая ни нового патриарха, ни нового царя, — «благодаря» Филиппику государство буквально рассыпалось по частям. Попытка нового дукса римской армии Петра, поставленного на этот пост Филиппиком, вступить во власть закончилась кровавой схваткой на улицах Рима между ним и сторонниками бывшего дукса Христофором, которую смог остановить только сам папа, организовавший Крёстный ход[873].

Но, конечно, религиозная политика царя только ещё больше расшатала общественные устои и не дала желанного успокоения. Много нареканий в народе вызывало и его поведение — ходили упорные слухи, будто вместо государственных дел император развлекается в женском обществе и даже бесчинствует в женских монастырях. Шумные увеселения и празднества, устраиваемые Филиппиком, как пир во время чумы, стали знамением времени.

Между тем дела в Римском государстве шли всё хуже и хуже. Воспользовавшись предлогом, что покойный Юстиниан Ринотмет был его союзником и соправителем, Болгарский хан Тербел объявил войну Византии, и его военные отряды заполнили собой южную Фракию, дойдя до Херсонеса Фракийского. Они грабили виллы богатых аристократов, имевших обыкновение выезжать туда из столицы в летние месяцы для отдыха, и, нигде не встретив отпора, с богатой добычей вернулись обратно домой. Император слишком запоздало отправил во Фракию военные отряды, базировавшиеся в феме Опсикия, и римские солдаты без дела стояли там почти год. Вскоре Опсикийское войско стало напоминать банду грабителей и мародёров, что даст о себе знать в самое ближайшее время.

В 712 г. арабы вновь напомнили о себе, совершая набеги на Малую Азию и овладев крепостью Амасией, центром провинции Понт. Другой отряд мусульман действовал в южной Романии и овладел городом Мисфия в Писидии. В 713 г. под ударами арабов пала Антиохия в Писидии[874].

Было бы странным, если бы указанные выше обстоятельства не вызвали новой волны негодования и очередного заговора. 2 июня 713 г. император отпраздновал свой день рождения конными ристаниями, а на следующий день организовал особое увеселение. Собрав шумную толпу придворных бездельников, он отправился в баню, куда въехал верхом на коне, а затем дал пир во дворце, затянувшийся до глубокой ночи. Когда гости разошлись, в Константинополь въехал протостратор комита Опсикия по имени Руф с несколькими доверенными солдатами. Они незаметно пробрались во дворец, где отдыхал Филиппик, схватили его сонного, привели в уборную на ипподроме и там ослепили на оба глаза.

Кто был главой заговора — остаётся только гадать. Известно лишь, что лица, непосредственно принявшие участие в низложении Филиппика, вскоре сами стали жертвами. Комит фемы Опсикия Георгий Вурам и патриций Феодор Миакий были обвинены в государственном преступлении, ослеплены, отправлены в ссылку, а затем казнены. Но это событие уже не касалось Филиппика, царствие которого бесславно завершилось[875].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.