Приложение № 4 Сакральные полномочия императоров и новый обряд престолонаследия

Приложение № 4

Сакральные полномочия императоров и новый обряд престолонаследия

В предыдущем приложении, посвящённом определению места Римского императора в государстве и Церкви, были приведены, главным образом, ссылки на политические традиции, в силу которых василевс оказался во главе церковного управления. Но они играли, конечно, не главенствующую роль в сакрализации царского статуса.

Многие исторические обстоятельства способствовали тому, чтобы Византийские императоры всё более и более проникались сознанием своих высших обязанностей перед Богом и Православием. В свою очередь, современники пытались определить «опытным» путём всё той же спасительной рецепции то место, какое занимает и должен занимать Римский император в Церкви и православном обществе. Хотя в титулатуру императоров рано начали включать термин «святой», в этом нет ничего удивительного, поскольку ещё апостол Павел полагал, что все члены Церкви — святые. Отсюда, кстати сказать, сохранившийся до наших дней возглас на Литургии «Святая святым!», когда наступает время причащения[31]. В то время многие христиане искренне полагали, будто подтвердить святость могут лишь те члены Церкви, кто сподобился мученического венца или засвидетельствовал себя как исповедник. Но, как справедливо пишут, было бы весьма проблематично отнести фигуру Римского императора к данной категории верующих.

Между тем, оставалась ещё одна категория святых — апостолы, проповедовавшие Евангелие всему миру. И параллель между ними и Римским императором, государем Вселенной, также распространявшим свет учения Христа по всей Ойкумене, не укрылась от взора древних христиан. Поскольку же апостолы занимали высшую строчку в иерархии святых, Римские цари вполне обоснованно заняли высшее место в церковном управлении и получили полномочия (обязанности?), близкие к апостольским[32].

Есть ещё одна причина, в силу которой царский сан был признан почти священническим и даже «как бы» епископским — об этом подробно будет говориться ниже. В онтологическим смысле понятия «Церковь» и «Божественная Литургия» суть тождественны. Для первых христиан выражение «идти в Церковь» подразумевало Евхаристическое собрание. И в посланиях апостола Павла (например, 1 Послание к Коринфянам) термин «Поместная Церковь» употреблялся исключительно для обозначения её проявления при совершении Божественной Литургии. «Как Евхаристия есть образ будущего, т. е. Царства Божия, так и сама Церковь есть и должна быть образом грядущего. Церковь не перестаёт быть Церковью и вне Евхаристии, однако она есть и пребывает Церковью именно потому, что она есть Евхаристия, т. е. образ Царства Божия». По одному справедливому замечанию, Церковь участвует в истории только одним способом — перенесения своего евхаристического опыта на повседневную жизнь людей, хотя и не связывает себя мирскими методами разрешения проблем. В этом отношении земная Церковь есть Церковь странствующая, временно пребывающая в миру, но не поселяется в нём. И своим внутренним устроением Церковь также обязана Евхаристии[33].

По своей внутренней структуре Церковь состоит из клира и народа: предстоятели, приносящие бескровную жертву, и те, кто отвечает «аминь». При этом церковным народом, или мирянами, называли не вообще всех не клириков, а лишь тех, кто прошёл через своё «рукоположение», обряд Миропомазания, и занял своё место в евхаристическом собрании. Епископ же, предстоящий на Евхаристии, являет собой образ Христа, незримо присутствующий на Литургии. Его власть — от Бога, поскольку в Церкви никакого источника власти в принципе помыслить невозможно. Поскольку же Церковь остаётся Церковью и вне Евхаристии, епископ действует в ней не только как представитель Христа, но и как представитель Его Церкви. В этом качестве епископ участвует на Соборах, включая Вселенские, но этим правом не обладают викарные или титулярные архиереи[34].

Отсюда следует очень важный вывод, напрямую касающийся Римского императора. Церковь вошла в Римскую империю, а государство начало жить законом Христа, и в этой «симфонии властей» немыслимо разделение двух союзов. Василевс по факту является носителем высшей власти в Империи, а, следовательно, эту власть ему предоставил Христос, как и епископу. Царь так же, как и архиерей, представляет народ, в том числе церковный, и в этом он подобен епископу. Его высшие властные полномочия требуют определить место царя в церковной иерархии, но быть просто мирянином он не может — это очевидно.

Таким образом, сам собой напрашивается вывод о священническом достоинстве Римского царя, которое, однако, никак не может быть квалифицировано по привычной для всех системе иерархии, сложившейся к тому времени в Кафолической Церкви. Поэтому, как мы увидим неоднократно, императору разрешалось многие из того, что напрямую и категорично запрещено мирянам, включая вход в Алтарь царскими вратами и каждение в нём.

Уже преподобный Ефрем Сирин (IV в.) не сомневался в божественном предназначении Римской империи и Римского царя. В одном из своих произведений он прямо писал, что Христос и император царствуют одновременно. Единовластие Божие в Царствии Небесном и единовластительство василевса в царствии земном уничтожают многобожие и многовластие. И этим указывается миру путь к спасению. Как и позднее, император святой Юстиниан I Великий, Преподобный не отделяет Церкви от Империи и священства от царства. Император даёт законы и следит за их выполнением, священство умягчает сердца и принимает кающихся перед Господом. Цари должны свидетельствовать о неправдах среди духовенства, исправляя ошибки уклоняющихся в ересь, что говорит о высочайшем доверии и культе царя, практически безгрешного в вере силой благодати Божьей. Не случайно преп. Ефрем Сирин пишет: «Господи, сотвори мир между священниками царями, и в Единой Церкви пусть священники возносят молитвы за своих царей, а цари пощадят свои города. Так пусть будет мир внутри, будь же для нас внешней стеной!»[35]

Следует отметить, что в значительной степени идеология Римского царства-Империи и царского служения почерпнута византийцами из текстов Ветхого Завета. Царская власть над избранным народом, в данном случае христианами, могла быть только и исключительно даром Божьим. И, как замечал один тонкий исследователь, «в Византии Ветхий Завет имеет основополагающее, почти конституционное значение, он служит таким же нормативом в политической области, как Новый Завет — в сфере морали. История еврейского народа, тщательно очищенная христианским прочтением от всего исторического и еврейского, рассматривается как набросок того, какова будет или, по крайней мере, какова должна быть история Империи, как способ осознать, при каких условиях и в соответствии с каким библейским прообразом правитель приобретает или теряет легитимность, сын наследует власть собственного отца, а царь сможет называть себя священником»[36].

Даже для прагматичных римлян император являлся особой фигурой, олицетворяющей всю Римскую державу. Не случайно уже в первые века существования Империи личность императора признавалась сакральной. Император — первый солдат и первый гражданин. Он несёт такие же тяготы службы, как и все римляне, и, более того, ведёт жизнь, не похожую на быт всех остальных людей. Чрезвычайная скромность, величайшая ответственность, умеренность во всём, что касается самого императора. Служение Империи — это главнейшая его обязанность, зато император являлся всевластным хозяином, полностью распоряжаясь всеми делами государства. «Всё, что принадлежало императору, принадлежало государству; всё, что принадлежало государству, принадлежало также и императору. Его личное состояние растворилось в государственном»[37].

Вообще, тексты Священного Писания открывают удивительные сочетания лиц и образов. С одной стороны, прообразом Христа является конкретный, хотя и легендарный ветхозаветный царь Салимский (Иерусалимский) Мелхиседек — царь, священник и пророк одновременно, сан которого блестяще раскрыт крупными масками святым апостолом Павлом в известном его Послании к Евреям. Салимский царь — «священник Бога Всевышнего», «царь правды», «царь мира». «Без отца, без матери, без родословия, не имеющий ни начала дней, ни конца жизни, уподобляясь Сыну Божию, оставаясь священником навсегда» (Евр. 7. 1–4).

Мелхиседек предвосхищает по времени левитское священство, поскольку Левий «был ещё в чреслах отца, когда Мелхиседек встретил его». По другой версии, факт наличия самой личности Мелхиседека вообще обосновывал право царя в Иерусалиме на какое-то особое, экстраординарное священство, отличное от «рядового» священства потомков Аарона[38]. И Христос, именуемый в тексте Священником, наподобие Мелхиседека восстаёт «не по закону заповеди плотской, но по силе жизни нарастающей». И о Спасителе говорится: «Ты священник вовек по чину Мелхиседекову» (Евр. 7, 1–3, 15–17). С другой стороны, Римский император — прообраз Христа на земле, уподобляющийся Мелхиседеку, и также имеет Салимского царя своим идеалом[39].

Святой Константин Великий воспринимался современниками как тринадцатый апостол, а после того, как Церковь освободилась от гонений, а затем стала государственной, участие императоров в церковных делах постоянно возрастает. Вплоть до того, что уже в IV в. они утверждают вероисповедание и святые догматы, запрещая одновременно с этим государственным законом всякую ересь.

«Состояние нашего государства, — отмечал император св. Феодосий Младший, — зависит от образа богопочтения, и у них много общего и сродного. Они поддерживают одно другое, и каждое из них возрастает с успехами другого, так что истинное богопочтение светится правдивой деятельностью, а государство цветёт, когда соединяет в себе и то и другое. Посему, поставленные Богом на царство, назначенные быть средоточием благочестия и благополучия подданных, мы всегда храним союз их неразрывным, служа Промыслу и людям… Преимущественно пред прочим мы заботимся о том, чтобы состояние Церкви оставалось достойным Бога и приличным нашим временам, чтобы от единомыслия всех происходило спокойствие, и от мира в церковным делах — невозмутимая тишина, чтобы богопочтение и богослужение было безукоризненно, чтобы находящиеся в клире и совершающие великое служение священства были свободны по жизни от всякого упрека с худой стороны»[40]. Здесь можно выделять курсивом практически каждую строчку.

В другом письме св. Феодосий II пишет: «Всем известно, что состояние нашего государства и всё человеческое утверждается и поддерживается благочестием к Богу. Когда благоволит Верховный Судия, то все дела текут и направляются счастливо и по нашему желанию. Итак, получив по Божественному промышлению царство, мы должны прилагать величайшую заботливость о благочестии и благоповедении наших подданных, чтобы и истинная вера и наше государство сияли искреннею ревностью о высшем благе и полным благочестием»[41].

Итак, торжественно провозглашается, что не народная воля и не сенат, а Бог поставляет императора на царство, и защита Его Церкви становится первой обязанностью монарха, который непосредственно перед Спасителем отвечает за чистоту веры. Поэтому для византийцев статус монарха сакрален, священен, не подвластен в полном объёме человеческому суду. Император — ставленник Бога на земле, Его прообраз, равно как и Римская империя, которая представляет собой земное, хотя бы как «сквозь мутное стекло», но зримое отображение Царствия Небесного.

Вселенские Соборы являли собой, конечно, чудо, которое Господь даровал (опять же, через посредство императоров) Кафолической Церкви для наилучшего и единообразного усвоения Учения Христа. Вполне естественно современники ждали от Вселенских Соборов церковного мира и чётких вероисповедальных формул. Но зачастую вследствие различных обстоятельств этот желанный результат достигался далеко не сразу. Объективные причины — различие языка, лексики, нюансы богословских традиций различных школ, и субъективные — человеческие слабости и пороки, подрывали единство и целостность Церкви.

Различные Поместные Церкви прерывали друг с другом евхаристическое общение, внутри епархий различные общины искали высший центр церковной власти, к которому можно было бы апеллировать. В различных церковных общинах варьировалось почти всё: день празднования Пасхи, дисциплинарная практика, литургическая служба и т. п. И решения Соборов далеко не для всех являлись безусловными — каждый из них прошёл свой нелёгкий и не быстрый путь общецерковного признания, рецепции. И единственным лицом, способным обеспечить повсеместное признание соборных актов как на Востоке, так и на Западе, являлся император[42].

Непосредственное участие царей в реципировании вселенских актов имело громадное значение. Поскольку ложные или откровенно еретические «догматы» рано или поздно отвергались Вселенской Церковью, никакой акт императора, никакие самые решительные действия политической власти и её союзников в лице епископата не имели шансов закрепить в православном сознании и практике решения лжевселенских соборов. Но в тех многочисленных ситуациях, когда православная истина с громадным трудом преодолевала ереси, именно сила и авторитет императорской власти становились тем спасительным орудием, при помощи которого Церковь сохраняла свою целостность и единство вероучения.

Теоретически, как справедливо заметил один автор, в таких случаях всё должна была решать церковная рецепция, то есть свободное усвоение и принятие этих догматов православным обществом. Но на практике очень многое решала личная санкция императоров и их позиция[43]. И это обстоятельство предопределяло место царя в церковной иерархии и его церковные полномочия, растущие и ширящиеся по объёму из века в век. «Широкие права императора в делах Церкви, — отмечал Ю.А. Кулаковский (1855–1919), — не подлежали никакому сомнению ещё со времени св. Константина. Церковь живёт в государстве, и тем самым глава государства является главой Церкви»[44].

В свою очередь, обязанность защищать Церковь немыслима без признания за царём высших административно-правительственных полномочий по управлению Церковью. А также права царя или, скорее, обязанности вторгаться в сакральные вопросы, то есть в самое вероучение. Действительно, как можно законом гарантировать сохранение истинной веры, если формирование догматов неподвластно императору? И уже император св. Гонорий в письме императору Аркадию прямо пишет, что «попечение государево простирается на таинственные и кафолические вопросы»[45].

Эти естественные выводы очень рано укоренились в сознании как самих христиан, так и уже первых христианских императоров. Ещё в деяниях св. Константина Великого можно найти следы двойственности его статуса, некоторую нерешительность царя в реализации тех полномочий, которые сформулированы выше. Его крайне занимал вопрос формального единства Кафолической Церкви, но он старается уклониться от содержания богословских диспутов. Однако некоторое время спустя царь начинает охотно вступать в богословские дебаты и, уже не смущаясь, утверждает, что исследует истину наравне с епископами.

Сама жизнь неизменно требовала от императоров тех действий, которые могли бы умиротворить Кафолическую Церковь, обеспечить её внешнее единство и единство вероисповедальное. Император Констанций и его братья вынуждены были ставить последнее слово во многих богословских спорах и при разрешении канонических прецедентов, иначе никакое нормальное существование церковных общин оказывалось невозможным. Императоры Валентиниан и Валент старались не вмешиваться во внутрицерковную жизнь, но это было возможно только на Западе, слабо подверженном арианству. Но на Востоке дистанцированность Валента привела только к новым затяжным расколам, гонениям на православных со стороны арианствующих епископов и, в итоге, к обвинению царя в поддержке, которую он якобы оказывал еретикам.

Святой Феодосий Великий, тонко чувствующий ситуацию и свои обязанности перед Богом, выступил решительным антиподом некоторым своим предшественникам. Поэтому в его царствование Православие обрело уверенную и твёрдую основу, а ереси были развеяны силой императорской власти.

Окружённая многочисленными врагами, раздираемая церковными расколами и местным сепаратизмом, Римская империя могла существовать исключительно в условиях единоличной, сильной и могущественной власти. Кроме вселенских патриархов (Римского, Константинопольского, Александрийского, Антиохийского, Иерусалимского), Кафолическая Церковь нуждалась в высшем своём представителе, который, с высоты царского престола являя образец нравственного сознания, гарантировал бы её единоверие и целостность. В глазах всего христианского мира император стал верховным покровителем, главой Церкви, охранителем и защитником вселенской, христианской истины. И в этом отношении правильно отмечают, что Византийская империя держалась лишь нравственной верой в силу своей самодержавной власти[46].

По общему убеждению, власть дана императору не только для охраны государства, но преимущественно для охраны и защиты Церкви. А обеспечение единства веры — врождённое чувство долга всех христианских императоров Рима. Признавая, что им вместе с Imperium вручена Богом и забота о Церкви, римские императоры со времён Грациана и св. Феодосия Великого провозглашают определённое христианское исповедание веры, как принципиально единственную и истинную религию, такую, которая должна стать всеобщей.

Церковь предоставляла императору исключительные, едва ли не абсолютные полномочия, вменяя ему в обязанность налагать на государство церковный закон[47].

На гневные возражения ересиарха Доната чиновникам императора Константа: «Какое дело епископам до императорского двора, какое дело императору до Церкви», св. Оптат Милевский ответил: «Не государство находится в Церкви, а Церковь в государстве, т. е. в Римской империи. Над императором нет никого, кроме Бога, Который его создал. Если поэтому Донат возвышает себя над императором, то он переступает границы, поставленные нам, людям. Если он не подчиняется тому, кто всего выше почитается людьми после Бога, то немного не хватает, чтобы он сам себя сделал богом и перестал быть человеком»[48].

Конечно, никаких законов, никакой правовой регламентации этих полномочий в том системном виде, в каком мы привыкли видеть римское и церковное право, здесь не обнаружить. Более того, в описываемое нами время это даже не стало ещё признанным каноническим обычаем, но приобрело характер устойчивой тенденции, рано или поздно должной стать твёрдым правилом управления Церковью. Практически всегда решали два фактора — благочестие и личность императора, а также состояние дел в Церкви. Если второй фактор оставался хотя бы относительно стабильным, императоры не стремились наглядно проявить свою власть на церковном поприще.

Так было при императорах Аркадии и св. Гонории. Но когда мягкий и излишне щепетильный в церковных делах св. Феодосий Младший попытался скопировать поведение отца в других условиях, это привело к жесточайшему кризису, с которым Церковь и государство справлялись несколько десятилетий. Не только Церковь раскололась на противоборствующие партии, но пришлось немало потрудиться, чтобы обеспечить рецепцию Третьего Вселенского Собора, прошедшего помимо воли царя и не признанного им. Более того, пришлось принять меры для восстановления репутации царской власти в лице самого св. Феодосия Младшего.

Твёрдые характеры св. Маркиана, св. Пульхерии, св. Льва Великого всё поставили на место, по крайней мере, насколько это было в их силах. И Четвёртый Вселенский Собор в Халкидоне стал самым проимператорским из всех ранее созывавшихся.

Такое положение дел накладывало многие обязанности и на самого императора. Конечно, царь обязан был быть православным — это требование также нигде не было закреплено правовым образом, но являлось безусловным и обязательным, само собой подразумевающимся. С другой стороны, нет ничего невероятного в том, что цари иногда заблуждались (Зенон) или даже (как Василиск) пытались использовать богословские споры для собственных карьерных целей. Как обладающая благодатью быть свободной от плена ада, Кафолическая Церковь никогда не ошибается и способна восстановить то, что могло быть потеряно даже при «нерадивых» или не вполне правоверных императорах.

Для объяснения политики Зенона и некоторых других царей, непопулярных среди риторичных ортодоксов, следует сделать одно общее замечание. Принципиально не правильно нередко бытующее мнение, будто при православных императорах Церковь оказывалась с государством в одних отношениях, а при императорах, склонявшихся к той или иной ереси, в совершенно противоположных. На самом деле разницы не было никакой, поскольку те и другие отношения вытекали из одного и того же начала. «Догматическое учение Православной Церкви не составляло чего-либо окончательно выясненного и формулированного; для него потребовался продолжительный процесс выяснения и формулирования, и нет ничего необъяснимого в том обстоятельстве, если император не всегда оказывался на стороне православной партии, а принимал сторону противоположной партии»[49].

Теократическая идея в редакции отдельных западных Отцов, певцом которой был ещё Блаженный Августин, не нашла сочувствия на Востоке, которому мысль о принадлежности всей полноты церковной власти только священству была совершенно чужда. Центр тяжести церковной власти всегда для Востока лежал в мире, в общине, которой принадлежала рецепция. Поэтому едва ли не автоматически вся полнота церковно-правительственной власти переходит к императору, как представителю мира всей Вселенской Церкви[50].

Это выражалось хотя бы в том, что вместе с кратким формулированием правильного исповедания веры цари указывали и епископов, представителей данного исповедания, с которыми должно установить общение[51]. Только представители этого вероисповедания признавались Церковью и имели права, предоставленные законодательством Империи православным. Начиная с X в., как уже отмечалось выше, Церковь называет императора святым, то есть освященным в своей власти для мира своего царства. С этого же времени чин венчания включает в себя миропомазание[52].

Для понимания древнего образа мыслей полезнее, пожалуй, не пытаться пересказать его современными понятиями, а просто воспроизвести слова, торжественно и благородно звучавшие полторы-две тысячи лет назад.

Отцы Эфесского Собора 431 г. так обращаются к императорам: «Ваше благочестие, христолюбивые и боголюбезнейшие государи, приняв истинную веру от предков и приумножая ежедневно, прилагаете великое попечение о догматах истины»[53].

Евсевий Дорилейский вопиет к императорам: «Цель вашей власти — заботиться как о всех подданных и оказывать помощь всем оскорбляемым, так и особенно — о священнодействующих, служа этим Богу, от Которого даровано вам царство и власть над сущими под солнцем»[54].

Халкидонский Собор в едином порыве восклицает: «Для сильных болезней нужны и сильные лекарства, и мудрый врач. Поэтому-то Господь всех приставил, ваше благочестие, к страданиям Вселенной, как наилучшего врача, чтобы вы исцелили их приличными лекарствами. И вы, христианнейшие, принявши Божественное определение, пред всеми другими приложили приличную заботливость о Церкви, предписывая первосвященникам врачество согласия. Ибо, собрав нас отовсюду, вы употребили все средства, чтобы уничтожить случившееся разногласие и укрепить учение отеческой веры»[55].

И дальше, обращаясь уже к святой императрице Пульхерии: «Блеск вашего благочестия озаряет всех. Через вас совершилось течение Апостольского учения; ревностью вашей любви к Богу рассеян мрак неведения и возвращено согласие веры; мы соглашаемся с вселенскими учительствами благочестия, получая помощь к тому в ваших подвигах; через вас теперь наши овчарни наполняются стадами верных; через вас сходятся теперь те, которые прежде были рассеяны и возвращены пастыри овцам и учители ученикам»[56].

И потом — ко всем царям: «Мы знаем, какой страх внушает злым ваша почтенная власть, и какую заботливость вы оказываете о церковном мире, будучи научены опытом. Посему и молим Бога всех сохранить надолго вашу власть, которая обычно покровительствует благочестию, царствует над вселенной мирно, судит каждого подданного справедливо, покоряет поднятые руки врагов и заставляет повиноваться вашим скипетрам»[57].

«Бог праведно даровал вам царство и власть над всеми для благоденствия Вселенной и для мира святых церквей. Поэтому, благочестивейшие и христолюбивые императоры, прежде всего и вместе со всем вы заботитесь о догматах православной и спасительной веры, то прекращая рыкания еретиков, то выводя на свет права благочестивых догматов»[58].

Это — общий голос Церкви, среди которого звучат голоса самих царей и мирян. Некто Елпидий, военачальник, участвующий в качестве представителей царя на Халкидонском Соборе, заявляет буквально следующее: «Виновник зла демон никогда не оставляет войны против святых церквей: и благочестивейший император всегда противостоит ему, неправедно воюющему, — справедливо рассуждая, что будет иметь в Боге защитника своего царства, если сам вооружится на брань за благочестие»[59].

«Христолюбивая ревность вашей тихости, благочестивейшие и благовернейшие, принявшие от Бога обладание всеми царствами», — обращается к св. Маркиану и св. Пульхерии нотарий Халкидонского Собора Аэций[60].

Было бы очень наивно говорить, будто такая доктрина могла родиться только на Востоке и вызвана к жизни некими специфическими чертами восточного менталитета. Запад в лице своих лучших представителей чувствовал и осознавал священство и высшие обязанности императора, часто не менее тонко и полно, чем Восток.

Папа Целестин так понимает полномочия царя: «Хотя достаточно было бы того, чтобы попечение вашей милости о защищении кафолической веры, на которое вы, по любви к Христу Богу нашему, правителю вашей империи, поспешаете со всем усердием, сохраняло её чистою и неповрежденною, осуждая ложь развращённых догматов, и чтобы вы всегда полагали в этом ограждение вашей власти, зная, что царствование, укрепляемое соблюдением святой веры, пребудет твёрдо и непоколебимо»[61].

А западная царица обращается к своему восточному соправителю со следующими словами: «Всем известно, что твоя кротость имеет такое попечение и заботливость о вере кафолической, что вы совершенно воспретите делать ей какое-либо оскорбление»[62].

Справедливо говорят, что Третий и Четвёртый Вселенские Соборы подняли на невиданную высоту авторитет и статус Рима. Халкидон узаконил исключительные полномочия, равные папским, Константинопольского патриарха. Но эти два Собора демонстрируют чрезвычайно возвышенное отношение к царской власти со стороны тех архиереев, которых никогда и никто не упрекнет в конъюнктуре и «дипломатизме».

«Мы радуемся, что в Вас не только императорская, но и священническая душа: потому что сверх императорских и публичных забот Вы имеете благочестивейшее попечение о вере христианской, т. е. печётесь о том, дабы в народе Божием не усиливались расколы или ереси или какие-либо соблазны; ибо тогда только будет в отличном состоянии и Ваша империя, когда сохранится в ней исповедание единого Божества в вечной и неизменной Троице», — писал Римский папа св. Лев I Великий императору св. Феодосию II Младшему.

Он же обращается к св. Маркиану: «Вера вашей милости твёрдо пребывает и увеличивается славными приращениями; и сия вера вашей милости утешает и укрепляет не только меня, но и всех священников Господа, когда мы в христианском государе находим священническую ревность»[63].

Не менее торжественно звучат слова его послания и к императору св. Льву I Великому: «Вы со святым и духовным старанием охраняете мир в Церкви во всём мире… Господь обогатил твою милость таким просвещением своего таинства, что ты немедленно должен усмотреть то, что царская власть сообщена тебе не только для управления миром, но и особенно для охранения Церкви, чтобы ты обуздал незаконные дерзости, и добрые постановления защитил, и истинный мир восстановил»[64].

Признание божественных основ царской власти постепенно приводит к тому, что светская, военная коронация, некогда имевшая основное значение, совсем исчезает, церковное же венчание на царство, первоначально её лишь дополнявшее, не только стало важнейшим, но и единственным коронационным актом. И сам чин коронования и связанные с ним церемониальные действия вскоре приобретают культовый характер.

Царское венчание, впервые известное с императорства св. Льва Великого, соединяет собой, по мнению специалистов, элементы старого римского военного обряда (поднятие царя на щит, опущенные копья солдат) и персидские церемонии. В дальнейшем чин венчания всё более проникается христианским духом и наполняется церковным содержанием.

Царь коронуется, венчается на царство, как священник, как епископ, и, обрученный с Империей, как архиерей со своей епархией, становится её отцом, настоятелем. Нет, по-прежнему процедура согласования очередной кандидатуры предусматривала необходимость заручиться согласием сенаторов и фаворитов, военачальников и командиров гвардейских отрядов, но всё чаще и чаще стали звучать иные оттенки. То, что впервые произошло при императоре св. Льве Великом, потом неизменно повторялось при всех последующих царях без исключения.

Даже больше — в последующие времена коронационный чин принимает исключительно сакральные черты, практически полностью заменив собой светские элементы. Венчание происходило в храме, вследствие чего наглядно демонстрировалось новое качество императора — он стал таковым не в силу решения армии или сената, а по Божественной воле[65]. Таким образом, подытожим, государственный чин венчания царя превращается в церковный обряд.

Но как быть в таком случае с престолонаследием? Ведь стало уже классическим утверждение, совершенно правильное в своей основе, что ещё со времён древнего Израиля правильной, соответствующей истинному царству, считалась передача власти от отца к сыну. Но человеческая жизнь гораздо сложнее тех теорий, которыми полна научная жизнь. В Римской империи одновременно существовало и развивалось по своим собственным законам (то переплетаясь друг с другом, то изолируясь) множество самых различных тенденций и практик. Римские понятия о народе как источнике власти не исчезли, но, вытесненные содержательно, формально оставались действенными и требовали своего закрепления. И сенат, несмотря на безальтернативность императорской власти и её полноту, сохранял значение органа государства, предоставлявшего власть царю. Правда, нередко сенат в действительности обеспечивал политическое равновесие и общественную стабильность, особенно в годы смены династий или при слабых императорах. Поэтому в течение долгого времени законодательно вопросы престолонаследия не могли быть урегулированы привычным для нас образом.

Византиец был беззаветно предан своей родине, Священной Римской империи, но его отношение к императору было гораздо практичнее. Он оставался верным ему лишь до тех пор, пока считал, что василевс действует на «общее благо». В обратном случае царя ждала, как правило, смерть. Поэтому для Византии характерны такие события, которые невозможны, скажем, для России, и наоборот. В частности, для Византии немыслим князь Курбский, поскольку перебежчик, ушедший к варварам, как бы переходил в небытие. Единственным и святым государством, может быть, и является только Римская империя. Напротив, феномен самозванства и узурпаторства, столь часто встречавшийся в истории Византии, совершенно не характерен для Святой Руси. Византиец не понял бы также и факт прославления святых Бориса и Глеба, русских святых князей, мучеников за веру, страстотерпцев, а также убиенного царевича Димитрия[66].

В византийском понимании царского титула были свои очевидные минусы, но присутствовали и свои положительные стороны. Отсутствие чёткого порядка престолонаследия вело, в том числе, к тому, что императоры нередко искали себе поддержку в народной массе. Поскольку же «народ» представлял собой не что иное, как саму Вселенскую Церковь, эта связь становилась двусторонней и взаимозависимой, живой и действенной, поскольку в народном сознании, воспитанном Церковью, сохранялся свой образ православного императора. И «неограниченный монарх должен был покоряться форме. Над монархом личным стоял монарх отвлечённый, который сдерживал его и ограничивал»[67].

Чем более значительным авторитетом пользовалась та или иная царствующая династия или конкретный император, по воле которого новый царь наследовал трон, чем традиционнее был способ передачи власти, тем меньшее значение играло мнение общества. Напротив, в ситуациях, когда данные обстоятельства, что называется, «висели на волоске», поддержка Церкви, сената, аристократии и, наконец, видных групп византийского общества имела чрезвычайное значение[68].

Внешне никакой системы в престолонаследии не было, но это только на первый взгляд. На деле мы видим целый ряд институтов и критериев, влияющих на выбор нового императора. Это, в первую очередь, конечно, «право крови» и даже хотя бы отдалённое кровное родство с правящей династией. Во-вторых, благородство происхождения или государственные заслуги претендента на высший государственный пост, даже если он был из простой семьи. Его, безусловно, должна была признать армия и сенат. А вскоре сюда добавится ещё одно условие — нового царя должна была признать Церковь. И, наконец, народ в лице своих выборных органов или известных людей, либо стихийно, на митинге. Все эти способы и критерии варьировались, так что никогда нельзя было положиться на какой-то один из них, чтобы доказать свои права на царский титул.

Под влиянием христианских идей происходит решительный переворот в умах римлян. Женщина, ещё вчера не имевшая права голоса и обладающая правовым статусом, сравнимым со статусом вещи, также приобретает свои права, как товарищ и соработник христианина. И женщина на троне становится такой же сакральной фигурой, как и император. Впервые титул августы получила Евдоксия, жена императора Аркадия. Затем в 16-летнем возрасте августой при номинальном императоре, совсем ещё мальчике св. Феодосии Младшем, стала св. Пульхерия. Августой была и св. Ариадна, что позволило легитимно передать власть от умирающего Зенона его преемнику. И хотя св. Феодосий Младший ответил Аттиле, что женщина не наследует Римской империи, чуть позже императрица стала, как минимум, тем «правовым мостиком», через который Божественная благодать переходила с главы почившего царя на чело его преемника.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.