О Бухаре, о самом ханстве, отношениях и состоянии его

О Бухаре, о самом ханстве, отношениях и состоянии его

 28 декабря встретили мы первых бухарцев; караван-баши за 6 дней послал вперед дать знать хану о прибытии каравана; навстречу выехал джилаудар [69], персианин, невольник хана, который в милости, в чести, ездит на аргамаке и величается так-сыр — почесть, оказываемая только вельможам и султанам. При нем было 10 человек; он допросил купцов, составил список товарам и ночью же отослал кушбегию. Джиляудар встретил нас между урочищами Карском и Hyp Ходжа. За два дня хода от первого бухарского селения, Кагатама, есть еще третье и ближайшее урочище, где обыкновенно встречают караваны — это Агатма. От Карока до Hyp Ходжи верст 30; столько же от последнего до Агатма, а отселе до Кагатама, первого бухарского селения, верст 25. Караван разделили под Кагатамом на 3 части: на бухарцев городских, деревенских и татар. Первым прикладывают печати к тюкам и собирают пошлину в Бухаре; вторых осматривают и собирают пошлину тут же; татар — как случится, но обыкновенно обирают их также на месте. Почва здесь всюду песчаная, переносный сыпучий песок, так что часть Кагатама и ныне еще виднеется из-под песка, засыпанная вовсе. Несмотря на это, есть сады и виноград. Беспорядочно разбросанные дворы Кагатама обнесены глиняными стенами. Тут есть дом кушбегия, в котором собирают пошлину, — бадж-хана, таможенный дом. Здесь же, в Кагатаме, сам кушбеги, великий ловчий, сокольничий, который держит пошлину на откуп и платит, как говорят, хану 80 тыс. бухарских червонных, встретил караван и управлял лично и своеручно. Впрочем, вероятно, что откупная сумма преувеличена.

И тут без грабежа и насилий не обошлось; брали, что хотели, что кому нравилось. Некто Эдигар-Бик (Бек-Бий) при сборе этой пошлины также важное лице: он приехал с кушбегием и с голодною его толпой, кашлянул, окинул стоявших пред ним покорных купцов жадным оком и приветствовал их громовым голосом, обещав избить палками каждого, кто осмелится утаить что-либо из товаров. Кушбеги, который, как известно, носит почетное, но скромное звание это только для виду, между тем как он по власти своей есть первое лицо в государстве и управляет даже самим ханом, кушбеги хотел блеснуть знанием европейских дел; он повторял несколько раз урок, который затвердил, как сам признавался, от бывшего недавно в Бухаре англичанина Бёрнса: что англичане на море, а русские на суше — сильнейшие государства в Европе.

Товарищем моим из самого Оренбурга был, как я уже сказал, полубухарец Ша-Булат; но кушбеги, который не хотел называть простолюдина шахом, дал ему название Там-Булата и допрашивал его с угрозами, не везет ли он в числе своих и мои товары.

Дело в Том, что немусульманин платит пошлины вдвое противу правоверного, и поэтому думали, что я приехал торговать под именем Ша-Булат; не хотели верить, чтобы у меня товаров не было вовсе. Кушбеги позвал меня. Ты русский? Русский. Зачем приехал? Особенной надобности у меня нет; я был послан к кайсакам за пленником, харчи у меня все вышли, роды, с которыми мне отправляться, откочевали, глубокие снега сделали дороги непроходимыми; ташкентцы, туркмены и хивинцы на пути разбойничают; поэтому я прибегнул к Бухаре как к союзной державе. Хочу пробыть несколько времени здесь и отправиться после с попутчиками, с кайсаками. Товары есть у тебя? Нет. А деньги? Есть, 200 червонцев. Я снял чресленник и просил, чтобы кушбеги сам велел сосчитать деньги. Глаза у него разгорелись на мое золото, но ему было как-то совестно обобрать меня, и он искал предлога. У нас, сказал он, в Бухаре на все есть законы, и с денег твоих по законам нашим следует взыскать пошлину. Я отвечал, что и сам жил в государстве, где судят по законам и привык им повиноваться. Знаешь ли Искандера? — спросил кушбеги. Я думал, что он говорит об Александре Македонском; но оказалось, что речь шла об Александре Бернсе. Я сказал ему, что путешественник этот расхвалил его, кушбегия. Это ему понравилось. Искандер подарил мне книжку, продолжал он, очень любопытную, но не мог мне объяснить хорошенько содержания ее, потому что знал плохо по-персидски. Он кое-где на краях написал перевод. Но книжки этой, о которой кушбеги знал только, что она очень любопытна, не показал он мне и впоследствии, вероятно, затерял ее или поленился отыскать. Он говорил о ней только, чтобы показать ученость свою.

Принесли и стали рассматривать ружье и пистолеты мои с пистонами, но кушбеги отворачивался и боялся этого нового изобретения, хотя знал и видел его уже прежде. Эдигару поручено было сосчитать червонцы. Нашлось 197. Наперед всего положено было взыскать пошлины за полные 200, потом пошли толки, сколько взять? Мусульмане платят с 40 по одному, а неверные вдвое. Толковали мне, что с армян, с индийцев берут также по 5 со ста, с Искандера взяли столько же. Я не спорил, но кушбеги, желая прикрыть действия свои благовидным предлогом, позвал муллу и спросил его по-татарски, сколько следует взять с русского, ибо русские доселе, кроме послов, никогда в Бухаре не бывали, а по-персидски сказал ему, мулле: с десяти один. Я отвечал по-персидски же, что может взять и с пяти один, может также взять и все. Это немного озадачило кушбегия, и он своротил разговор, начав расспрашивать меня, где я выучился по-персидски. Наконец, взяли со 197—20 червонцев, причем кушбеги повторил несколько раз, что он, впрочем, спросит еще хана, согласно ли это будет с волею его, и готов немедленно возвратить деньги, если хан это прикажет. Само собою разумеется, что это было одно только пустословие. Меня спросили, где я буду жить — в деревне или в городе? Я хотел было оставаться на сахре, вне города, чтобы разъезжать свободно; но кушбеги предложил мне нанять квартиру в его сарае, от чего я впрочем отказался, и настаивал, чтобы я ехал в город. Караван разошелся; верховые поскакали в город и по деревням, к знакомым своим, а я поехал в Вабкенд, 2 1/2 фарсаха [70], верст 20 от Кагатама, в дом Ша-Булата. Кушбеги приказал мне явиться к нему в городе.

По 54-х дневном степном пути довольно приятно было видеть селение. Беспорядочно разбросанные глиняные мазанки, впрочем все до половины развалившиеся, с плоскими кровельками— вокруг сады, виноградники; почва: ил, глина, песчаные бугры и солонцы. Я поместился в михмане-хане, в гостиной комнате Ша-Булата; это на дворе отдельно складенная избушка, об одной комнате, в которой четверо дверей, с двух сторон по двое; откуда ветер, там двери затворяются. Каждый двор обнесен глиняными стенами. Видно, что местечко было некогда в лучшем положении; есть много остатков бывших строений. Старые глиняные стены, в которых есть солома и навоз, разбиваются и употребляются бухарцами для назему.

В полуверсте от Вабкенда переезжают реку того же имени через деревянный мостик, ширина реки сажен 10, 12 — мост подлиннее.

Этот и следующий день однодеревенцы — трудно назвать Вабкенд городом, да и бухарцы сами одну только столицу свою честят этим именем — однодеревенцы Ша-Булата приходили с поздравлениями, рассказывали дела и новости свои, у кого какие споры, тяжбы, и у кого сколько танапов [71] земли и каков был урожай. Погода стояла ясная; по ночам были сильные морозы, за 10°, а, в полдень таяло на солнце. Греются здесь посредством сандалие — род низенького столика, под который ставят жаровню, накрывают столик одеялами и садятся в кружок, сунув ноги и руки под стол. Ели плов и баранину. В Вабкенде есть башня, минарет, который стоит сам по себе, без мечети; минарет этот кирпичный, довольно искусно сложенный. Есть предание, что какой-то хан велел убить строителя подобной башни в Бухаре, чтобы он не мог построить в другом месте что-нибудь подобное; но ученик этого зодчего бежал в Вабкенд, выстроил башню в одну ночь и сошел с ума. Вышина башни этой 40 газ, т. е. 20 маховых саженей. Есть поверье, что Орская крепость стоит выше Бухары или выше Вабкенда на 40 таких башен и что в течение сорокадневного верблюжьего хода понижается ежедневно на высоту одной башни. Это может быть близко истины.

2-го января навьючил я все необходимое на одного верблюда и отправился с башкиром своим и Ша-Булатом в город. В полутора фарсахах от Вабкенда переехали мы мост Таш-Купыр, кирпичный, построенный через р. Заревшан Абдуллой-ханом, как и вообще все порядочные строения приписываются здесь этому Абдулле-хану, владевшему, как говорят, лет за 200. Мост длиною сажен 30, шириною с не большим в две сажени; он начинает разваливаться, но никто его не чинит. В заломах на столбах моста много надписей; путники изливали в стихах благодарность свою Абдулле-хану.

Река Вабкенд впадает в р. Заревшан немного ниже Таш-Купыра. В Вабкенде вода еще мутнее, чем в Заревшане; течение и тут и там не быстрое. Вся земля изрезана канавами; все мостики, ведущие чрез множество канав, поломаны и попорчены так, что по большой дороге, которая, впрочем, нередко суживается в тропинку, едва можно проехать верхом… Вдали, по дороге, виднеются сады, виноградники и жилища. У самого моста, по ту сторону, на правой руке глиняная мечеть, на левой — лавочки и кузница для проезжающих. Тут, в лавочке стоит и русский самовар, которых навезли ныне сюда много. В полуфарсахе, по дороге, селение — едешь почти непрестанно между глиняными стенами или между пашнями, изрезанными канавами. Далее, на канавах, построено множество мельниц — мутовок, почему место это и называется Ассия, мельницы; тут же есть и медники, которые в особенности делают медную посуду, для омовений мусульман, известную здесь под именем кашгари. Мельницы стоят на курьих ножках, на кривулинах в руку толщиною, и обмазаны глиной. Всего от моста до города около 3-х фарсахов, от Ассия остается один фарсах, верст 8 или 10. Тут встретили мы толпы народа, возвращающегося с базара, из города. Чрезвычайно смешное зрелище; холод был значителен, накинув один изорванный, стеганый халат, надев на босу ногу изодранные башмаки и перекинув мешок через спину осла, сидит бухарец, сгорбившись и заложив руки за пазуху, на ишаке своем и непрестанно толкает его пятками по бокам. В городе остановились мы в сарае Аяз, по имени бывшего хозяина.

Глиняная стена, или вал, коим обнесен город, вышиною около 5 сажен; толщина ее у основания аршин 5; окружность полагают — фарсах, до 10 верст. Стена поддерживается тут и там земляными быками; вершина украшена зубцами; под зубцами вокруг, с внутренней стороны, род уступа, который обваливается и крайне узок, так что пройти по нем едва ли возможно, за исключением разве некоторых мест, близ ворот, где выдаются площадки, с которых сталкивают иногда преступников. При мне столкнули, за воровство, двоих; один сломал ногу, другой весь расшибся, но, кажется, они остались оба живы. Рва нет; остались одни только признаки его; ворот, как говорят, 12; но когда я заставлял бухарцев назвать их по именам, то всегда одних ворот не досчитывались. Впоследствии я слышал, что одни ворота завалены вовсе и в них не ездят. Названия ворот следующие:

1. Самаркандские, 2. Мазар, 3. Кауаля, 4. Салляхана, 5. Намазга, 6. Шейх-Джелаль, 7. Каракуль, 8. Ширгиран, 9. Талипадж, 10. Каляндар-хане, 11. Имам.

Притворы или полотенца плохие, сколочены из мелкого лесу; в случае нужды их заваливают снутри камнями и землей. Вплоть к стенам города, вокруг, примыкают сады, дачи, обнесенные также стенами, примыкают и лепленые и мазаные лачужки, все это, с небольшими промежутками, окружает город на значительное расстояние, простирается, например, почти до самого Вабкенда. В городе высоких манаров [72] кроме Манар-Каляна, о котором было уже упомянуто, по случаю башни Вабкендской, нет. Вид города при въезде неопрятен, неблаговиден; улицы непомерно узки, так, что если встретишься пеший с двуколою арбою, которых, впрочем, очень мало, то нельзя пройти, а остается только перелезть через ось и колеса. Ось по обе стороны боронит мазанковые стены. Поблизости базаров теснота и толкотня непомерно велика. Пешие и конные оглушают друг друга непрестанным криком: пушт! пушт! (поди, поди); разносчики съестных припасов сбивают ног друг друга; через лежачих идут люди и лошади — словом едва можно пробиться и протолкаться; но лишь только пять раз в день — мадзины (муэдзины. — Сост.) позовут к молитве как мгновенно улицы пустеют, и кто не идет в мечеть прячется, по крайней мере куда может, чтобы его не отыскали ханские есаулы.

Из строений заслуживают замечания: базары, бани, караван-сараи, мечети, медресы и Арк, или дворец. Три главные базара: тим, где продаются ткани, ковры и шелковые изделия; чар-су, где продается всякая мелочь, шитое платье, утварь, сбруя; саррафан, где есть и продажа, но большей частию сидят менялы, индийцы. Три базара эти все одного зодчества: круглый, кирпичный свод, на таких же столбах, к которому примыкают кругом такие же своды, меньшего размера. Между сводами, большею частию, некрытые треугольные промежутки. Под сводами, прижавшись к столбам, сидят продавцы; глиняный пол базаров так выбит, что весь состоит из ям, в колено глубины. Во всех примыкающих к базарам улицах и переулках есть лавки. Все эти базары древни, ветхи и приписываются также Абдулле-хану; новые базары состоят из обмазанных глиною, сложенных из полешков сводов, которые образуют род кровли. Эти базары крайне безобразны.

Бани постройкою своею походят на базары, но только пространство между столбами забрано стенкою, обмазано глиной и строение гораздо ниже. В сводах бань вставлены небольшие окошки в одно стеклышко, и внутри бывает очень темно, нечисто, неопрятно; пол очень дурно устлан плитами, стены выбелены и всегда мокнут; средний свод, забранный особою стенкой, есть самое жаркое отделение бани, которая топится снизу, нагревая каменный пол; из среднего свода восемь дверей ведут в восемь особых приделов, в своды меньшего размера. Бани все принадлежат медресам или другим общественным заведениям, их отдают на откуп. Откупщик преважно заседает в заломе, у входа в баню; тут же, в особой загородке, под открытым небом, раздеваются, и банщик стережет платье. Лучшая баня Маскаран; в ней и в бане Гамами-Ходжа парится сам хан, который за это ни копейки не платит; это не водится. С частных людей, впрочем, также не полагается определенной платы; бани суть народные, богоугодные заведения; банщик не смеет даже спросить денег, а кланяется вежливо тому, кто сам подает несколько пул, и всегда довольствуется этим подаянием. Несмотря на это, бани отдаются, как я уже сказал, на откуп. Все баня в Бухаре гадки и нечисты, но банщики моют хорошо, бреют, в то же время приговаривают всякую всячину, выпрашивая себе подаяние, ибо содержание от хозяина не получают.

Караван-сараев, или просто сараев, как их называют в Бухаре, по крайней мере 25; замечательнейшие: Раджаб-Бик-Диван-Беги; в нем я остановился, перешед из Аяза, где мне не показалось. Это четвероугольное кирпичное здание, об однех воротах, с двором посередине. Три яруса расположены амфитеатрально, уступами, один уже другого; на низу конюшни и несколько комнат; во втором ярусе кладовые; третий содержит жилые комнаты, шага по три ширины и по пяти длины. В комнатах небольшие очаги для котелка или чайника. Здесь платят в месяц: за комнату 2–4 танег, а таньга около 20 коп. серебром; за кладовую—7—14; за конюшни особой платы не полагается.

Снаружи, в толстых глиняных стенах сарая, множество заломов, в которых торгуют мелочники. Вокруг сарая отчасти прилеплены [100] снаружи избушки, частию оставлен ход или улица которая так узка, что двум человекам рядом нельзя пройти Во всех сараях двери и деревянные работы неимоверно дурны; петель у дверей нет, а ходят они на деревянном веретене, на пятке и притворяются не плотно. Хозяин сарая Раджаб-Бик получает, отдавая его на откуп, ежегодно до 300 бухарских червонцев. В этом сарае стоят обыкновенно андаджанцы, туркестанцы из разных мест, иногда и хивинцы. Длина бока этого сарая до 25 сажен; всего в нем до 300 жилых нор.

Сарай Аяз больше Раджаб-Бика, но ветх и крайне неопрятен. В нем пристают беглые наши татары, афганцы, гератцы, менялы-бухарцы; тут же живет известный армянин астраханский Мартын Егоров Берхударов. Сарай Аяз той же постройки как и все прочие, за исключением одного или двух. Но все почти сараи больше или меньше разваливаются и вообще в самом неопрятном и дурном положении. У нас бы никто не согласился жить в такой конуре, в которой помещаются здесь богатые купцы и сановники, не подозревая даже, что можно бы жить получше. Помянутый Берхударов вставил было в дверь свою для свету, стеклянное окно о 4-х стеклах; это было такое диво, что весь город сходился смотреть и щупать стекла эти, поколя наконец их выбили, и Берхударов принужден был заменить их бумагою.

Сарай Ногай очень ветх и дурен, в нем едва возможно жить. Живут там без исключения одни татары (беглые), человек дс 1000, по 6–8 в одной конурке, и проводят большую часть дни на воздухе, за чеботарной работой. Приезжающие из России татары останавливаются тут же; один из земляков такого приезжего очищает ему комнату свою, прислуживает и за это получает безделицу.

Сарай Тамбаку, получивший название от продажи в нем табаку. Табак сеют в Бухарии повсюду, но русский для нюхального, а каршинский для курительного почитаются лучшими. Первый известен под названием нос или носовой. Довольно странно, что курить и нюхать строго запрещается, но продавать явно табак и трубки не запрещено. Курят почти все, нюхают также очень много, но все это втайне. Сарай Тамбаку выстроен как русский деревянный постоялый двор; покрыт весь, и свет входит только в ворота. Комнат не более шести.

Два сарая Ходжа, оба одних хозяев, а именно родственников ханских, из коих один живет ныне в Оренбурге. Хан объявил сараи эти своими. В одном живут одни индийцы; он велик, но очень ветх и в самом дурном, неопрятном положении. Замечательно, что отхожее место этого сарая есть плоская кровля верхнего яруса: десятки людей во всякое время сидят там, под открытым небом, без всякой огородки, ничем неприкрытые от взоров целого города, как только накинутыми на голову халатами.

Сарай Пахта — хлопчатой бумаги. Мал и нечист, завален весь, сверху донизу, тюками хлопчатой бумаги. Из деревень товар этот сами поселяне не привозят, но барышники ездят по деревням, в базарные дни, закупают бумагу и сваливают ее здесь.

Сарай богатого афганца Бедрутдина. Купец этот имеет жен и дом в Бухаре, приезжает ежегодно из Кабула и первый капиталист в Бухаре: у него полагают до 40 т. тилла, или 160 т. руб. Он ежегодно вывозит в Кабул до 100 лучших лошадей и много русских товаров. Сарай новый, хороший, не мал. В нем останавливаются большею частью афганцы.

Сарай Мирза-чуль. В нем стоят также афганцы логани иг жители разоренного города Мавра [73]. Сарай старый и плохой.

Сарай Кушбеги, мал, но в хорошем положении. Сам кушбеги проводит большую часть времени там, в особой комнате. Останавливаются наиболее персиане.

Три сарая Ургянджи, или хивинские, заняты все хивинцами, привозящими в Бухару хивинские халаты, которые кочевыми народами предпочитаются халатам бухарским. Привозят тоже яблоки, джиду [74], зимою рыбу; закупают в Бухаре пряденую и хлопчатую бумагу для отправления в Оренбург, бумажные ткани, индийскую выбойку, краски, чай, каракульские мерлушки и прочее.

Сарай Филь-Хана. Наверху живут беглые татары, сапожники (Кауш-Дуз), а внизу ташкентцы и кокандцы.

Сарай Эмир, то есть ханский — темный, тесный, служит только кладовою. В другом ханском сарае, Эмире, торгуют каракульскими мерлушками.

Сарай Абдулла-Джан. Наверху живут кашемирцы и афганцы, внизу бухарцы. Сарай Карши — продажа каршинского табаку. Живут в нем индийцы и бухарцы-тулупники. Тулупы эт» никогда не заготовляются в запас, а поспевают обыкновенно-при наступлении весны; в продолжение морозов народ толпится и дожидается по целым дням шубы; пробившись таким образом половину зимы, бегая по улицам в изорванном халате, при 10, 15 и более градусов морозу, бухарец наконец покупает тулуп и при наступлении весны, проносив его несколько недель, спешит продать первому охочему за полцены.

О будущем здесь не заботятся и каждую весну забывают, что опять придет зима. В сараях Берра и Дамулля-Шир останавливаются кокандцы и ташкентцы, торгующие чаем. Два сарая Исмаил-ходжа, старый и новый; в первом останавливаются туркменцы и вообще люди, приезжающие на своих лошадях в верблюдах, ибо в нем конюшни довольно просторны; во втором стоят бухарские купцы, а вверху — ногаи, беглые татары. Сарай Алям — где стоят бухарцы. Сарай Паяс-Таны, где кундузцы продают невольников. Невольники эти: газаря, каферы, чатрар [75], бадахшанцы, а иногда и русские, гератцы, персиане.

Эмир Мухаммед Мурад-бек, нынешний владелец кундузский, непрестанно делает набеги на окружные народы, берет пленных, и купцы их привозят в Бухару. Платят за них 20–50 тилла или бухарских червонцев, за хороших девок дают до 70, за пригожих мальчиков до 40, но работники обыкновенно не дороже 30. Говоря о караван-сараях, надобно заметить, что почти каждый купец бухарский держит комнату в сарае; ему негде более складывать и держать товары свои, негде торговать. Во всех домах такая теснота, дворы так непомерно малы, калиточки так узки, что нет возможности ни пронести, ни сложить в частные дома тюки и товары; при этом взаимные сношения жителей и приезжих, все дела производятся только на базаре, да в сараях; по домам никто почти друг к другу не ходит; дом и двор почти всегда на запоре.

Мечетей в Бухаре считают до 300; они большею частью хуже всякой нашей избы; мазаные глиняные, со сводом, темные; на некоторых небольшая и невысокая вышка, вместо минарета, или же моаззин просто сзывает народ безобразным криком своим с крыльца мечети. Большая часть мечетей не велики; помещается сотня людей, много полторы.

Мечеть Джума, пятничная, соборная — считается первою. Там молятся только по пятницам. Она кирпичная, древняя. К ней принадлежит стоящий невдалеке минарет, вышиною в 60 газов, в 30 маховых саженей. Он довольно искусно выкладен узорами из темного кирпича и об нем уже было упомянуто, когда говорилось о башне Вабкендской. Мечеть Джума и минарет этот верх славы и гордости бухарцев, и они твердо уверены, что нигде в целом мире нет ничего подобного. С минарета этого сталкивают иногда преступников, если вздумается хану. В мечети могут поместиться, по словам бухарцев, до 20 тыс. молельщиков; но следует заметить, что 20 тыс. эти стоят под открытым небом, ибо мечеть состоит из четвероугольного пространства, обнесенного каменным навесом на столбах и под сводами, как наш Оренбургский гостинный двор, с который и будет величиною, т. е. ряд сводов составляют покрытый ход, шириною шагов в 15; наружная стена сплошная, внутренняя состоит из столбов и сводов. Средина или двор не покрыт. Известь всюду осыпалась, надписи стерлись и строение в дурном положении.

Мечеть Гау-Кушан, той же постройки, но гораздо меньше; минарет ее вышиною около 25 газов. Древнее кирпичное строение, также в плохом положении. Гау-Кушан значит: мясники, короворезы; название это дано мечети по соседней улице, где были прежде бойни.

Мечеть Аталык стоит у самых ворот Арка, или дворца, также каменная, старинная. Она еще меньше Гау-Кушана; своды занимают одну только сторону, а с трех сторон сплошная стена. Мечеть стоит на Регистане, на площади, примыкающей к Арку, ко дворцу, у самого входа в него. Но Регистан, в нашем смысле, едва ли может назваться площадью. Неровное, нечистое место, застроенное лачужками и лавками, заваленное сором и грязью, изрытое какими-то канавами, рытвинами и промоинами, бугристое, ямистое, как в башкирской деревне, так что иногда с трудом только можно пробраться по нем по узеньким тропинкам.

Мечеть Сары-Хауз, полукаменная, полудеревянная, небольшая; двора нет, а вся под сводами. Прочие мечети не заслуживают особого внимания: выстроены очень дурно и состоят из нескольких сводов, сложенных из поленьев и кривулин и обмазанных глиной.

Медресов, или училищ, считается до 70; они похожи постройкою на сараи, с тою только разницею, что потолки или кровли их не плоские, а на своде. Ученики живут обще с муллами в каморках и пользуются их наставлениями. В каждой каморке живет мулла, который получает свою долю дохода от этого медресе, доход от приписных бань, земель или сараев. Мулла этот содержит несколько учеников, которые ему в то же-время и прислуживают и получают от него то, что мулле угодно им дать. Покидая место свое, мулла продает его другому собрату. Известнейшее медресе Мир-Араб лежит противу первой мечети. В нем до 80 комнат и столько же мулл. Из этого видно, какое множество в Бухаре тунеядцев.

Арк, или дворец — сбор таких же лачужек, небольшой мечети, навесов и полуразвалившихся конюшен — лежит на довольно высоком кургане, который, по общему мнению, в древности насыпан людьми. Всюду, где курган этот осыпался, выказываются бревна, деревянная решетина, состоящая из такого крупного лесу, какого ныне в Бухаре нет. Вход на курган этот под сводом, засыпанным также землею. Дорога под сводом тесная, неопрятная, вся в глубоких выбоинах. Во дворце, под навесом, лежат двенадцать пушек и две мортиры; тут же посиживают и невольники ханские. Две изломанные коляски, одна, кажется, Гавердовского [76], проданная в Хиву кайсаками, а другая, работанная в Орске и подаренная здесь посланцу бухарскому, бывшему в 1831 году, стоят в саду ханском, близ горы, покрытые кошмами; когда туда хан приходит, то их всегда раскрывают. Воду носят и возят в Арк в кожаных мешках; наверху ее нет. Покрытый свод запирается двойными воротами, одне снутри, другие снаружи; в заломах входа того сидят сторожа, караульные, в изорванных халатах; оружие их: ружье, чекан и сабля — стоит и лежит подле.

Наружная отделка ханского жилья ничем же отличается от глиняных мазанок прочих жителей;, внутренность, говорят, отделана немного получше, т. е. выбелена; один покой обит русским ситцем, потолок расписан красками. Кроме хана с женами и прислугою живет в Арке еще кушбеги, также с семейством. Строения разделены глиняными стенами; жилище кушбеги разваливается и в самом плохом положении. Беглый татарин Трошка, о котором будет еще говорено ниже, сделал хану за 10 червонцев резную дверь, отделав ее золотом, как в деревнях наших мужики украшают наличники вокруг окон и ставни.

Строения в Бухаре все, за исключением немногих древних мечетей и сараев, глиняные; делают деревянную, из мелкого лесу, решетину и обмазывают ее с обеих сторон глиною, которую месят с навозом и соломою; стены эти бывают обыкновенно очень толсты. Дома все подняты, так что под жильем кладовые или конюшни. Дом к дому с улицы примыкает вплоть; изредка есть промежутки, которые ведут опять в другие дворы. Дворики тесные, иногда не больше комнаты; узенькие калиточки, а ворот не бывает, плоские кровельки, в то же время и потолки; окон на улицу нет почти нигде; иногда есть отверстия на двор, вместо окон, или решетка над дверью; в сараях, обыкновенно, двери на двор двойные: одни деревянные, другие масляной бумаги; на день первая растворяется и свет входит сквозь бумагу; в частных домах лето и зиму растворяют дверь или же сидят впотьмах. Ни во двор, ни в дом никогда не пускают чужого, калитки всегда заперты; хозяин выходит, если кто постучится, и иногда принимает гостя, особенно приезжего, в особой комнате — михман-хане, гостиной, которая однако же есть не везде. Она стоит у самых ворот и ограждена особою стеною. В домах редко бывает более одной комнаты, в которую ведут двое, трое дверей, а из нее вправо и влево бывает по темному чуланчику. Двери выходят на крытый ход, род галереи на столбах, с которой крыльцо или лестница ведет на двор. В некоторых дворах есть колодцы, где дом стоит на дворе, там высокая глиняная стена занимает место его с улицы. Жидовская улица прямее, пошире и дома немного лучше.

В Бухаре считают 300 улиц и переулков; жителей, говорят, до 100 т.; но это без всякого сомнения крайне преувеличено. Кроме собственно бухарцев, в Бухаре много евреев и найти можно жителей целого Узбекистана или Турана [77]; есть и персиане, индийцы, но те и другие не живут постоянно, а приезжают только по купеческим делам. Персиане безопасны, доколе они в городе, но на пути их нередко грабят и даже обращают в неволю. Индийцев ныне крепко теснят, и они собираются оставить Бухару вовсе. Им не дозволяют более вывозить золото и серебро в Индию — впрочем они действительно почти все золото прибрали к рукам, не позволяют покупать товаров из первых рук, а наконец не дозволяют более жечь покойников. Есть в Бухаре также много калмыков-мусульман; все они в военной службе; это потомки калмыков наших, бежавших в 1772 году с Приволжских степей и переловленных большею частию кайсаками.

Взамен вывезенного индийцами золота и серебра правительство бухарское начеканило множество фальшивой монеты; любопытно видеть, как правительство смотрит на дела и вещи; отдавать медь вместо золота выгодно и потому, не призадумавшись, делают это, а о кредите, о доверии не имеют никакого понятия. В золотые деньги подмешивают серебро, в серебряные — медь, или делают просто медные, полуженые. Я сказал кушбеги в глаза, что они чеканят их сами; кушбеги отпирался и уверял, что это делают туркменцы, что он велел прошлого года одного за это повесить. Я засмеялся и заметил, что на поддельных и настоящих деньгах явно одна и та же казенная чеканка, — вынул несколько танег и показал ему. Тут он спросил: да как же у вас делают бумажные деньги? И я не мог объяснить ему, что это государственный долг, который уплачивается по мере востребования и основан собственно на доверии: этого он не понимал.

Серебро идет в Бухару из Кашгара за русские товары; золото все идет из России, а потом — через менял-индийцев в Кабул. Его так мало в Бухаре, что два — три червонца можно достать только с величайшим трудом. Поддельные деньги ходят; купцы всегда упрашивают, нет ли настоящих, а в случае отказа берут и поддельные.

Сначала привели меня было, как я уже упомянул, в сарай Аяз, но он так дурен и неопрятен, хуже всякой кухни нашей, что я не решился в нем остаться. Армянин Мартын Егоров Берхударов, астраханский купец, бежавший 4 года назад от долгов, пришел и пригласил меня в сарай Раджаб-Бик Диван-Беги и сказал, что меня спрашивает афганец. Это был Мирза-Гусейн-Али [78]. Берхударов потерял капитал и покинул семейство и дом в Астрахани, разорившись по случаю разбившихся двух судов его; он порядочный молодой человек и плачет ныне, вспоминая участь свою. Он отдает оставшиеся у него 200 червонцев в рост, под заклады, одной только знати, с купцами не водится. Если бы нашему правительству угодно было иметь в Бухаре верного человека, который бы извещал обо всем происходящем, то на это с выгодою можно бы употребить Берхударова, тем более что он человек способный, пишет по-русски и изъявляет на это дело полную готовность свою. Толкаясь всегда между сановниками, знает он всё дела. При этом случае упомяну, что в Бухаре все инородцы ожидают пришествия русских и что весть эта разнеслась после похода Аббаса-Мирзы на Хорасан и наконец после похода нынешнего г. военного губернатора в степь.

Англичане содержат в Бухаре кашемирца Низаметдина и дают ему 20 тыс. рупий, т. е. 40 тыс. руб. в год, он живет в Бухаре под предлогом торговли уже 4 года и притворяется, что не мог доселе распродать по выгодным ценам шали свои. Он человек очень смышленый, знается со всеми и угощает знать бухарскую; отправляет через нарочных тайных гонцов еженедельно и чаще письма в Кабул, где живет англичанин Масон, который доставляет известия эти далее. Удивительнее всего, что Дост Мохаммед-хан, владелец Кабулистана, очень хорошо знает назначение Масона; хан перехватывал даже письма его, но не трогает лазутчика, говоря: что мне сделает один человек! Кажется, что Дост Мохаммед, который всегда обращается отлично хорошо с европейцами, не хочет навлечь на себя их неудовольствие и из уважения к европейцам вообще терпит и Масона. Человек этот живет в Кабуле под предлогом отыскивания древних монет. До него был там персианин мир Карамет-Али, который получал также большое содержание, 400 рупий — кальдар или 100 голландских червонцев в месяц. Но англичане были им недовольны, вытребовали его в Лудиану и прогнали. Низаметдин в Бухаре держит еще при себе родственника, который собственно исправляет письменные дела. Живут они в сарае кушбеги, по тамошнему великолепно; угощают знать; Низаметдин одевается щегольски и собою редкий красавец; товарищ его человек очень смышленый, хотя и неблаговидный, и играет лице подчиненное, хотя по всему видно, что он собственно управляет делами. Деньги получают они от индийских банкиров. Низаметдин старался, немедленно по прибытии моем, познакомиться со мною и выспрашивал меня обо всем: о Новоалександровске, о Новой линии, об отношениях с Хивою и проч. Будучи уже предупрежден, не давал я ему на это положительных ответов; но он, при всем том, отправил на другой же день после расспросов письмо через Карши в Кабул. Зная европейские приличия, ожидал он ответного посещения моего и, опасаясь этим навлечь подозрение бухарцев, ибо сам был у меня вечером — втайне одним словом, — просил меня, через третьего, не навещать его.

Хан нынешний, Батыр-Хан, которого зовут всегда просто эмиром, государем, всю правительственную власть сложил на кушбеги. Кушбеги, Хаким-Бий, косой старик, человек пронырливый, крайне корыстный и в самом деле богат: богаче всех бухарцев и самого хана. Ни одного дела не допускает он до хана и делает совершенно, что хочет, хан уже не в силах ему противустать. Говорят, будто хан дал ему, при вступлении на престол, клятву слушаться и уважать его как отца; известно, что Хаким-Бий и Раджаб-Бик Диван-Беги возвели хана на престол; но первый удалил последнего и завладел всем. Кушбеги не является по праздникам на выходы, на салям, во дворец; по званию есть много чиновников старше его, хотя они власти никакой не имеют; но он бы должен им всенародно показывать некоторое преимущество, чего делать не хочет. Впрочем, где он сойдется с ними случайно, честит он их и величает, но заграбил всю власть себе, так что прочих ничтожных сановников почти не слыхать и не видать. Под его непосредственным ведением кухня, конюшня и весь дворец хана и все управление целого ханства; он все: судья, полицмейстер, дворецкий, церемониймейстер, докладчик и первый министр по всем отраслям и частям государственного управления; а таможня, как сказано было уже выше, у него на откупе. Он выбирает и считает лично хлеб, опресноки [79], которые берут для хана на базаре; он печатает ежедневно кушанье ханское и воду для питья в особом сосуде, чтобы хана не могли отравить; еловом, все, малое и большое, рук его не минует. Я бывал у него раз восемь, получив от него приказание заходить, и говорил и спорил с ним много. Он бранился за то, что задержали в прошлом году купцов бухарских, говорил, что пошлет посла жаловаться на это государю, уговаривал меня остаться в Бухаре и ожидать отправления посольства.

Я представлял ему, что он обязался посольству нашему не держать пленных и что, сколько мне известно, купцы задержаны были только на несколько дней, чтобы принудить их дать расписки в том, что они освободят имеющихся у них пленников, коих знали поименно; прибавил, что, по моему частному мнению, довольно странно видеть у нас на свободе разгуливающих барышников бухарских, которые пользуются всеми правами и преимуществами наших законов, между тем как русские в Бухаре есть какое-то безответное существо, на которое всякий может наложить руку и между тем, как те же самые купцы содержат русских невольников, не считая их даже и людьми; говорил, что посольство его, вероятно, не изменит положения дел, доколе он, или хан, не будут действовать благовиднее, что сам я не могу оставаться в ожидании отправления этого посольства и не останусь, ибо как русский офицер, посланный за делами, обязан явиться при первой возможности начальству.

Я должен заметить здесь, что счел за лучшее не скрываться, а сказаться настоящим именем и званием своим. Я сделал это как по той причине, что мог бы легко быть узнан кем-нибудь, если бы сказался мусульманином и чужим именем, тем более, что бухарские купцы писали уже об отправлении моем из Оренбурга и из Хивы, — так и собственно потому, что мне казалось несколько унизительным для русских, а тем более для офицера, скрываться от бухарцев под чужим именем и что хотел сделать опыт, проложить и русским свободный путь в ханство это, доселе неприступное для всякого честного человека.

Кушбеги отвечал на все это, что пленных не выдадут, тем более, что русские сами держат мужиков своих в рабстве, что правоверные выдавать рабов кафырам, неверным, не могут. Впрочем, прибавил он, не шутя, пленникам вашим не запрещается исповедовать веру свою; они все, как видишь, по праздникам пьяны.

Далее кушбеги стращал меня, что бухарцы не станут ходить в Россию, а будут торговать с англичанами, указывая при этом на Бернса, который делал на этот счет разные предложения. Я отвечал наотрез, что это пустое, что англичане ни под каким видом не могут доставлять бухарцам из Индии железо, медь чугун в деле, юфть и другие товары, что бухарцы и того менее могут брать товары эти у англичан, потому что отдавать им взамен нечего; хлопчатую бумагу, сушеные плоды и другие произведения земли своей они, бухарцы, за Гиндукуш не повезут и сбывать им произведений этих кроме России некуда. Куш-беги пришел в замешательство, но уверял, что все это изменится, что они скоро заведут Низам [80], регулярство и порядок, и тогда дело пойдет иначе. Я напомнил ему, что они дома, у себя, не могут управиться и не совладают с отложившимся городком; это ему очень не понравилось; он говорил, что набирают войско из беглых татар и русских пленников и вскоре накажут возмутителей, что после Курбан-Байрама [81] сам хан собирается на Шаир-Сабс [82]. Заметим, что хан действительно набрал человек с 10 беглых татар наших в сипаи [83], держал их обманами без жалованья и кроме того обнародовал фирман, по коему все пленники находящиеся в частных руках, приглашались бежать от господ своих и явиться в Арк, во дворец, где немедленно будут записаны в сипаи, в солдаты. На этот вызов явилось также человек 25, которых и держали в самом жалком положении.

При этом кушбеги, с которым я объяснялся прямо и говорил ему не обинуясь правду в глаза, ибо знал по опыту, что это лучшее средство для противодействия козням, хитрым и тайным замыслам бухарцев, которые не боятся греха, а боятся только гласности его, при этом кушбеги спросил меня, почему Мирза Джафар (г. де Мезон) [84], будучи послан в Бухару в прошлом году, не говорил ему таких вещей в глаза, какие я говорю? Я отвечал: потому именно, что он был послан, а я частный человек и говорю все что мне угодно. Впрочем кушбеги относился о г. де Мезоне не выгодно, говорил, что ему, как послу, стыдно было обманывать их и притворяться мусульманином и уверял, что они с самого начала разгадали его и сами над ним шутили.

Кушбеги снова принялся уговаривать меня остаться до отправления посольства, проговаривая даже, что меня не отпустят, и стращал, что хивинцы или ташкентцы убьют меня дорогою. Я отвечал положительно, что не останусь, ибо заехал сюда без воли и приказания начальства, единственно по необходимости, стыдил его, что он так обходится с гостями и говорил, что живой не дамся никому. Тогда он изменил тон, был ласковее и сваливал все с себя на других. Я говорил ему, что в случае отправления посла надлежало бы, по мнению моему, выбрать порядочного человека; что это была бы собственная их польза. А известно, что доселе место или звание посла было и есть продажное и дается без разбора любому торгашу и прасолу, который и прежде и после посольства своего сидит босой и полунагой в мелочной лавочке своей, между тем как семейство его, для хозяйственного сбережения, голодает. Кушбеги отвечал мне, что каферы, неверные, не достойны лучших послов и что для мусульман было бы предосудительно посылать к нам хороших людей. Оттого-то, возразил я, дела ваши идут так плохо; вы презираете людей, которых презирать не имеете никакого права, кичитесь и чванитесь сами собою и сами за то терпите. У царя нашего под рукою более мусульман, чем во всех ваших ханствах, вместе взятых; но они живут свободно, исповедуют веру свою, равно как и ваши подданные пользуются у нас совершенною свободой. Он засмеялся и находил это все в порядке вещей; как же неверный может не оказывать правоверному преимущества? Таковы-то понятия этих народов, таковы их суждения и ответы.

Из этого однако же ясно видеть можно, стоят ли владельцы Средней Азии того, чтобы обходиться с ними так, как это водилось доселе, можно ли равнять их, в каком бы то ни было отношении, с владельцами европейскими и чего можно ожидать от них, чего можно достигнуть, если не стараться разочаровать дремлющих в этом ребяческом невежестве, в этом неограниченном самодовольствии и себялюбии. Относительно задержания купцов бухарских кушбеги уверил меня также, что этою мерою нельзя правительство их принудить ни к чему, ибо, говорил он, что для нас значит потерять несколько сартов; пожалуй, задерживайте! Я знаю, отвечал я, что люди вам недороги, но стоит только задержать товары ваши, тогда вы не то скажете. Это поразило кушбеги; он не нашелся, что отвечать и уверял только, что он человек бедный и товаров в Россию не посылает, кроме разве весьма незначительного количества. Я повторил сказанное и уверял его, что нам очень хорошо известны и товары и прикащики его, которых я называл ему поименно, присовокупив, что доселе воли правительства не было еще на такое распоряжение, но что оно, по частному мнению моему, было бы весьма полезно. Относительно письма г. генерал-майора Генса о выдаче пленных и по другим предметам, которые он, кушбеги, оставил два года без ответа, говорил он только, что это сделалось по недосугу; хан занят и он занят.

Несколько раз принимался кушбеги еще расспрашивать меня о предметах веры нашей, но заметив с первых его слов, что он не намерен соблюдать при этом разговоре должного приличия и уважения, отвечал я наотрез, что у нас всякой исповедует веру отцов своих свободно, что всякий отвечает богу и совести за это, а допросов в этом отношении у нас нет, и я прошу его избавить меня от них и здесь, где мысли мои об этом предмете никак не могут согласоваться с мыслями его, кушбеги.

Неоднократно также подозревали меня лазутчиком, и кушбеги говорил, что я приехал рассматривать и узнавать все, а после русские придут с войском. Я просил его на это рассудить, что нам высматривать у них вовсе нечего; что мы знаем все, что у них делается, или. можем узнать, если захотим, через проживающих у нас бухарцев и что кроме этого недавно посольство наше было у них с 500 человеками войска [85] и что видели тогда все, что хотели.

Была речь неоднократно об Искандере, т. е. о Берисе, и о Мартыне, т. е. Хонигбергере. На последнего сердился кушбеги чрезвычайно за то, что он успел провезти деньги свои без пошлины; вообще же об этом человеке отзываются здесь дурно; он между прочим продавал какой-то порошок, обращаемый в золото; для этого нужно было только отыскать крепкой водки, которая бы распускала порошок этот; но бухарцы доселе ищут ее тщетно; они выписывали крепкую водку из разных мест, но она, по их мнению, недовольно крепка. И я между прочим, получил поручение прислать самой крепкой водки из России. Об Искандере говорил кушбеги, что он приезжал с предложением основать в Бухаре английскую факторию, что доказывал при этом бескорыстие англичан, пользу от этого заведения для бухарцев, убеждая кушбеги в физической невозможности для англичан завоевать Бухару и указывая на опасных соседей, на русских, от коих могут они только быть безопасны, заключив союз с англичанами. Берне обещал быть назад через три года, чтобы кончить дело, и кушбеги его приглашал к этому и намерен его покровительствовать.