Глава 2 ПРИЗНАНИЯ

Глава 2

ПРИЗНАНИЯ

Первое, что возвратившись в Лувр, услышал герцог Анжуйский, было известие о том, что торжественный въезд польских послов состоится через четыре дня. Герцога ждали портные и ювелиры с великолепными одеяниями и роскошными драгоценными уборами, которые заказал для него король.

Между тем как Генрих Анжуйский примеривал все это со слезами, набегавшими от злости на его глаза, Генрих Наваррский очень обрадовался великолепному изумрудному ожерелью, шпаге с золотым эфесом и драгоценному перстню, которые прислал ему король еще утром.

Герцог Алансонский получил какое-то письмо и заперся у себя в комнате, чтобы прочитать его на свободе.

А Коконнас ловил на лету каждое луврское эхо, в котором звучало имя его друга.

Нетрудно догадаться, что Коконнас был не очень удивлен отсутствием Ла Моля в течение всей ночи, но утром он почувствовал некоторое беспокойство и в конце концов отправился на поиски своего друга: сначала он обследовал гостиницу «Путеводная звезда», из гостиницы «Путеводная звезда» прошел на улицу Клош-Персе, с улицы Клош-Персе перешел на улицу Тизон, с улицы Тизон – на мост Михаила Архангела и, наконец, вернулся в Лувр.

Расспросы, с которыми Коконнас обращался к разным лицам, носили, как это легко себе представить, зная его эксцентрическую натуру, порой столь своеобразный, порой столь настойчивый характер, что вызвали между ним и тремя придворными дворянами объяснения, закончившиеся во вкусе той эпохи, – другими словами, закончившиеся дуэлью. Коконнас провел все три встречи с той добросовестностью, какую он всегда вкладывал в дела такого рода: он убил первого и ранил двух других, приговаривая:

– Бедняга Ла Моль, он так хорошо знал латынь! Третий, барон де Буаси, упав, сказал:

– Ох, Коконнас, Бога ради, придумай что-нибудь новенькое! Ну скажи, что он знал греческий!

В конце концов слухи о приключении в коридоре стали всеобщим достоянием; Коконнас был в отчаянии: у него мелькнула мысль, что все эти короли и принцы убили его друга или бросили в какой-нибудь «каменный мешок».

Узнав, что в этом деле принимал участие герцог Алансонский, и пренебрегая ореолом величия, окружавшим принца крови, он отправился к нему и потребовал от него объяснений как от простого дворянина.

Сначала герцог Алансонский возымел большое желание выгнать вон наглеца, осмелившегося требовать от него отчета в его поступках, но Коконнас говорил так резко, глаза его сверкали таким огнем, а три дуэли за одни сутки вознесли пьемонтца так высоко, что герцог, поразмыслив, не поддался первому побуждению и ответил своему придворному с очаровательной улыбкой:

– Дорогой Коконнас! Король, пришедший в ярость от удара в плечо серебряным кувшином, и герцог Анжуйский, недовольный тем, что его короновали тазом с апельсиновым компотом, и герцог де Гиз, оскорбленный пощечиной, которую дал ему кабаний окорок, сговорились убить де Ла Моля – это сущая правда, но некий друг вашего друга отвел удар. Заговор не удался, даю вам слово принца!

– Ага! – произнес Коконнас, выпуская воздух из легких, как из кузнечного меха. – Черт побери! Это чудесно, ваше высочество, и мне бы очень хотелось познакомиться с этим другом, дабы выразить ему мою признательность.

Герцог Алансонский ничего не ответил, а только улыбнулся еще приятнее, чем раньше, предоставляя Коконнасу думать, что этот друг не кто иной, как сам герцог.

– Ваше высочество, – продолжал Коконнас, – раз уж вы были так добры, что рассказали мне начало этой истории, то довершите благодеяние и доскажите конец. Вы говорите, что хотели его убить, но не убили. А что же с ним сделали? Знаете, я человек мужественный, я перенесу дурную весть, – говорите! Его, наверно, засадили в брюхо какого-нибудь каменного мешка, так ведь? Что ж, тем лучше! Это заставит его впредь быть осторожнее, а то он никогда меня не слушался. А кроме того, мы вытащим его оттуда, черт побери! Камни – помеха не для всех.

Герцог Алансонский покачал головой.

– Самое скверное во всей этой истории, храбрый мой Коконнас, то, что после этого ночного приключения твой друг исчез, и неизвестно, куда он запропастился.

– Черт побери! – снова побледнев, воскликнул пьемонтец. – Если он запропастился хоть в ад, я и там разыщу его!

– Слушай, я дам тебе дружеский совет, – сказал герцог Алансонский, не меньше Коконнаса, хотя и по другим причинам, желавший знать, где обретается Ла Моль.

– Дайте, ваше высочество, дайте! – воскликнул Коконнас.

– Пойди к королеве Маргарите: она должна знать, что сталось с тем, кого ты оплакиваешь.

– Признаться, ваше высочество, я уже думал об этом, – сказал Коконнас, – только не осмелился: не говоря уж о том, что королева Маргарита внушает мне такое чувство, какое я не в силах выразить словами, я к тому же боялся застать ее в слезах. Но раз вы, ваше высочество, утверждаете, что Ла Моль не умер и что ее величество знает, где он, я наберусь храбрости и схожу к ней.

– Иди, друг мой, иди, – сказал герцог Франсуа. – А когда узнаешь, скажи и мне: ведь, по правде говоря, я беспокоюсь не меньше, чем ты. Только помни об одном, Коконнас...

– О чем?

– Не говори, что пришел к ней от меня: если ты допустишь эту ошибку, то, возможно, не узнаешь ничего.

– Ваше высочество, с той минуты, как вы посоветовали держать это в тайне, я буду нем, как рыба или как королева-мать! – объявил Коконнас.

– Хороший принц, чудный принц, великодушный принц, – бормотал пьемонтец по дороге к королеве Наваррской.

Маргарита ждала Коконнаса, ибо слух о его отчаянии дошел до нее, а узнав, в каких подвигах выразилось его горе, она почти простила пьемонтцу грубоватое обращение с ее подругой, герцогиней Неверской, с которой он не разговаривал уже дня два-три после страшнейшей ссоры. Вот почему Коконнаса ввели к королеве, как только ей доложили о нем.

Коконнас вошел. Он не в силах был побороть смущение, о котором он говорил герцогу Алансонскому и которое он всегда чувствовал в присутствии королевы – не в силу ее высокого положения, а в силу ее умственного превосходства, – но Маргарита встретила его с улыбкой и сразу успокоила.

– Ах, сударыня! – сказал Коконнас. – Верните мне моего друга или по крайней мере скажите, что с ним, – я не могу без него жить! Представьте себе Эвриала без Ниса, Дамона без Финтия или Ореста без Пилада![60]Сжальтесь над моим несчастьем ради одного из упомянутых мной героев, сердце которого не превзойдет моего сердца в нежной любви!

Маргарита улыбнулась и, взяв с пьемонтца слово сохранить тайну, рассказала о бегстве в окно. Что же касалось места пребывания Ла Моля, то, несмотря на настоятельные просьбы Коконнаса, она сохранила его в глубочайшей тайне. Коконнас был удовлетворен только наполовину, а потому прибег к дипломатическим приемам самых высоких сфер, в результате чего Маргарита ясно увидела, что герцог Алансонский не меньше своего придворного желал узнать, что стряслось с Ла Молем.

– Хорошо, – сказала королева, – раз уж вы непременно хотите знать что-нибудь определенное о вашем друге, то спросите о нем у короля Наваррского – только он имеет право сказать вам об этом, я же могу сказать вам одно: тот, кого вы ищете, жив, верьте моему слову.

– Я верю кое-чему, еще более очевидному, сударыня, – ответил Коконнас, – ваши прекрасные глаза не заплаканы.

Полагая, что ему больше нечего прибавить к этой фразе, обладавшей двойной ценностью – ясностью мысли и выражением высокого мнения о достоинствах Ла Моля, Коконнас вышел и принялся обдумывать, как бы ему примириться с герцогиней Неверской, – не ради нее, а ради того, чтобы узнать у нее, чего он не мог узнать у Маргариты.

Большая скорбь – состояние ненормальное, и душа стремится стряхнуть с себя этот гнет как можно скорее. Мысль о разлуке с Маргаритой первое время терзала сердце Ла Моля, и он согласился бежать главным образом для того, чтобы спасти доброе имя королевы, а не для спасения своей жизни.

И вот уже на следующий день к вечеру Ла Моль вернулся в Париж, чтобы вновь увидеть Маргариту, когда она выйдет на балкон. В свою очередь, Маргарита, точно какой-то тайный голос сообщил ей, что молодой человек возвратился, провела весь вечер у окна, и тут оба вновь увидели друг друга с тем несказанным чувством счастья, какое обычно сопутствует запретным радостям. Больше того: меланхолическая и романтическая натура Ла Моля находила даже известное очарование в этом препятствии. Но, как всякий, кто любит искренне, Ла Моль был счастлив лишь в то время, когда любовался или обладал предметом своей любви, и страдал в разлуке с ним, а потому, горя желанием вновь соединиться с Маргаритой, он спешно занялся подготовкой того события, которое должно было вернуть ему любимую женщину, другими словами – подготовкой бегства короля Наваррского.

Маргарита тоже отдавалась счастью быть любимой тем, кто был столь бескорыстно ей предан. Часто она сердилась на себя за то, что сама же считала слабостью; наделенная мужским умом, она презирала любовь мелких людишек, она была чужда тем скудным радостям, в которых чувствительные души видят самое сладостное, самое утонченное, самое желанное счастье, а в то же время считала если не счастливым, то счастливо завершившимся день, если часам к десяти вечера, надев белый пеньюар и выйдя на балкон, вдруг замечала на набережной, во мраке, всадника, который прикладывал руку то к губам, то к сердцу, она же только многозначительно покашливала, пробуждая в возлюбленном воспоминание о любимом голосе. Иногда ее маленькая ручка, размахнувшись, бросала записку, в которую была завернута какая-нибудь драгоценная вещица, которая была драгоценна не столько своей стоимостью, сколько тем, что принадлежала той, кто ее бросил, и которая со звоном падала на мостовую к ногам молодого человека. Ла Моль, как коршун, бросался на добычу, прижимал ее к груди и отвечал ей тем же способом, а Маргарита не уходила с балкона, пока в ночи не затихал топот копыт коня, который скакал сюда во весь опор и который удалялся так, как будто был сделан из того же материала, что и прославленный конь, погубивший Трою[61].

Вот почему, хотя королева Наваррская и не тревожилась за участь Ла Моля, все же, опасаясь, как бы его не выследили, упорно не допускала других встреч, кроме таких свиданий на испанский манер, которые продолжались ежевечерне вплоть до приема польских послов – приема, как уже известно читателю, отложенного на несколько дней по настоянию Амбруаза Паре.

Накануне приема, около девяти вечера, когда все в Лувре были заняты приготовлениями к завтрашнему торжеству, Маргарита открыла окно и вышла на балкон. Но едва она показалась, как Ла Моль, против обыкновения не дожидаясь, пока она бросит ему записку, и, видимо, очень торопясь, с всегдашней своей ловкостью, бросил ей письмо, которое упало, как всегда, к ногам его царственной возлюбленной. Маргарита, поняв, что послание заключает в себе что-то необычное, вернулась к себе в комнату, чтобы прочесть его.

На recto[62]первой страницы были следующие строки:

«Ваше величество! Мне необходимо поговорить с королем Наваррским. Дело спешное. Жду».

А на recto второй страницы – строки, которые можно было отделить от первых, разорвав бумагу пополам:

«Устройте так, чтобы я мог поцеловать вас не воздушным поцелуем. Жду».

Едва Маргарита успела пробежать глазами вторую часть письма, как раздался голос Генриха Наваррского, который, с обычной своей осторожностью, стучался во входную дверь и спрашивал Жийону, можно ли войти.

Королева тотчас разорвала письмо на две половинки, одну из них сунула за корсаж, другую – в карман, подбежала к окну и, затворив его, бросилась к двери.

– Входите, входите, государь, – сказала она. Как ни тихо, быстро и ловко захлопнула Маргарита окно, этот звук все-таки дошел до слуха Генриха, который жил среди людей, внушавших ему страх, и у которого все чувства, напряженные до предела, в конце концов приобрели почти ту же особую остроту, какой отличаются дикари. Но король Наваррский не принадлежал к числу тиранов, которые не позволяют своим женам дышать воздухом и смотреть на звезды.

– Ваше величество! – сказал он. – Пока наши придворные примеряют парадные костюмы, я решил сказать вам несколько слов о моих делах в надежде, что вы по-прежнему считаете их своими, не так ли?

– Конечно, государь! – отвечала Маргарита. – Ведь наши общие интересы остаются теми же?

– Вот поэтому-то мне и хотелось спросить вас, как вы расцениваете то обстоятельство, что герцог Алансонский последнее время подчеркнуто меня избегает, а третьего дня даже уехал в Сен-Жермен. Что это – желание бежать одному, коль скоро за ним почти не следят, или желание остаться здесь? Какого вы мнения? Признаюсь, оно будет иметь большой вес для утверждения моего собственного мнения.

– Ваше величество, вы имеете все основания беспокоиться по поводу молчания моего брата. Я думала об этом целый день и пришла к такому заключению: изменились обстоятельства, изменился и он.

– Другими словами, увидав, что король Карл заболел, а герцог Анжуйский стал польским королем, он рассудил за благо остаться в Париже и не спускать глаз с французской короны?

– Совершенно верно.

– Что ж, пусть остается здесь – этого-то мне и нужно, – отвечал Генрих. – Но это меняет весь наш план, так как теперь для моего бегства мне требуется гарантий втрое больше, чем если бы я бежал вместе с вашим братом, чье имя и участие в деле обеспечивали мою безопасность. Но что меня удивляет, так это молчание де Муи. Бездействовать – не в его обычае. Нет ли о нем каких-нибудь известий?

– У меня, государь? – с удивлением спросила Маргарита. – Откуда же?

– Э, черт возьми! Это же могло получиться совершенно естественно, душенька моя: чтобы доставить мне удовольствие, вы соблаговолили спасти жизнь малышу Ла Молю... Этот мальчик должен был уехать в Мант... Но если люди уезжают, то ведь они могут и вернуться...

– А-а! Вот где ключ к загадке, которую я тщетно пыталась разгадать! – ответила королева. – Я оставила у себя окно открытым, и, вернувшись в комнату, нашла на ковре записку.

– Вот видите! – сказал Генрих.

– Но сначала я ничего в ней не поняла и не придала ей никакого значения, – продолжала Маргарита. – Может быть, я не сообразила, и она пришла оттуда?

– Возможно, – ответил Генрих, – и я даже осмелюсь заметить, что это весьма вероятно. Нельзя ли мне прочитать эту записку?

– Конечно, можно, государь. – сказала Маргарита, подавая ему ту половинку, которую она спрятала в карман.

Король Наваррский взглянул на записку.

– А разве это почерк не Ла Моля? – спросил он.

– Не знаю, – отвечала Маргарита, – мне показалось, что это подделка.

– Все равно прочтем, – сказал Генрих и прочел: «Мне необходимо переговорить с королем Наваррским. Дело спешное. Жду». Ага! Вот как! – продолжал Генрих. – Видите, он ждет!

– Конечно, вижу, – сказала Маргарита. – Но чего же вы хотите?

– Ах ты, Господи! Хочу, чтобы он пришел сюда.

– Пришел сюда? – удивленно глядя на мужа своими красивыми глазами, воскликнула Маргарита. – Как вы можете говорить такие вещи, государь? Человек, которого король хотел убить... человек приговоренный, обреченный... И вы говорите, чтобы он пришел сюда? Да разве это возможно? Двери существуют не для тех, кому пришлось...

– ..бежать через окно, вы хотите сказать?

– Вы совершенно верно закончили мою мысль.

– Превосходно! Но если человеку знаком путь в окно, пусть он и воспользуется этим путем, коль скоро он никоим образом не может войти в дверь. Ведь это же так просто!

– Вы думаете? – спросила Маргарита, краснея от радости при мысли, что она увидится с Ла Молем.

– Уверен.

– Но как же он сюда влезет? – спросила Маргарита.

– Неужели вы не сохранили веревочную лестницу, которую я вам прислал? Ай-ай-ай! Не узнаю вашей обычной дальновидности.

– Конечно, сохранила, государь, – отвечала Маргарита.

– Тогда все складывается как нельзя лучше! – сказал Генрих.

– Что прикажете, ваше величество? – спросила Маргарита.

– Да все проще простого, – сказал Генрих. – Привяжите лестницу к балкону и спустите на землю. Если это де Муи, как мне хочется думать... если это де Муи, то пусть наш достойный Друг влезет сюда, коли захочет лезть.

Не теряя хладнокровия, Генрих взял свечу, чтобы посветить Маргарите, пока она будет искать лестницу, но искать пришлось недолго – она оказалась в шкафу, стоявшем в пресловутом кабинете.

– Она самая, – сказал Генрих. – Теперь я попрошу вас, если только я не слишком злоупотребляю вашей любезностью, привязать лестницу к балкону.

– Почему я, а не вы, государь? – спросила Маргарита.

– Потому что лучшие заговорщики – наиболее осторожные. Вы сами понимаете, что появление мужчины может испугать нашего друга.

Маргарита улыбнулась и привязала лестницу.

– Так! – сказал Генрих, прячась в углу комнаты. – Будьте как можно более очаровательны; теперь покажите лестницу! Чудесно! Я уверен, что де Муи будет здесь.

В самом деле, минут через десять, как на крыльях, прилетел молодой человек и перелез через балконную решетку, но, видя, что королева не вышла к нему навстречу, остановился в нерешительности.

Вместо Маргариты появился Генрих.

– Ба! Да это не де Муи, это господин де Ла Моль! – приветливо сказал он. – Добрый вечер, господин де Ла Моль, входите, прошу вас!

Ла Моль был ошеломлен.

Если бы он не стоял твердо на балконе, а все еще висел на лестнице, он, уж верно, упал бы.

– Вы желали поговорить с королем Наваррским о делах, не терпящих отлагательства, – сказала Маргарита, – я послала за ним – он перед вами.

Генрих отошел закрыть балкон.

– Люблю, – шепнула Маргарита, порывисто сжав руку молодого человека.

– Итак, господин де Ла Моль, – сказал Генрих, подставляя Ла Молю стул, – что скажете?

– Скажу, государь, – отвечал Ла Моль, – что я расстался с де Муи у заставы. Ему хочется знать, заговорил ли Морвель и стало ли известным, что он был в спальне вашего величества.

– Пока нет, но это не замедлит; следовательно, нам надо поторопиться.

– Государь, де Муи того же мнения, и если герцог Алансонский готов уехать завтра вечером, то у Сен-Марсельских ворот его будут ждать пятьсот всадников; другие пятьсот будут ждать вас в Фонтенбло: оттуда вы поедете через Блуа, Ангулем и Бордо.

– Сударыня! – обратился Генрих к жене. – Я буду готов уехать завтра, а вы успеете?

Глаза Ла Моля с глубокой тоской посмотрели в глаза Маргариты.

– Я дала вам слово: куда бы вы ни ехали, я еду с вами, – отвечала королева, – но вы сами понимаете: необходимо, чтобы и герцог Алансонский уехал одновременно с нами. Средины тут быть не может: или он наш, или он нас предаст; если он начнет колебаться – мы останемся.

– Господин де Ла Моль! Ему известно что-нибудь об этом замысле? – спросил Генрих.

– Несколько дней тому назад он должен был получить письмо от господина де Муи.

– Вот как! Мне он ничего об этом не сказал, – заметил Генрих.

– Берегитесь, берегитесь его, государь! – воскликнула Маргарита.

– Будьте спокойны, я начеку. А как дать ответ де Муи?

– Не волнуйтесь, государь: завтра, видимо или невидимо, справа или слева от вашего величества, де Муи будет на приеме послов; надо только, чтобы королева ка кой-нибудь фразой в своей речи дала ему понять – согласны вы или нет, должен он ждать вас или бежать один. Если герцог Алансонский откажется, то де Муи потребуется только две недели, чтобы все перестроить от вашего имени.

– Честное слово, де Муи – драгоценный человек! – сказал Генрих. – Сударыня, можете ли вы вставить соответствующую фразу в вашу речь?

– Нет ничего легче, – ответила Маргарита.

– В таком случае, завтра я повидаюсь с герцогом Алансонским, и пусть де Муи будет на месте и постарается все понять с полуслова.

– Он будет, государь.

– В таком случае, господин де Ла Моль, – сказал Генрих, – передайте ему мой ответ. Вероятно, вас поблизости ждут лошадь и слуга?

– Ортон ждет меня на набережной.

– Идите к нему, граф... Э, нет, не в окно! Это хорошо только в крайнем случае. Вас могут увидеть, а так как никто не будет знать, что это вы ради меня, то вы бросите тень на королеву.

– Как же быть, государь?

– Если вы не могли войти в Лувр один, то выйти вы можете со мной – я знаю пароль. У вас есть плащ – у меня тоже; мы закутаемся и пройдем без всяких затруднений. К тому же мне будет очень нужно дать Ортону кое-какие распоряжения. Подождите здесь, я пойду посмотрю, нет ли кого-нибудь в коридоре.

Генрих с самым непринужденным видом пошел на разведку. Ла Моль остался наедине с королевой.

– Когда же я вновь увижусь с вами? – воскликнул Ла Моль.

– Если мы бежим, то завтра вечером; если не бежим, то в один из ближайших вечеров, на улице Клош-Персе.

– Господин де Ла Моль, – вернувшись, сказал Генрих, – вы можете идти: никого нет.

Ла Моль почтительно склонился перед королевой.

– Сударыня, дайте же ему поцеловать вашу руку! – молвил Генрих. – Господин де Ла Моль не просто наш слуга.

Маргарита повиновалась.

– Да, кстати! Спрячьте получше лестницу, – сказал Генрих. – Для заговорщиков это драгоценный предмет меблировки: он бывает нужен, когда меньше всего этого ожидаешь. Идемте, господин де Ла Моль, идемте!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.