ВВЕДЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

Изучение характера и содержания советской пропаганды второй половины 1930-х – начала 1940-х гг. представляется актуальным по ряду причин. Прежде всего, всесторонняя разработка этой проблемы дает ключ к пониманию роли пропагандистской сферы как составного звена советской политической системы, формировавшей общественные представления о грядущей войне как о чем-то неизбежном. Ее исследование выводит на вопрос об идеологическом обосновании советской военной доктрины указанного периода. В результате разработки данной тематики имеется возможность уточнить направленность пропагандистских установок советского руководства по обеспечению интересов СССР в условиях обострения международной обстановки, а также конкретизации процесса формирования внешнеполитических стереотипов в общественном сознании, в первую очередь представлений о потенциальных военных противниках. Наконец, анализ функционирования пропагандистской машины большевистского государства накануне и в начальный период Второй мировой войны в какой-то степени позволяет реконструировать систему взглядов на нее советского руководства.

В настоящее время одним из наиболее острых вопросов, с которым сталкиваются историки при проведении своих исследований, является вопрос о методологии. В условиях существования советской политической системы марксизм-ленинизм являлся официальной государственной идеологией, определявшей содержание и направленность гуманитарного, в частности исторического, знания. В постсоветский период марксизм-ленинизм по объективным причинам (запрещение деятельности Коммунистической партии Советского Союза после падения СССР и прекращение ее идеологического воздействия на общество и гуманитарную науку) перестал играть роль всеобъемлющего методологического инструментария. Это не только привело к бурным дискуссиям о необходимости «изменения методологии» истории, но и активизировало процесс поиска новых универсальных методологических принципов познания прошлого. С одной стороны, существует неписаное правило: историк должен опираться в своих исследованиях на определенную методологию.

Под методологией понимается совокупность основополагающих подходов и принципов, на основании которых вырабатываются и выбираются конкретные методы исследования, правила и процедуры его проведения, т.е. методики и соответствующие материальные и духовные орудия и инструменты.[3] С другой стороны, наблюдается плюрализм в отношении методологии исследования в исторической науке, ибо она (методология) «остается только на уровне гипотез, а не законов».[4]

Представляется плодотворным применение в качестве методологического инструментария любых, не противоречащих логике науки авторских концепций: синтеза макро- и микроподходов к историческому процессу; анализа феномена тоталитаризма; построений социальной истории и т.д. и т.п. Главное условие – чтобы сохранялся (естественно, в рамках разумного) принцип плюрализма в изучении событий и явлений прошлого, оставалась возможность для любого ученого самостоятельно определиться в выборе методологии.

Есть надежда, что та эпоха, когда методологические принципы (вернее, единственная методологическая установка – марксистско-ленинская) бесцеремонно навязывались «сверху», безвозвратно канула в Лету.

Вопрос о методологии исследования не единственный, который встает при изучении проблемы. Ее разработка осложнена по ряду причин объективного и субъективного характера. Достижению взаимопонимания между оппонентами, опирающимися порой на один и тот же фактический материал, мешают не только различия в политических взглядах, принадлежность к той или иной научной школе, но и неоднозначное восприятие дефиниций, которыми они оперируют в своих исследованиях.

В первую очередь это относится к понятию «идеология». Идеология трактуется как форма общественного сознания, которая представляет собой относительно систематизированную совокупность идей и взглядов, а также вытекающие из них цели и средства воздействия на действительность. Обычно она отражает специфические интересы определенных классов либо социальных групп.[5]

Целенаправленное распространение и утверждение в общественном сознании тех или иных идей, взглядов, суждений и оценок является основной задачей пропаганды. Латинское слово propaganda в переводе на русский язык означает «подлежащее распространению». Основная цель пропаганды – формирование на основе соответствующей информации системы представлений, выражающих отношение человека к миру и его готовность действовать, опираясь на сформированные идеалы и принципы.

Для пропаганды характерно то, что она широко используется прежде всего при выработке определенного курса управления внутри страны и на международной арене. Именно поэтому пропаганда оперирует преимущественно информацией политического характера, которая способна повлиять на образ мыслей и на поступки людей в соответствии с политическими интересами общества в целом либо отдельных его групп (например, правящей элиты) в частности.[6]

В качестве синонимов понятия «пропаганда» порой используются термины «ложь», «искажение», «манипуляция», «промывание мозгов».[7] Однако поскольку конечной задачей пропагандистской деятельности в условиях любой социально-политической системы является внедрение в общественное сознание определенных идеологических установок для достижения заранее сформулированной цели,[8] дискуссия о «правильности» методов, которые при этом используются, представляется малопродуктивной.

С усложнением и углублением человеческих отношений в политической области происходит все более тесное сближение политики и пропаганды. Пропаганда не только становится орудием проведения курса того или иного режима с целью достижения определенных целей, но и имеет тенденцию приспособления к практической политике.[9]

К началу 1940-х гг. в большинстве развитых стран мира была создана система технических средств массовой информации, включавшая прессу, радиовещание, кинематограф, книгоиздательское дело. В СССР, где в роли правящей выступала большевистская партия, определяющим принципом политического информирования являлась строгая идеологическая направленность. Весь информационный поток был жестко подчинен политико-пропагандистским установкам. Отбиралась и сообщалась с надлежащей детализацией лишь та информация, которая согласовывалась с соответствующей мировоззренческой позицией либо с очередными и перспективными пропагандистскими задачами. Информация иного рода официальными политико-пропагандистскими структурами замалчивалась или умышленно подвергалась отрицательным оценкам.

Руководство пропагандистской деятельностью оказалось возведенным в ранг государственной политики советского режима. Этот режим отличали: тщательно разработанная идеология, являвшаяся официальной доктриной, которая охватывала все жизненно важные стороны человеческого существования и поддерживалась по крайней мере большинством членов общества; единственная массовая партия во главе с одним лидером, вождем (в описываемое время – Сталиным), включающая относительно небольшой процент всего населения; система террора, физического и психологического, осуществляемая через партийный и полицейский контроль; технологически обусловленный, практически монопольный диктат партии и государства над всеми средствами массовой коммуникации.

Для советского режима была характерна особая система тотальной пропаганды, которая характеризовалась следующими основными признаками:

подавление любых альтернативных источников пропагандистского влияния (внутренних и внешних), прежде всего – запрет на свободный ввоз иностранной, причем не только пропагандистской, литературы и других носителей информации;

централизация пропагандистской деятельности, которая выражалась в партийно-государственном руководстве и контроле над всеми вопросами пропагандистской стратегии и тактики; предельная идеологизация пропаганды, заключавшаяся в массированном распространении средствами информирования мировоззренческих постулатов, превращения этих средств в орудие обеспечения идеологических установок.[10]

Тесно связано с дефиницией «пропаганда» понятие «политико-идеологическая кампания». Как представляется, под политико-идеологической кампанией можно понимать инициируемое режимом сосредоточение внимания на той или иной группе вопросов внутриполитического (внешнеполитического) характера  для достижения заранее определенных целей. Процесс этот в конкретных условиях конца 1930-х – начала 1940-х гг., когда в СССР уже существовала система тотальной пропаганды, осуществлялся путем активного воздействия на общественное сознание с помощью всех имеющихся политико-пропагандистских инструментов, начиная от устной агитации и кончая средствами массовой информации и печати.

Развертыванию политико-идеологической кампании, как правило, предшествует начальный импульс, когда публично провозглашается установка высшего партийно-политического руководства о ее характере и содержании. Получив подобный импульс (или «посыл сверху»), органы политической пропаганды и агитации начинают проводить организационные мероприятия по перестройке своей работы в соответствии с полученными «руководящими указаниями». Затем в дело последовательно вступают высшее, среднее и низовое звенья пропагандистской структуры. Именно таким образом и осуществляется «начальная стадия процесса».

Второй этап политико-идеологической кампании состоит в непосредственном внедрении в общественное сознание тех или иных конкретных установок внешнеполитического характера, сформулированных высшим политическим руководством страны и подхваченных агитацией и пропагандой. На этом этапе, как принято говорить, «идея овладевает массами» (или «масса овладевает идеей»). Такова общая модель осуществления политикоидеологической кампании, сложившаяся в СССР.[11]

В монографии также используется понятие наступательная война. По мнению российского военного историка М.А. Гареева, наряду с дефиницией «оборонительная война» оно имеет публицистический подтекст. «В прошлом», считал Гареев, определение «наступательная война» служило для выявления того, «какая сторона начинает войну». В ходе же самого вооруженного столкновения противоборствующие стороны «вынуждены были сочетать как наступательные, так и оборонительные действия».[12] С М.А. Гареевым солидарен Г.В. Костырченко. Он писал, что «наступательные войны далеко не всегда являются захватническими, довольно часто они преследуют оборонительные цели, направленные на предотвращение уже подготовленной агрессии».[13]

В данной связи следует напомнить, что идеологи большевизма, прежде всего В.И. Ленин, вкладывали свой особый смысл в определение сущности наступательной войны. Ленин считал, что к пониманию войн нельзя подходить «с общим шаблоном». «Войны вещь архипестрая, разнообразная, сложная» – это ленинское определение относится к январю 1917 г., когда большевики еще не захватили власть в России. Один из главных типов войн, как представлял Ленин, вытекал из взаимоотношений между «угнетенной» и «угнетающей» нациями. Для него являлось аксиомой утверждение немецкого военного теоретика К. Клаузевица, что «всякая война есть продолжение политики». «Политика есть отношение между нациями, классами и пр.», – разъяснял Ленин, выводя из этого «общее правило»: война законна со стороны угнетенной нации, будь она оборонительной или наступательной в военном смысле.[14]

После появления в 1917 г. на карте мира Советского государства и создания Коммунистического Интернационала (1919 г.), который превратился в «штаб мировой революции», большевистское руководство оказалось охваченным своеобразной эйфорией. Оно слепо уверовало в возможность ускорения с помощью военных акций «советизации» соседних стран.

Одной из неудавшихся попыток осуществления на практике этого замысла явилась советско-польская война 1920 г. Хотя Красная Армия потерпела в ней поражение, для Ленина и его ближайшего окружения, а также для руководства Коминтерна стала аксиомой неизбежность накопления Советским государством достаточных сил для перехода от пассивной обороны к наступлению на капиталистический мир с целью уничтожения последнего. В том, что такой момент обязательно наступит, они не сомневались. В Политическом отчете ЦК РКП(б) на IX Всероссийской партконференции 22 сентября 1920 г. Ленин уверял: «Основная политика наша осталась та же. Мы пользуемся всякой возможностью перейти от обороны к наступлению». В перспективе предстоит, разъяснял Ленин своим сторонникам, еще неоднократно менять оборонительную политику на наступательную, пока все капиталисты не будут разбиты «до конца».

Формулируя перспективную задачу Советского государства в заключительном слове в ходе прений по Политическому отчету ЦК, он подчеркивал: «…мы (большевики – В.Н.) действительно идем в международном масштабе от полуреволюции, от неудачной вылазки к тому, чтобы просчета не было, и мы на этом будем учиться наступательной войне».

Подобного рода переход, начало нового периода «всемирной политики» Советского государства, согласно ленинскому предсказанию, суждено было отметить будущим историкам.[15]

На VIII Всероссийском съезде Советов (23 декабря 1920 г.) Ленин счел необходимым напомнить «о постоянно грозящей… опасности, которая не прекратится, пока существует мировой империализм». Говорить о том, что большевики «должны вести войну только оборонительную», это, по его мнению, означало «повторять старые, давно потерявшие смысл фразы мелкобуржуазного пацифизма». Имея в виду большевистское руководство, он прямо заявил: «Если бы мы перед… постоянно враждебными нам силами должны были дать зарок… что мы никогда не приступим к известным действиям, которые в военностратегическом отношении могут оказаться наступательными, то мы были бы не только глупцами, но и преступниками».[16]

Ленинская идея о необходимости перехода «от обороны к наступлению» соответствующим образом интерпретировалась идеологами большевистской партии, деятелями Коммунистического Интернационала, видными полководцами. Так, Н.И. Бухарин в своей статье «О наступательной тактике» (1920 г.) подчеркивал: «Мы живем на переломе, на грани между пролетарской обороной и пролетарским нападением (курсив мой. – В.Н.) на капиталистические твердыни».[17] При активном участии большевика-ленинца М.В. Фрунзе была сформулирована доктрина революционной наступательной войны, призванная обеспечить победу мировой революции.[18]

И хотя в 1921-1923 гг., в условиях относительной стабилизации в Европе большевистское руководство попыталось сформулировать новую политическую концепцию, суть которой заключалась в отказе  от военного варианта распространения мировой революции, предпочтения мирному пути отдано не было и полного отказа от революционных лозунгов не произошло. Переживаемый период был определен как временный, в течение которого следовало готовиться к новому вооруженному столкновению.[19]

Таким образом, Ленин и большевистское руководство трактовали наступательную войну с классовых позиций, сосредоточивая внимание на том, что в перспективе неизбежно вооруженное столкновение с «капиталистическим окружением», которое могло начаться не только с нападения врага, но, при благоприятных условиях, и по инициативе СССР.