Глава 6 Ленин

Глава 6 Ленин

Несомненно, центральной фигурой большевизма был Ленин. Большевизм опосредован личностью Ленина, его энергией, его непримиримостью, его логикой. Однако было бы неверно утверждать, что большевизм был замкнут исключительно на фигуру Ленина. Это отрицал и сам Ленин. В неопубликованной работе «О рождающемся направлении «империалистического экономизма», написанной в сентябре 1916 года, он признавал: «Я не придаю значения желанию держаться за слово «большевизм», ибо я знаю таких «старых большевиков», что упаси боже»[272]. Большевизм в своей основе был многовариантен, но в силу волевого доминирования личности Ленина мы знаем именно ленинский вариант большевизма. Ленинский большевизм не нуждался в абстрактной теории, он исходил из анализа каждой новой исторической ситуации и постановки целей на основе этого анализа: «Для нас теория есть обоснование предпринимаемых действий»[273]. Теоретизирование Ленина — это всегда попытка коррелировать утопизм сверхцелей идейного коммуниста с конкретными целями политика-прагматика. Для Ленина никогда не существовало фетишей, он всегда жил реальностью конкретной минуты. В письме к Н. Кикнадзе Ленин особо подчеркивает: «Марксизм стоит на почве фактов, а не возможностей»[274]. Это — сугубо ленинское понимание марксизма, к которому мы еще вернемся в процессе анализа развития ленинских взглядов на ситуацию 1917 года в России.

О Ленине написаны сотни книг, оценки его личности, его жизни и политической деятельности очень противоречивы. Абсолютное большинство биографических трудов, посвященных Ленину, крайне политизировано, несмотря на тенденции к объективизму, проявляющиеся в последнее время. Ленин воспринимается как революцио- нер-максималист, приспособивший марксистские постулаты к своей теории пролетарской революции и попытавшийся с помощью революционного насилия изменить ход Истории. Кто-то говорит о нем как о фанатике, кто-то видит в нем прагматика.

Самое оригинальное мнение о Ленине высказал человек, достаточно хорошо его знавший, — Максим Горький, — в газете «Новая жизнь». Это было в ноябре 1917 года, т. е. в тот период, когда Горький резко разошелся с Лениным в оценке октябрьского переворота. В статье «Вниманию рабочих», опубликованной в газете от 10 (23) ноября, Горький заявил: «Сам Ленин… является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс… Ленин «вождь» и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу».

Очевидно, Горький давно увидел в Ленине следы «русского барства», но это, по сути, единственная статья, в которой он сказал об этом откровенно. Впоследствии эту тему затронул в своих мемуарных книгах Н. Валентинов (Вольский), также увидевший в Ленине черты русского барина. Если верить этому автору, то любимым писателем Ульянова-Ленина был Тургенев, а любимым произведением — «Дворянское гнездо». Когда один из старых большевиков, М. Ольминский, попытался в присутствии Ленина осмеять Валентинова за любовь к дворянскому быту, Ленин, по свидетельству Валентинова, резко встал на защиту дворянской культуры: «Ваши суждения бьют по лучшим страницам Тургенева, Толстого, Аксакова. Ведь до сих пор наша литература в преобладающей части писалась дворя- нами-помещиками… В старых липовых аллеях, по вашему мнению, никакой красоты не может быть, потому что их сажали руки крепостных и в них прутьями драли крестьян и дворовых. Это отголосок упростительства, которым страдало народничество… Следуя за вами, нужно отвернуться и от красоты античных храмов. Они создавались в обстановке дикой, зверской эксплуатации рабов. Вся высокая античная культура, как заметил Энгельс, выросла на базе рабства… Извольте в таком случае обратить внимание и на меня. Я тоже живал в помещичьей усадьбе, принадлежащей моему деду. В некотором роде я тоже помещичье дитя. С тех пор много прошло лет, а я все еще не забыл приятных сторон жизни в этом имении, не забыл ни его лип, ни цветов. Казните меня. Я с удовольствием вспоминаю, как валялся на копнах скошенного сена, однако не я его косил; ел с грядок землянику и малину, но я их не сажал; пил парное молоко, не я доил коров».

Трудно сказать, насколько в этом монологе сохранен подлинный текст Ленина, а что прибавлено автором. Ведь мемуары писались через много лет после данного разговора, а память может и подвести. Но смысл этого монолога не оставляет сомнения, что в Ленине «сидел» скрытый барин, несмотря на всю его внешнюю простоту и даже плебейство (особо подчеркиваемое в воспоминаниях П.Б. Струве и Н.А. Бердяева). Страсть к липовым аллеям («самое-самое любимое мое дерево!»), к уединению от людей, к определенному уровню комфорта говорят сами за себя.

Известно, что человеческая личность формируется в детском возрасте, примерно с четырех до восьми лет. Детство и отрочество юного Владимира Ульянова прошли в атмосфере устроенного быта чиновно-интеллигентской семьи, в которой царил культ дворянской культуры. То, что дворянская культура сочеталась с внутренним демократизмом семейного быта, лишь усиливало ее этический аспект. Семья выписывала либеральную газету «Русские ведомости», журнал «Русское богатство», для детей — соответственно детские журналы «Семья и школа», «Детское чтение», «Родник». В выпускном классе гимназии старший брат Владимира Александр выписывал «Исторический вестник». Члены семьи пользовались услугами городской Карамзинской библиотеки. В домашней библиотеке можно было найти произведения почти всех крупных писателей XIX века. Позднее Ленин несколько раз проговаривался о своих литературных вкусах — они были откровенно консервативными (Пушкин, Аксаков, Тургенев, Щедрин, Лев Толстой). Ульянов-Ленин любил русскую поэзию XIX века, а она почти вся была дворянской (включая столь ценимого Лениным Некрасова).

«Он соединял социальную революционность с духовной реакционностью», — скажет о нем впоследствии Н.А. Бердяев. Это очень интересное замечание. Область духовного для Ленина действительно заповедна и не подвержена никаким революционным изменениям. Гармонию человеческих отношений он видит через призму интеллигентского мировосприятия XIX века, и он не согласен что-либо менять в этой области. Его отношение к бунтарству в области культуры — резко отрицательное.

До определенного момента Володя Ульянов воспитывался в духе умеренной религиозности, в которой также доминировал этический аспект. Его отец, Илья Николаевич, был глубоко верующим человеком, но главным в религии он считал ее воспитательную, облагораживающую функцию. Отвечая на вопросы переписи 1922 года, Ленин отметил в анкете, что перестал быть верующим с 16 лет. Многие связывают его отказ от веры со смертью отца, хотя есть основания полагать, что религиозность Володи Ульянова окончательно исчезла после ареста и трагической смерти старшего брата (на момент ареста Александра ему еще было 16 лет).

Влияние отца, Ильи Николаевича, на маленького Володю несомненно. Акцент на этической стороне религиозного воспитания в сочетании с влиянием элитарной дворянской культуры, судя по всему, привел к развитию у детей Ульяновых своеобразного эмоциального дуализма, черно-белого восприятия мира. Зло для них было воплощено в меркантильности и ханжестве окружающего их общества, а Добро — в тех идеалах, которые несла в себе русская литература XIX века (прежде всего — духовность и нестяжательство). Смерть на эшафоте старшего брата, после чего симбирское «общество» отвернулось от Ульяновых, надо полагать, усилила этот дуализм.

До 1887 года юного Ульянова вряд ли интересовали социально-политические проблемы. Его детство — это детство благополучного барчука, с чтением интересных книжек, с игрой в индейцев, в фантастические «брыкаски» (богатая фантазия!), в крокет, с выездами в имение Кокушкино на природу. Некоторые авторы обращают внимание на тот факт, что в раннем детстве маленький Володя очень любил ломать игрушки. Кое-кто даже делает на основании этого факта далеко идущие выводы о врожденной жестокости будущего пролетарского вождя. Однако если внимательно проанализировать воспоминания, то можно заметить, что маленький Володя ломал те игрушки, которые не соответствовали миру реальных явлений (например, серую лошадку, так не похожую на живую). В этом есть свой смысл. Что касается дерзости и вызывающего поведения юного Ульянова, то оно тем более свидетельствует о ярко выраженном дуализме восприятия окружающего мира. Наглядно это проявилось в отношении Володи к учителю французского языка, добившемуся места в «обществе» выгодной женитьбой. Ульянов откровенно издевался над ним. Корыстный интерес в отношениях между людьми, лицемерие и ханжество общества вызывали у юного Ульянова не просто отвращение, а отторжение, стремление ни в коем случае не становиться частью этого общества.

Это наиболее радикальный вариант нонконформизма, когда человек смотрит на общество как бы со стороны, не считая себя его частью, критически рассматривая его через призму собственных идеалов. Для такого мироощущения характерны черты сектантства, отстраненности от реального мира, оценка повседневной жизни с позиций некоторых нравственных абсолютов. Но в личной жизни Владимира Ульянова было заложено глубокое противоречие. Отсутствие близких друзей, стремление к уединению, — и в то же время желание быть лучшим в той социальной микросреде, где протекала его жизнь. Отсюда — жизненный прагматизм, внешнее подчинение порядкам окружающей его социальной среды.

Впоследствии, когда Владимир Ульянов станет марксистом, он найдет удобную форму для своего нонконформизма* В более поздние годы оценка реальности во всех своих проявлениях как бы давалась от лица некоего идеального класса («пролетариата»), класса-сим- вола, наделенного априори особой нравственной природой в силу своей «угнетаемости», независимости от вещных отношений, порождающих социальную несправедливость и эксплуатацию* С реальным и весьма аморфным рабочим классом тот класс, который существовал в воображении В,И, соотносился через понятия «интересов» и «целей». То есть в мышлении Ленина все время происходили подстановки — рабочий класс как идеальная модель человеческой общности (или универсальная категория) замещался реальным рабочим классом (как сообществом рабочих), и наоборот. Отсюда — и противоречивость характеристик «пролетариата» в ленинских текстах. Ульянов-Ленин рассматривал себя как представителя интересов этого класса в той борьбе, которая в его понимании являлась сутью исторического прогресса, и это наполняло его жизнь особым смыслом, придавало его нонконформизму содержательность и значимость. В работах Ленина понятие «класс» превращается поистине в универсальную категорию, которая каждый раз толкуется в зависимости от контекста ленинского видения данной исторической ситуации и расстановки «классовых сил».

Зависимость одних людей от других, угнетение человека человеком — вот то Зло, которое Володя Ульянов уже в свои ранние годы считал основным. Известно, что среди его любимых в детстве книг была «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу, а тема угнетения негров в Америке волновала его и в более зрелые годы.

Еще один характерный штрих — любовь к шахматной игре. Играть в шахматы Владимир Ульянов начал уже в восемь-девять лет. Он был эмпирическим игроком, и, если верить воспоминаниям его близких, никогда не изучал теорию шахмат систематически. Но сама по себе шахматная игра интересовала его как интеллектуальный поединок, в котором для победы необходимо соединение ума и воли. Знание теории обесценивает интеллектуальный потенциал игры. Володя не любил игры «на равных». Воспоминания Д.И. Ульянова донесли до нас фразу брата: «Какой же интерес для меня играть на равных силах, когда нет надобности думать, бороться, выкручиваться»1. В шахматной игре тоже присутствует черно-белое деление, когда твой ошибочный ход становится выигрышным для противника.

Необходимо навязать противнику свой вариант игры — и тогда победа обеспечена. В дальнейшем шахматная логика станет составной частью его политического мышления. Не случайно, надо полагать, одним из первых псевдонимов Ульянова станет фамилия «Ильин» — это была фамилия лучшего шахматного игрока в Симбирске, к тому же на- поминающая о рано ушедшем отце — Илье Николаевиче.

Н.А. Бердяев, характеризуя Ленина в своей книге «Истоки и смысл русского коммунизма», выделяет следующие его черты: простоту, цельность, грубоватость, нелюбовь к прикрасам и к риторике, практичность мысли, склонность к нигилистическому цинизму на моральной основе[275]. Последняя черта особо привлекает внимание. Бердяев имеет в виду, очевидно, нигилизм по отношению к буржуазному обществу и буржуазной морали, которые пропитаны духом меркантильности и фальшивы в своей основе. Ленин убежден, что по отношению к такому обществу не стоит задумываться в выборе средств. Разве можно быть моральным по отношению к аморализму? Буржуазное общество стоит на вселенском обмане, и Ленин был далеко не первым, кто пришел к такому выводу. Лучше всех это мироощущение отобразил видный деятель партии кадетов, а впоследствии — «сменовеховец», Н.А. Гредескул. Став советским профессором, он в 1926 году выпустил книжку «Россия прежде и теперь», в которой заявил, что весь буржуазный мир существует благодаря обману. «Этот обман — сложный и тонкий. Он рядится в самые привлекательные моральные цвета. Он проповедует «моральные» и «культурные» ценности. Он взывает к нравственности, праву, справедливости и пр. Но из всего этого хитро плетется сеть, которая предназначена к тому, чтобы не допустить страдающих от эксплуатации к «прямому действию» против насилия… Поверх этого плетется еще более тонкое кружево, сотканное уже не столько из определенных мыслей, сколько из неуловимых настроений, — что всякое грубое насилие со стороны «хороших» людей недопустимо, что лучше быть «жертвой», но не посягать на чужую жизнь»[276]. Это сказал не Ленин, но это соотносится с мироощущением Ленина. И подобное мироощущение не могло не делать его чужим в среде интеллигенции. Бердяев подчеркивает, что Ленин не был типичным русским интеллигентом, и это действительно так, ибо Ленин был абсолютно чужд любой рефлексии: «Он соединял в себе простоту, прямоту и нигилистический аскетизм с хитростью, почти с коварством. В Ленине не было ничего от революционной богемы, которой он терпеть не мог. В этом он противоположен таким людям, как Троцкий или Мартов, лидер левого крыла меньшевиков»[277].

Можно сказать, что наиболее ярко выраженной чертой мироощущения Ленина была именно антибуржуазность, полное неприятие корыстных интересов в отношениях между людьми. В этой антибуржуазности был, скорее всего, и личный мотив. Почему-то многие исследователи проходят мимо истории с купцом Арефьевым, о которой поведал в своих воспоминаниях Д.И. Ульянов. Во время переправы через Волгу (в самарский период) помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов и его родственник Марк Елизаров воспользовались услугами лодочника. Местный купец Арефьев, владелец паромной переправы, счел это ущемлением собственных интересов и велел своим людям догнать лодку и пересадить ослушников на паром, что и было сделано. Ульянов вылез на палубу парома вне себя от гнева и заявил, что он этого так не оставит. Первым делом он переписал фамилии всех матросов (в качестве свидетелей), и при первой же возможности подал иск в суд. И хотя рассмотрение дела несколько раз откладывалось, хотя ездить приходилось в другой город (что было очень неудобно), хотя купец бросил на подкуп чиновников изрядные средства, Ульянов выиграл дело — Арефьева за самоуправство присудили к месяцу тюрьмы. Один из знакомых Марка Елизарова потом рассказывал ему: «А ведь Арефьев-то просидел тогда месяц в арестном доме. Как ни крутился, а не ушел. Позор для него, весь город знал, а на пристани-то сколько разговору было. До сих пор не может забыть»[278].

Думается, что этот эпизод привнес в ленинское отношение к буржуазии мотив личной нетерпимости и враждебности, в то время как остальные политические противники были для него, по меткому замечанию эсера В.М. Чернова, лишь абстрактными величинами.

Бердяев пишет о невысоком типе культуры Ленина, об отсутствии у него большой умственной культуры. Если подразумевать под умственной культурой страсть к философствованию на основе книжного знания, то этого у Ленина действительно не было. Не было в нем и способности к созерцанию. Это противоречило цельности его натуры, ориентированной исключительно на постановку целей и их достижение. Все прочее — от лукавого. Но в социально-экономической и политической сферах знания Ленина находились на уровне, достаточном для проведения анализа и теоретических обобщений, хотя эти обобщения не выходили за рамки марксистской историко-философской парадигмы конца XIX века.

Уже в 1920-е годы в сборниках «Леф», в статьях Эйхенбаума, Якубовского и Тынянова присутствовали указания на то, что конструкция ленинских фраз — латинская. Крупская по этому поводу вспоминала, что Ленин говорил ей о своем увлечении в юности латинским языком. Об этом же сообщает в своих воспоминаниях А.И. Ульянова-Елизарова[279]. Трудно представить увлечение латынью у такого человека, как Ленин, без определенной цели и без чтения текстов древних авторов. А знание античной истории и культуры — достаточный базис для адекватного восприятия культуры в целом. Другое дело, что у Ленина отношение к культуре носило довольно избирательный характер. Валентинов в своей книге приводит фразу Вацлава Воровского: «Он делит литературу на нужную ему и ненужную, а какими критериями пользуется при этом различии — мне неясно»[280].

0 Ленине написано много воспоминаний апологетического характера, либо — весьма негативных. Лишь немногие из его идейных врагов попытались остаться на почве объективности — это Мартов, лидер эсеров Виктор Чернов и еще два-три человека. Тем ценнее свидетельства людей, хорошо его знавших, но оставшихся вне политики. Жорес Трофимов в своей книге «Ульяновы и их современники» ссылается на воспоминания одноклассника Володи Ульянова, А.Н. Наумова, ставшего затем крупным чиновником, а после революции — белоэмигрантом. Вряд ли у этого человека были личные основания превозносить вождя Октябрьской революции, но, тем не менее, он свидетельствовал: «Способности он имел совершенно исключительные, обладал огромной памятью, отличался ненасытной любознательностью и необычайной работоспособностью… Воистину, это была ходячая энциклопедия… Ульянов охотно помогал всем, но, насколько мне тогда казалось, он все же недолюбливал таких господ, норовивших жить и учиться за чужой труд и ум… в классе всегда ощущалось его умственное и трудовое превосходство, хотя — надо отдать ему справедливость — сам Ульянов никогда его не выказывал и не подчеркивал»[281].

С этим свидетельством перекликаются воспоминания еще одного человека, которого никак нельзя отнести к поклонникам Ульянова-Ленина, — князя В.А. Оболенского, близко его знавшего в 1900 году: «Ленин… своим внешним видом скорее напоминал приказчика мучного лабаза, чем интеллигента… Поселившись во Пскове, Ленин вошел в наш марксистский кружок, в котором сразу сделался центральной фигурой, благодаря своей эрудиции в экономических вопросах и в особенности в их марксистской интерпретации. Историю социализма от Сен-Симона до Бебеля и Бернштейна он знал превосходно, знал — что и где сказали Маркс и Энгельс, где и как объяснял слова своих учителей Каутский, подробно изучил полемику между ортодоксальным Каутским и еретиком-ревизионистом Бернштейном и т. д. Ленин не принадлежал к числу людей, поражающих силою и оригинальностью мысли. Во всяком случае, мысль его была замкнута в трафарете марксистских идей. Больше поражал он своей феноменальной памятью и совершенно исключительными способностями. Раз как-то я запоздал на заседание нашего кружка и, войдя в комнату, застал Ленина, который читал вслух какую- то книжку. Читал он совершенно бегло и гладко. Каково же было мое изумление, когда, заглянув в его книжку, я увидел, что он читает статью Каутского в немецком журнале. Смотря глазами в немецкий текст, он без всякого усилия читал его нам по-русски на вполне отделанном литературном языке… Я затруднился бы сказать, насколько Ленин был широко образованным человеком. Он был настолько поглощен социально-политическими вопросами, что никогда на другие темы не разговаривал с нами. Я даже представить себе не могу его разговаривающим о поэзии, живописи, музыке; еще меньше — о любви, о сложных духовных переживаниях человека, а тем более о каких-то житейских мелочах, не связанных с конспирацией. Интерес к человеку ему был совершенно чужд»[282].

Не стоит забывать, что это мнение человека из совершенно чуждой Ленину социальной среды, ставшего затем его убежденным идейным противником. Вряд ли Ленин полностью раскрывался перед подобными людьми. Но свидетельство В.А. Оболенского достаточно объективно, и дает представление о том, какое впечатление мог производить Ленин на рядовых разночинцев или рабочих.

Многие мемуаристы отмечают исключительную простоту Ленина в общении с другими людьми. Правда, Мартов в своих мемуарах подчеркивает, что простота в общении была свойственна только молодому Ленину: «В то время В.И. Ульянов производил при первом знакомстве несколько иное впечатление, чем то, какое неизменно производил в позднейшую эпоху. В нем не было или, по меньшей мере, не сквозило той уверенности в своей силе, — не говорю уже: в своем историческом призвании, — которая заметно выступала в более зрелый период его жизни. Ему было тогда 25–26 лет»[283]. В дальнейшем, считает Мартов, Ленин пропитался презрением и недоверием к людям. Однако элементов личного тщеславия Мартов у Ленина никогда не замечал.

Д.В. Колесов связывает простоту Ленина с полным отсутствием комплексов. Комплексы — это защитные реакции в чем-то ущемленной личности. Ленин же, по мнению Колесова, находился в гармонии с окружающей его социальной средой, ибо его естественным состоянием была постоянная борьба за осуществление поставленных целей. Именно поэтому он «был лишен тенденции самоутверждения: при его безграничной самоуверенности и преданности делу, для этого у него вообще не оставалось места»[284]. Однако с этим утверждением можно поспорить, думается, по крайней мере, один комплекс у Ленина был — он крайне редко и с большим трудом признавал свои ошибки. А иногда вообще не признавал, хотя и сознавал. Так, известному большевику А.К. Воронскому (одному из участников Пражской конференции) уже после 1917 года захотелось напомнить Ленину о том, с какой энергией тот при выборах в ЦК отстаивал кандидатуру Романа Малиновского, оказавшегося провокатором.

«Почему-то очень хотелось, — писал Воронский, — чтобы Ленин признал эту свою ошибку. Я ждал, что он с готовностью скажет: — да, да, вы были правы, я тогда опростоволосился. Выслушав меня, Ленин отвел взгляд куда- то в сторону, мельком скользнул им по густым группам делегатов, перевел его затем вверх, куда-то сначала на стенку, потом на потолок, прищурился и, как бы не понимая, куда я направляю разговор, действительно с сокрушением промолвил: — Да, что поделаешь, помимо Малиновского у нас был тогда еще провокатор»[285]. (Имелся в виду А. Романов.)

И все же, говоря о простоте Ленина, особенно в первую половину его жизни, надо признать, что он был естественно прост, и это притягивало к нему людей. Один из старейших социал-демократов Пантелеймон Лепешинский вспоминал, что вначале, находясь в ссылке и зная о Ленине исключительно понаслышке, он и его напарник по ссылке — Ленгник (кстати, ставший вскоре одним из самых близких помощников Ленина), считали Ленина этаким «генералом» от социал-демократии, высокомерным и любящим власть. «И мы с Ленгником, — писал Лепешинский, — очень гордились тем приятным сознанием, что нас нельзя упрекнуть в подражании «моде», и что мы нисколько не заражены всеобщим среди других социал-демократов фетишистским отношением к имени Владимира Ильича…»[286]. Однако прошло некоторое время, и Лепешинский получил письмо от своей супруги, в котором та сообщала, что Ленин, находившийся в Красноярске в то время, когда она проезжала через этот город, поспешил ее разыскать, чтобы познакомиться и предложить свои услуги при поездке на пароходе в Минусинск. Лепешинский вспоминал: «Произвел он на нее впечатление самого милого и обходительного человека, каких только ей когда- либо приходилось встречать. Дорогой он был очень заботлив и внимателен и к ней, и к Л.М. Старковой, ехавшей к мужу. Когда во время шестидневного пути на пароходиш- ке, не имевшем буфета, оказался продовольственный кризис, он вызвался раздобыть для пассажиров продуктов у местных крестьян и быстро стал карабкаться на крутую, высокую гору, которая чуть ли не отвесной стеной спускалась к Енисею. «Гм… — подумал я тогда же при чтении письма жены, что-то это не похоже на генеральские замашки…»[287] В то же время Лепешинский подчеркивает целеустремленность и азартность ленинской натуры: «Высыпает, например, своя компания на гладкий лед замерзшей реки, чтобы «погиганить» на коньках. Возбужденный и жизнерадостный Ильич уже первый там и задорно выкрикивает: «ну-ка, кто со мной вперегонку»… И вот уже несколько пар ног на славу работают, «завоевывая пространство». А впереди всех Ильич, напрягающий всю свою волю, все свои мышцы, наподобие излюбленных персонажей Джека Лондона, лишь бы победить во что бы то ни стало и каким угодно напряжением сил»[288].

Если говорить о наиболее характерных свойствах натуры Ленина, то, исходя из ответов Крупской на анкету Института мозга в 1935 году, можно выделить следующее (подтверждаемое данными из мемуаров людей, хорошо знавших Ленина): большая впечатлительность в сочетании с высокой степенью эмоциональности, азартность, целеустремленность, преобладающее настроение — напряженная сосредоточенность. При этом надо отметить быструю утомляемость — Крупская вспоминала, что Ленин быстро уставал при пешеходных прогулках, а также — когда слушал классическую музыку (особенно Вагнера). Был музыкален и имел хорошую музыкальную память. (При этом совершенно не умел рисовать, хотя и проявлял интерес к живописи.) Любил напевать и насвистывать. Любил театр. Очень быстро читал и также очень быстро писал, однако, надо заметить, почерк имел неразборчивый. Крупская особо отмечала, что ленинский почерк становился более четким, когда Ленин писал о чем-то, что его волновало (например, в письмах). Рукописи писал практически без черновиков — сразу набело. Имел прекрасную зрительную память и хорошо ориентировался в незнакомой местности. Не имел страха высоты — в горах любил ходить «по самому краю». Любил быструю езду. В быту был так же прост, как и в общении с людьми. Ел все, что дадут, однако, обладая не совсем здоровым желудком, к некоторым блюдам относился настороженно. (У Ленина, например, была идиосинкразия на землянику.) Любил полевые цветы и весенние запахи. Гимнастикой специально не занимался, но плавал, хорошо катался на коньках, любил ездить на велосипеде. Был азартным грибником и охотником. Физической работой заниматься не любил, но если нужда заставляла — старался все сделать качественно (Крупская вспоминала, что в ссылке Ленин сам починил изгородь, т. к. надеяться было не на кого.) Еще одну отличительную черту характера Ленина отметил А.К. Воронский: «Ленин не любил проигрывать и уступать даже в мелочах. Случилось, что дважды подряд Леонид (один из делегатов Пражской конференции. — А. Б.) обыграл Ленина в шахматы. Ленин отказался играть в третий раз, торопливо поднялся со стула, полусерьезно и полушутливо промолвил: — ну, это не дело мат за матом получать»[289].

Весьма интересна была его манера общения с людьми. А.К. Воронский вспоминал: «У Ленина была привычка повторять иногда конец фразы. Кроме этого он и в статьях, и в речах, и в разговоре любил кряду употреблять несколько глагольных и прилагательных форм. Это усиливало убедительность, силу, выразительность и без того энергичной его манеры говорить и писать… Поражало также его обращение: он никогда, хотя бы и невзначай, не давал собеседнику почувствовать свое превосходство, он целиком отдавался беседе, сосредоточенно и внимательно слушая, выпытывая и узнавая нужное»[290]. Эти воспоминания относятся к 1912 году (период Пражской конференции), противореча мнению Мартова, что простота была свойственна Ленину только в 1890-е годы. Надо заметить, что А.К. Воронский отличался объективностью суждений и выводов.

Вопреки распространенному мнению о сверхцентрализме большевистской партии и царившем внутри ее культе вождя, в истории большевизма есть и случаи мятежей против центрального руководства. Тем более интересно поведение Ленина в таких ситуациях. Один из таких случаев описан П.Н. Лепешинским: «Помню также один эпизод нашего коллективного бунта против верховной воли самого Ильича. Дело, в общем и целом, плевое, началось из-за какой-то ссоры между не поладившими между собою с одной стороны супругами Лядовыми…, а с другой — Бончами… Группа (политэмигрантов-боль- шевиков. — А. 2>.) стала на сторону Бончей, — Лядовым было предложено уступить во имя партийной дисциплины. Но те обратились с жалобой к Владимиру Ильичу. Ленин в резких выражениях предписал группе пустяками не заниматься. Старшие члены группы (Галерка, Бонч, Олин) сочли себя обиженными таким третированием их достоинства, и группа ответила протестом на предписание высшего фракционного центра. Получился даже разрыв дипломатических сношений на протяжении нескольких недель.

Конфликт разрешился, однако, совершенно незаметно и очень просто. Однажды вечером в столовую Олина (Лепешинского. — А. Б.) является редкий гость: не более, не менее, как сам Ильич… Олин растерянно принимает столь неожиданного гостя.

— Не хотите ли сыграть в шахматишки, — спрашивает добренький и кроткий Ильич.

— С восторгом…

Сыграли две-три партии, и Ильич ушел. На другой день группа пересмотрела свои решения о ссоре партийных «Иванов Никифоровичей» с «Иван-Ивановичами», и прочный мир был восстановлен по всей линии наших общественных отношений». Этот эпизод свидетельствует не только о способности лидера большевиков к компромиссу, но и готовности, в случае необходимости, самому сделать первый шаг. Однако эта его способность почти не затрагивала сферу идеологии, причем Ленин в политике четко отделял революционный компромисс (партия подчиняет политические и тактические задачи момента стратегической цели) от оппортунистического (партия поступается стратегическими целями ради реальной или иллюзорной выгоды момента). Понимание компромисса в политической борьбе опять-таки в рамках шахматной логики.

Ульянов-Ленин воспринял в основных чертах плехановскую интерпретацию марксизма, но затем, в последующие годы, подверг плехановское изложение весьма значительной коррекции. Ленин стремился уйти от абстракций и замыкает философию на политику, создавая своего рода политическую философию. Но — весьма упрощенную и — в рамках марксистской парадигмы исторического процесса. При этом для Ленина характерно использование определенных доминант: «классовая борьба», «классовое сознание», «пролетариат», «крупная буржуазия», «мелкая буржуазия», «пролетарская демократия» (она же «диктатура пролетариата») и т. п. Присутствие в оценках и рассуждениях Ленина неких абсолютизированных категорий говорит о метафизичности (до известной степени) его мышления. Но непосредственно в политической сфере

он выдвигает требование конкретизации понятий и ситуаций (то, что он сам называет диалектическим методом), и это, в сочетании с шахматной логикой, делает его свободным в оценках, суждениях и выводах. Таким образом, ориентация на некие абсолютные цели и использование универсальных категорий для описания той или иной исторической ситуации нисколько не мешает политическому прагматизму на практике, лишь рационально подчиняя последний целям высшего порядка.

Наиболее часто Ленин использует в своих работах категорию «рабочий класс». Если внимательно вчитаться в ленинские тексты, то главная сущность рабочего класса, которая интересует Ленина и заставляет его все время обращаться к этому классу, — это его функция могильщика капитализма. Сам по себе рабочий класс (как сообщество наемных работников) Ленина интересует мало. Он его интересует с точки зрения классовой борьбы. Если Ленин и проявляет внимание к материальным интересам рабочих, то лишь в том аспекте, в котором это выступает как причина социального конфликта. Рабочий класс — это некая категория, наделенная в мышлении Ленина полной самодостаточностью. Выше уже говорилось, что для Ленина это был класс-символ, соотносящийся с реальностью постольку, поскольку. Если же рабочий класс упоминается в практической плоскости, то (до 1917 года) он воспринимается как гомогенная общность, единая в своей основе, хотя Ленин отдавал себе отчет в том, что рабочий класс состоит из разных слоев и групп. Единство рабочего класса для Ленина суть априорно именно в силу марксистского видения классовых отношений, в основу которого положен принцип причинно-следственных связей. Классовое угнетение не может не вызывать протест, борьба за свои классовые интересы не может не объединять. Мышление отдельных рабочих, их индивидуальное восприятие реальности не суть важно, ибо в условиях коллективного труда и коллективной борьбы за свои права действуют законы массовой, а не индивидуальной психологии.

Известный старый большевик (погибший как троцкист в годы сталинских репрессий) Е.Л. Преображенский приводит в своем очерке «В.И. Ленин» следующее любимое выражение В.И.: «Вождь считает миллионами и миллиардами, а не сотнями и тысячами»[291]. Это одно из самых слабых мест ленинской политической философии. Мотивация индивидуального поведения рабочего сводится к «революционному инстинкту». На уровне коллектива поведение — по Ленину — определяется «классовым сознанием», под которым понимается восприятие мира через призму классовой борьбы, стремление к материальному и социальному равенству, т. е. коммунистической организации общества. Да, соглашается Ленин, часть рабочих можно подкупить, поэтому партия и должна стоять на защите рабочего класса от его «обуржуазивания». Иными словами, кто внесет в рабочий класс свое мировидение, тот и сумеет овладеть рабочим классом. Но внесение миро- видения не единичный акт, а постоянный процесс. Таким образом, борьба за социализм есть постоянная борьба за рабочий класс. И эту функцию выполняет партия.

Однако ленинское видение партии предполагало (до определенного момента) наличие внутрипартийной демократии. Сам Ленин подходил к принципу партийной демократии с точки зрения революционной целесообразности. Если ситуация того требовала, он ломал всю демократию и навязывал партии свою волю, будучи уверен в своей исключительной правоте. При этом сам демократический принцип никогда сомнению не подвергался. Д.В. Колесов совершенно прав в следующем своем утверждении: «При всех своих диктаторских качествах Ленин был диктатором достаточно лояльным к своим соратникам и достаточно демократичным. Видимо, он ощущал себя не единоличным диктатором (подобных амбиций у него не было), а доверенным лицом «пролетариата» для руководства делом построения нового общества. При этом не имело значения, что он сам себя поставил на это место: ведь именно он создал партию, он обосновал ее деятельность, он принимал конкретные удачные решения. Его диктаторство психологически было опосредовано делом и никак не было связано с личностным самоутверждением: через власть он не самоутверждался, а реализовывал себя как личность»[292].

Очевидно, подобное отношение к власти предопределило и ленинское восприятие власти в целом как инструмента для достижения социально ориентированных целей. В этом он следовал за своими учителями Марксом и Энгельсом. На это обратил внимание Бертран Рассел: «Марксисты никогда вполне не осознавали, что жажда власти является таким же сильным побудительным мотивом и таким же величайшим источником несправедливости, как и страсть к наживе…»[293].

Характерной чертой ленинского мышления является нетерпимость к меркантильным отношениям (частная выгода), к институту частной собственности, к отношениям «купли-продажи» внутри общества, при которых сам человек превращается в товар. Идеалом Ленина являлся социализированный труд, приносящий не прибыль, а некий обобществленный продукт, распределяющийся между членами общества по неким нормам социальной справедливости. Ленин понимал, что произвольно или абстрактно эти нормы, как и сам механизм распределения, создать не удастся. Для него единственной гарантией справедливого распределения была (до определенного момента) «пролетарская демократия», понимаемая им достаточно примитивно. Он проецирует систему внутрипартийной демократии на государственный аппарат, т. е. демократия — по Ленину — это «прямая демократия», где все вопросы решаются большинством голосов, а выборные руководители непосредственно связаны с массой, избравшей их, и могут быть отозваны, если масса останется не удовлетворена ими. Однако социальная масса и гражданское общество — явления различного порядка. Когда Ленин говорит о воспитании масс демократией, надо полагать, он осознает в какой-то степени, что массу необходимо к демократии подготовить. Однако ясного понимания глубокого различия между гражданским обществом и социальной массой у Ленина, скорее всего, не было. Это, в свою очередь, являлось следствием ленинского восприятия права как одного из инструментов классового господства. То, что гражданский коллектив предполагает наличие индивидуальных прав и свобод, для Ленина неочевидно. Индивидуальные права и свободы в буржуазном обществе обеспечиваются собственностью, а, следовательно, законы являются инструментами классового господства. Ленин отторгает основной постулат буржуазной демократии XIX века — нет гражданина без собственности, но не объясняет, как свои права будет отстаивать обезличенный «человек массы» в случае, если его личные интересы войдут в конфликт с интересами массы. Априори предполагается, что интересы рядовых пролетариев тождественны интересам всего класса в целом. Такой коллективизм, по остроумному замечанию Д.В. Колесова, природа создала «на уровне» муравейника или пчелиного роя. Но как «поднять» людей до этого уровня?

Однако в последние годы жизни Ленина заметно изменение его отношения к хозяйственной самостоятельности людей как субъектов экономического механизма, в частности, изменение отношения к кооперации. Об этом речь впереди.

Для многих остается парадоксом ленинское отождествление «пролетарской демократии» и «диктатуры пролетариата». Но если следовать ленинской логике, никакого парадокса здесь нет. Выше уже говорилось, что для Ленина теоретический пролетариат — это класс-символ, идеальный класс, внутри которого в принципе отсутствуют меркантильные отношения, отсутствует «буржуазность» как таковая, в то время как оставшаяся часть общества заражена в той или иной степени буржуазным сознанием. Участие всего общества в системе «прямой» демократии (особенно в силу неподготовленности самого пролетариата) привело бы рано или поздно к возрождению буржуазных отношений (на основе своекорыстного интереса), массовой буржуазной психологии, буржуазных политических институтов и, в конечном итоге, к реставрации буржуазного государства. Именно поэтому Ленин говорит о необходимости диктатуры пролетариата, т. е. о создании таких условий, которые в принципе препятствовали бы реставрации буржуазного государства. Иными словами, «пролетарская демократия» должна быть демократией для пролетариев и, в то же время, диктатурой по отношению к остальной части общества. В противном случае — по Ленину — пролетарская демократия просто неосуществима, как и построение социализма. В этом есть своя логика, но практически совместить демократию и диктатуру оказалось просто невозможно. Это оказалось тем более невозможно в силу того, что реальный рабочий класс в России весьма и весьма отличался от того класса-символа, который существовал в мышлении Ленина. Это была деклассированная масса, которую гражданская война сделала еще более деклассированной. И это в 1921 году был вынужден признать сам Ленин. Кроме того, если следовать постулатам Маркса и Энгельса, рабочие, уничтожившие частную собственность и обратившие средства производства в общественную собственность, перестают быть пролетариями. Они создают уже совершенно новую систему общественных отношений, основанную на совершенно иной социальной психологии. Ленинская трактовка диктатуры пролетариата предполагает длительный период классовой борьбы, которая не заканчивается со взятием власти. А, следовательно, необходимо существование и самого класса пролетариев, и его экстракта в виде коммунистической рабочей партии. Партия опекает класс, препятствуя его «обуржуазиванию», класс в своей непосредственной деятельности преображает и поглощает все остальное общество. Именно эту схему Виктор Михайлович Чернов называл «диктаториальным опекунским социализмом». Но именно ленинская схема учитывает тот факт, что социализм строится в отсталой (вопреки Марксу) крестьянской стране, поэтому в данном случае никакого противоречия между Лениным и Марксом нет. Есть достаточно трезвая оценка реальной ситуации, хотя и страдающая механистическим восприятием социальных отношений.

Весьма интересен анализ личности Ленина, данный лидером эсеров и давним оппонентом Ленина Виктором Михайловичем Черновым. В статье, написанной уже после кончины Ленина, Чернов заявил: «Я думаю, что в лице Ленина сошел в могилу самый крупный характер из выдвинутых русской революцией»[294]. Чернов не слишком высокого мнения об уме Ленина: «Ум у Ленина был энергический, но холодный. Я бы сказал даже — это был прежде всего насмешливый, язвительный, цинический ум»[295]. В то же время «воля Ленина была сильнее его ума. И потому ум его в своих извилинах и зигзагах был уродливо покорен его воле»[296]. «Воля же Ленина поистине была из ряда вон выходящей психоэнергетической величиной»[297]. Чернов, на наш взгляд, очень близок к пониманию подлинной сути личности Ленина, когда говорит о том, что его конструктивная деятельность строилась на тех же принципах, что и политическая борьба (деятельность, по определению Чернова, деструктивная): «Надо не бояться ошибок, учиться на ошибках, бросать неудачное, переделывать сызнова и сызнова, действовать где прямо, где обходными путями»[298]. Ленин, по мнению Чернова, — эмпирик, экспериментатор, игрок, и с этим нельзя не согласиться. Однако утверждение Чернова о том, что Ленина «вовремя спасали ошибки врагов», и это был «просто слепой дар судьбы», достаточно спорно, тем более что сам Чернов признает, что Ленин был большим мастером в оценке наличной политической ситуации. В Ленине соединялся фанатик коммунистической идеи и политик-реалист, строивший свою тактику на принципах шахматной логики, исходивший из анализа каждой новой конкретной ситуации, просчитывающий возможные варианты борьбы и использующий каждую ошибку своих оппонентов в свою пользу. Его единственной страстью «была его профессия, сама борьба, само переливание своей воли в формы политических событий. И аморализм его был простым производным из монопольного владычества над ним этой страсти. Его моноидеизм был его слабостью и его силой, его своеобразной красотой и его уродством»[299].

Под моноидеизмом Чернов, скорее всего, разумеет идею диктатуры пролетариата, отождествляемую Лениным с социализмом — социализмом освобождения труда от эксплуатации. Чернов, как указывалось выше, называет такой социализм диктаториальным и опекунским. Сам же он является приверженцем другого социализма, под которым он понимает, как и большинство европейских социалистов, систему хозяйственной демократии. Подобное видение социализма отрицает диктатуру в принципе, ибо, как и европейская социал-демократическая доктрина, исходит из принципа экономической целесообразности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.