Игрушки

Игрушки

Когда ребенок начинал ходить и приучался пользоваться горшком, на мальчиков надевали короткие рубашечки и панталончики, на девочек — легкие муслиновые платья. Самыми распространенными игрушками у девочек были куклы, кукольная мебель, кукольный домик. Из спортивных игрушек было широко распространено серсо.

Вот как выглядел кукольный домик маленькой Веры (будущей Веры Петровны Желиховской), сделанный ее родителями и подаренный ей на день рождения.

«Я и рассказать не могу, как обрадовалась!

Для меня тут был большой кукольный дом с тремя или четырьмя комнатами, меблированными и украшенными очень красиво. Папа с мамой неделю его оклеивали и убирали гостиную, спальню и кухню. Над ним была красная, высокая, как следует, крыша с трубами, в комнатах сидели и стояли разные куклы.

Меня особенно занял лакей-араб в красной куртке, который подавал на подносе чай барыне, сидевшей на диване. Мама отлично сделала этого араба, она ему вышила красные губы, белые глаза с черными бисеринками вместо зрачков, а из шерсти черные курчавые волосы.

Другие куклы тоже были все маминой работы и очень нарядно одеты.

Я заглядывала на них через двери и окошки, удивляясь, как это их могли там рассадить? Когда папа, подойдя, приподнял немного крышу и опустил всю переднюю стену моего дома, так что он сразу открылся сверху и с главного фасада».

Мальчики играли с мячом, катали обручи, прыгали через скакалку, играли в крикет и бадминтон.

В 1830 году вошли в моду панталоны для девочек, в результате чего девочки освоили скакалку, а мальчики отказались от нее, как от «девчоночьей игры».

Во второй половине века появились фабрично изготовленные куклы (их привозили из Франции и Германии), кукольная мебель, посуда. В продаже имелись также игрушки из фарфора и бумаги. Во второй половине XIX века чрезвычайной популярностью пользовались фарфоровые младенцы. Их даже рекомендовали авторы трактатов по воспитанию как средство пропаганды повышения рождаемости. Тем не менее далеко не все девочки называли любимой игрушкой куклу. Среди других ответов были мяч, обруч, скакалка. В то же время мальчики могли играть с куклами, шить для них лоскутные одеяла и т. д. Мальчик и его кукла являлись героями некоторых детских книг.

^{Детская комната в петербургском доме}

О своих детских игрушках вспоминает Татьяна Сухотина-Толстая: «Папа был против всяких дорогих игрушек, и в первое время нашего детства мама сама нам их мастерила. Раз она сделала нам куклу-негра, которого мы очень любили. Он был сделан весь из черного коленкора, белки глаз были из белого полотна, волосы из черной мерлушки, а красные губы из кусочка красной фланели.

Одевался папа всегда в серую фланелевую блузу и надевал европейское платье только тогда, когда ездил в Москву. Меня, так же как и мальчиков, папа просил одевать в такую же блузу.

Но мало-помалу мама ввела свои порядки. Сначала она упросила папа позволить сделать для нас елку. „Я Сереже подарю только одну лошадку, — просила она. — А Тане только одну куклу“.

^{Кукольный домик}

Потом на елку понемногу стало прибавляться большее количество подарков, и серая блуза была заменена более разнообразными и нарядными платьями. И понемногу пошла наша жизнь так, как шла жизнь у всех помещиков нашего круга»…

Марина Цветаева в своих воспоминаниях приводит такой диалог с матерью:

«— Тебе какая кукла больше нравится: тетина нюрнбергская или крестника парижская?

— Парижская.

— Почему?

— Потому что у нее глаза страстные.

Мать, угрожающе:

— Что-о-о?

— Я, — спохватываясь: — Я хотела сказать: страшные.

Мать, еще более угрожающе:

— То-то же!»

Она же вспоминает об игрушках, которые продавались на Вербном базаре:

«Мне было девять лет, у меня было воспаление легких, и была Верба.

„Что тебе принести, Муся, с Вербы?“ — мать, уже одетая к выходу, в неровном обрамлении — новой гимназической шинелью еще удлиненного Андрюши и — моей прошлогодней, ей — до полу, шубой — еще умаленной Аси.

^{Кукольный домик}

„Черта в бутылке!“ — вдруг, со стремительностью черта из бутылки вылетело из меня. „Черта? — удивилась мать. — А не книжку? Там ведь тоже продаются, целые лотки. За десять копеек можно целых пять книжек, про Севастопольскую оборону, например, или Петра Великого. Ты — подумай“. — „Нет, все-таки… черта…“ — совсем тихо, с трудом и стыдом прохрипела я. — „Ну, черта — так черта“. — „И мне черта!“ — ухватилась моя вечная подражательница Ася. — „Нет, тебе не черта!“ — тихо и грозно возразила я. „Ма-ама! Она говорит, что мне не черта!“ — „Ну, конечно — не… — сказала мать. — Во-первых, Муся — раньше сказала, во-вторых, зачем дважды одну и ту же вещь, да еще такую глупость? И он все равно лопнет“. — „Но я не хочу книжку про Петра Великого — уже визжала Ася. — Он тоже разорвется!“ — „И мне, мама, пожалуйста, не книжку! — заволновался Андрюша. — У меня уже есть про Петра Великого, и про все…“ — „Не книжку, мама, да? Мама, а?“ — клещом въедалась Ася. — „Ну, хорошо, хорошо, хорошо, хорошо: не книжку. Мусе — не-книжку, Асе — не-книжку, Андрюше — не-книжку. Все хороши!“ — „А тогда мне, мама, что? А мне тогда, мама, что?“ — уже дятлом надалбливала Ася, не давая мне услышать ответа. Но мне было все равно — ей что, мне было — то.

— Ну вот тебе, Муся, и твой чертик. Только сначала сменим компресс.

Укомпрессованная до бездыханности — но дыхания всегда хватит на любовь — лежу с ним на груди.

Он, конечно, крохотный, и скорей смешной, и не серый, а черный, и совсем не похож на того, но все-таки — имя — одно? (в делах любви, я это потом проверила, важно сознание и название.)

Сжимаю тридцатидевятиградусной рукой круглый низ бутылки, и скачет! скачет!..

Однажды, застав меня все с тем же чертом в уже остывающем кулаке, мать сказала: „Почему ты меня никогда не спросишь, почему черт — скачет? Ведь это интересно?“ — „Да-да-а“, — неубежденно протянула я. „Ведь это очень интересно, — внушала мать, — нажимаешь низ трубки, и вдруг — скачет. Почему он скачет“? — „Я не знаю“. — „Ну, вот видишь, в тебе — я уже давно вижу — нет ни искры любознательности, тебе совершенно все равно, почему: солнце — всходит, месяц — убывает, черт, например — скачет… А?“ — „Да“, — тихо ответила я. „Значит, ты сама признаешь, что тебе все равно? А все равно — быть не должно. Солнце всходит, потому что земля перевернулась, месяц убавляется, потому что — и так далее, а черт в склянке скачет, потому что в склянке — спирт“. — „О, мама! — вдруг громко и радостно завыла я. — Черт — спирт. Это ведь, мама, рифма?“ — „Нет, — совсем уже огорченно сказала мать, — рифма — это черт — торт, а спирт… погоди-ка, погоди, на спирт, кажется, нет…“ — „А на бутылку? — спросила я с живейшей любознательностью. — Копилка — да? А еще — можно? Потому что у меня еще есть: по затылку, Мурзилка…“ — „Мурзилка — нельзя, — сказала мать, — Мурзилка — собственное имя, да еще комическое… Так ты понимаешь, почему черт скачет? В бутылке — спирт, когда он в руке нагревается — он расширяется“. — „Да, — быстро согласилась я, — а нагревается — расширяется — тоже рифма?“ — „Тоже, — ответила мать. — Так скажи мне теперь, почему черт скачет?“ — „Потому что он расширяется“. — „Что?“ — „То есть наоборот — нагревается“. — „Кто, кто нагревается?“ — „Черт. — И, видя темнеющее лицо матери: — То есть наоборот — спирт“».

Ее сестре Анастасии Цветаевой запомнились игрушки, которые дарил девочкам их дедушка: «Подарки тети и дедушки были особенные, непохожие на более скромные — родителей. Не говоря уже о нюрнбергских куклах, но другими, волшебными нам, игрушками был полон мамин „дедушкин шкаф“, открывавшийся мамой лишь изредка, — где жужжала огромная заводная муха, сияли какие-то затейливые беседки, сверкали зеркальцами зеленоставенных окон швейцарские шал?, перламутром переливалось что-то, что-то звенело, играло, меж фарфоровых с позолотой статуэток, где жили цвета павлиньих перьев и радуг стеклярус и бисер, где дудка ворковала голубем, где музыкальный ящик менял на валике своем, под стеклом, мелодии, — и по сей день живут в душе сказкой вроде Щелкунчика».

А вот забава для девочек постарше, хорошо владеющих карандашом и ножницами. Ее описывает Владимир Одоевский в рассказе «Отрывки из журнала Маши». «Графиня, поговоря с другими маменьками, позвала нескольких из нас в другую комнату. „Как это хорошо, — сказала она, — что вы теперь все вместе, все вы такие милые, прекрасные, — я бы хотела иметь ваши портреты; это очень легко и скоро можно сделать: каждая из вас сделает по тени силуэт другой, и, таким образом, мы в одну минуту составим целую коллекцию портретов, и, в воспоминание нынешнего вечера, я повешу их в этой комнате“. При этом предложении все призадумались, принялись было за карандаши, за бумагу, но, к несчастию, у всех выходили какие-то каракульки, и все с досадою бросили и карандаши и бумагу. Одна Таня тотчас обвела по тени силуэт графини Мими, взяла ножницы, обрезала его кругом по карандашу, потом еще раз — и силуэт сделался гораздо меньше, потом еще — и силуэт Мими сделался такой маленький, какой носится в медальонах, и так похож, что все вскрикнули от удивления. Очень мне хотелось, чтобы Таня сделала и мой силуэт, но после моего холодного с нею обращения я не смела и подумать просить ее о том; каково же было мое удивление, когда Таня сама вызвалась сделать мой силуэт. Я согласилась: она сделала его чрезвычайно похоже и отдала графине. Потом, взглянув на меня, эта добрая девочка, видно, прочла в моих глазах, что мне очень бы хотелось оставить этот силуэт у себя; она тотчас по первому силуэту сделала другой, еще похожее первого, провела его несколько раз над свечою, чтоб он закоптился, и подарила его мне».

Игры с тенями были очень популярны. Одним из самых частых подарков детям на именины или Рождество был теневой театр: вырезанные из бумаги силуэты, помещаясь перед лампой, отбрасывали тень на стену и становились персонажами пьесы. Также были бумажные настольные театры, в которых можно было разыгрывать не только детские, но и взрослые пьесы, например, «Бедность — не порок» Островского, а еще панорамы — их следовало вырезать из бумаги и склеивать, в результате получались, например, виды Петербурга.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.