«Вашего государя и командиров мы не боимся»
«Вашего государя и командиров мы не боимся»
На Кавказе после подавления выступления шамхала Адиль-Гирея ситуация стала как будто спокойнее. Мятежный шамхал сдался и попал в почетное заключение в крепости Святого Креста. Прибывший туда в августе 1726 года новый командующий В.В. Долгоруков встретился с пленным Адиль-Гиреем и сделал ему суровый выговор за «продерзости»; собеседник, по мнению генерала, вины своей не осознал и отвечал ему «с великими пыхами», а потому Долгоруков рекомендовал отправить его подальше в «крепкие места». Верховный тайный совет рекомендации внял и повелел отослать бывшего шамхала в Архангелогородскую губернию{661}. Вместе с находившимися при нем «служителями» Адиль-Гирей был доставлен сначала в Астрахань, а затем в Колу, где содержался под караулом на 15 копеек в день и умер, как сообщает доношение в Сенат из Архангелогородской губернской канцелярии от 27 января 1732 года, накануне, 26 января{662}.
«Должность» шамхала в 1726 году была упразднена, и формальное исполнение верховной власти в Дагестане было возложено на главнокомандующего русскими войсками; но «когда родственникам шамхала было объявлено о высылке Адиль-Гирея, они, по словам генерала, «бес прекословности с великим удовольствием приняли» это известие, при этом унаследовали его владения: «…между тем большия деревни и из малых несколько вместе розданы сыновьям шамхальским и нескольким знатным людям дагистанского народу для содержания».
С двумя тысячами драгун и пятью тысячами казаков Долгоруков выступил на Дербент. Войска намеренно двигались «блиско самых гор», и демонстрация силы произвела впечатление: по словам Долгорукова в письме Макарову, в результате этого марша большие и малые владельцы и прочие «ветреные господа пришли в великой страх и в покорение» и выезжали навстречу российскому наместнику «с великою учтивостью»{663}.
Утверждение России на Кавказе и достигнутое соглашение с Турцией увеличили число российских подданных. В том же 1726 году подданство принял кубинский хан Хусейн-Али{664}, на верность присягнули вольные даргинские общества (Акуша-Дарго в среднем Дагестане). Их вхождение в состав империи было зафиксировано в «записи», которая была «заключена 12 декабря 1727 года, при деревне Мабуре… с турецким комиссаром Дервиш Магомет-агой, о размежевании на 18 часов езды, те. 100 верст от Дербента… до старой деревни Юрт, таким образом, чтоб места, к морю по сей линии лежащие, доставались во владение российское», включая территории Акуша, Каракайтага и Табасарана{665}.
«А ныне по милости всевышнего и ее императорского величества щастием здесь все суть состоит благополучно. И оной усмей прибыл под Дербент к садам, расстоянием от Дербента в 4 версты, и с ним дети ево и Салтамамут утемышевской и шемхальской брат Атачюкей, которой в подданстве не бывал, и другие старшины, и с ним владения ево около 4 тысяч человек. Которого я и детей и Салтамамута утемишевского и шемхальского брата Атачюку в подданство ее императорского величества привел и присягу учинил», — доложил Долгоруков вице-канцлеру А.И. Остерману в мае 1727 года. Результатом этих действий стала жалованная грамота, данная в августе того же года от имени императора Петра II Ахмед-хану на «чин усмея Кайтацкой провинции», предоставлявшая ему «правление над кайтацкими народы иметь и всякие дела по надлежательству исправлять во всем таким образом, как прежние усмеи кайтацкие тамо правление имели». Другая грамота, 1728 года, предоставляла его сыну «хану Мухамету, по смерти отца его, усмея Ахмет-хана, в провинции Кайтацкой быть усмеем и правление над кайтацкими народы иметь»{666}.
Присягу на верность России повторили правители Табасарана и Кайтага; чеченские мурзы Казбулат и Метев и другие владетели и старшины Дагестана, Кабарды и Чечни; в 1727 году в крепости Святого Креста присягнул владетель Аварии Умма-хан с вручением грамоты «о верности Российскому государству». В сентябре 1731 года там же «андийцы, весь народ, добровольно пришли в подданство российское и в том присягнули»{667}. Разграничение новых российских и турецких владений в основном закончилось в 1727 году, и формально значительная часть нынешнего Дагестана оказалась в «подданстве».
Летом 1730 года дагестанские князья и «знатные старшины» присягнули новой императрице Анне Иоанновне. Среди оказавшихся в этом «реестре» — «шемхальские дети» Хазбулат и Будай, дербентский наиб Имам кули с братом, табасаранские Максум-бек (очевидно, так русские «писари» именовали майсума Махмуда) и кади Рустем-бек, уцмий Ахмед-хан с детьми, чеченские князья Булат и Айдемир-бек, кубинский хан Хусейн Али, брагунская княгиня Чжанат, «капыркумыкской князь», владельцы Верхних и Нижних Эрпелей, утемишские, туркалинские, кумтуркалинские, аксаевские, губденские, буйнацкие, акушинские, андреевские, ченгутайские, дергелинские и другие.
Однако формальная декларация лояльности не влекла за собой никаких более существенных последствий. Составленный в 1732 году комендантом крепости Святого Креста Д.Ф. Еропкиным список перечисляет 33 больших и малых владения, чьи хозяева, в том числе и бывшие мятежники, остались на своих местах:
«…11. Деревня Верхние Казаныщи, владелец ее кумторкалинской Мурза Умулатов, ево ж владенья деревня Кумтор Калы, ростоянием от крепости 60 верст, ко оным деревням проезды веема свободные, Казаныщи поселены под горою при речке малой, кругом ее есть лес, Кумтор Калы поселены над рекою по яру, река небольшая, лесу нет, точию есть сады.
12. Бывшего Адилгирея шемхала дети: 1 Камбулат, 2 Буда, 3 Садат Кирей, да их же владенья деревни: 1 Тарки, 2 Казаныщ, 3 Арекень, 4 Булакен, 5 Щук, 6 Кадар, 7 Темерхан, 8 Шора, 9 Мерселев аул, 10 Алберу аул, 11 Атли бую, 12, Ак…жа, ростоянием от крепости 100 верст, протчие деревни поселены ат Казанищ в малом ростоянии, проезд ко всем свободной.
13. Деревня Нижние Эрпели, ею владеют два брата Муцал да Салтан бек Гиреев, да их же владения деревня Карана, а ростоянием от крепости до их жилища 90 верст, ко оным деревням проезд свободной, поселение имеют Эрпели на ровном месте, Карана в горах на чистом месте, лесу кругом в близости нет.
14. Деревня Верхние Эрпели, в ней владелец Будачи, да у него детей: 1 Бартехан, 2 Казыхан, 3 Мурза, 4 Салтан, 5 Магди, а растояние до их жилищ 100 верст, проезд свободной, поселена между гор на ровном месте, кругом ее лес большей.
15. Деревня Медигин, оною владеет Алихан, растоянием от крепости 100 верст, проезд свободной, кругом ее великие буяраки, поселена в горе, лесу довольно и место крепкое.
16. Деревня Капыр Кумык, в ней владелец Бакан Аксанов, ростоянием от крепости 80 верст, проезд свободной, поселена над рекою, на камне, сады по реке небольшие…»{668}
Генералы и офицеры Низового корпуса столкнулись с многообразием народов Дагестана и различными формами их социального устройства, где власть местных ханов и «князей» соседствовала и ограничивалась обычаями и «вольными» горскими обществами, которые даже своим признанным властям «мало послушны бывают». Коменданты крепостей, кроме своих прямых обязанностей, приходилось налаживать официальные отношения с дагестанскими князьями и «вольными» народами — и посылать своих «шпионов» в горские владения, чтобы быть в курсе замыслов их обитателей.
Развитый хозяйственный быт селений на побережье соседствовал с аульной жизнью суровых горцев: «…те, которые близ Дербеня живут, люди обходительные и мало вежливые, а те, далее к горам живущие, люди дикие и непотребные». Веками налаженные экономические связи сочетались с перманентными войнами, ставшими частью повседневной жизни. Воинственные горцы заметно отличались от гилянских крестьян и горожан: «дагистанцы люди храбрые и поспешны на конях, все оруженны оружием огненным, добрыми саблями и многие в панцерях»; «хаси-кумуки (лакцы. — И. К) отважные люди или смелые воры и грабежники»; куралинцы — «вольные люди или, прямо сказать, вольные воры»{669}. По отбытии из крепости Святого Креста в Дербент князь Долгоруков, к своему огорчению, заметил: в то время как одни выражали ему покорность, другие «некоторые плуты из горских владельцов показали пакости и немалые противности в отгоне скота и во взятии несколько человек».
Лучше знакомый с кавказскими реалиями губернатор Волынский еще в январе 1724 года предупреждал Коллегию иностранных дел, что «горные люди» привыкли совершать набеги на грузин и других соседей «по прежнему обыкновению». «Мы к воровству родились, в сим состоят наши пашни и сохи и все наше богатство, которое деды и прадеды нам оставили и тому учили; сим оные сыты бывали, и мы также питаемся и сыти бываем; и что имеем, то все краденое. И иного промысла мы не имеем. И ежели нам от того отстать, то нам под российскою властию с голоду умереть, и мы в том присягать не станем и принуждены будем себя оборонять…» — по-восточному поэтично ответили куралинцы на требование «отстать» от набегов, отказались присягать и уехали{670}. Кайтагский уцмий и прочие владельцы, просились в набег (не на российские владения, а на сопредельных армян и грузин) и, кажется, искренне не могли понять, почему генерал запрещает им поход.
Походы за «ясырем» горцы рассматривали как свое естественное право и требовали выдавать им ушедших к русским пленных «грузинцов» и армян, которых называли «перебещиками». 26 июня 1727 года дербентскому коменданту поступил указ из астраханской губернской канцелярии, предписывавший беглых грузин и армян не возвращать их прежним хозяевам и дать им возможность вернуться на родину. Но за это приходилось компенсировать из казенных средств стоимость «ясырей»-христиан (по 25 рублей) владельцам — правда, только тем, кто признавал себя подданным империи; нехристиан же отдавали обратно. Если же беглые сами уплачивали хозяевам выкуп, их рекомендовалось безусловно принимать под защиту российского гарнизона{671}.
Такие конфликты порой доходили до самых «верхов». В декабре 1726 года Верховный тайный совет рассматривал жалобу кайтагского Ахмед-хана на некоего «грузинца», уведшего у уцмия «девку, которая имелась у него за наложницу»{672}. Недовольство ограничением невольничьего «бизнеса» вызывало попытки его обойти. В начале 1727 года генерал-майор Кропотов получил информацию от «имеющих жительство в Брагунах» армян о вывозе партии грузин и армян в Крым через «Чечень», минуя русские крепости и городки. Посланный отряд капитана Зубова после настоящего боя остановил обоз, освободил 36 пленников и захватил турка, который подрядился доставить живой товар к месту назначения. Потеряв в бою семь человек, «торговой янычар» сам стал обвинять военных в нападении на крымских подданных, так что генералу пришлось проводить формальное следствие, чтобы доказать правомерность действий своих подчиненных{673}.
Долгоруков рекомендовал столичным властям присылать на ответственные должности в Дагестан именно генералов, поскольку «где имя генералское помянетца, то и боятца, и ежели где полковник комендантом, хотя б он какого состояния не был, страху от него не имеют»{674}. «Страх» был необходим, чтобы пресекать «своевольство» в виде несанкционированных походов и усобиц или контактов с турками и их вассалами. Однако даже генералам приходилось не столько командовать, сколько (как было сказано в упомянутой жалованной грамоте уцмию Ахмед-хану) уповать, «что он, усмей, за вышеизложенную к нему нашего императорского величества высокую милость пребудет к нам всегда в неотменной верности и доброжелательных услугах и в прочем во всем поступать будет, как доброму верному подданному и честному человеку надлежит».
Наличие мощного «противовеса» русским в лице турок служило стимулом к «изменам», как и зафиксированные на бумаге, но на практике весьма относительные границы. К примеру, «барьер» между российской Астарой и турецким Ардебилем был намечен в 11 часах шести минутах езды «от моря до реки Карасу», а затем в трех часах 42 минутах езды от этой реки{675}. Проведенные «по-живому» границы разрезали исторически сложившиеся области и хозяйственные комплексы, что провоцировало пограничные конфликты.
Одними из самых опасных соседей были назначенный турками правителем Ширвана Хаджи-Дауд и казикумухский Сурхай-хан. Первый, кажется, мечтал о создании обширного государства в границах от Дербента до Куры и был недоволен тем, что «хлебородные уезды» Шабран и Мушкур отходили к русским{676}. Крепость Денге в Кубинской провинции входила в зону российского влияния, но была занята Даудом; не желая ее отдавать, он «купил пашу, чтоб ныне границы не окончал», заплатив за это, как докладывал из Стамбула Неплюев, «12 тысяч туманов, что будет нашими деньгами 120 тысяч рублей». Сары Мустафа-паша отозвал своих комиссаров до весны 1727 года; тем временем Хаджи-Дауд и турки пытались переселить в свои владения жителей из российской «порции». Все эти усилия в целом не увенчались успехом, и А.И. Румянцев осадил Денге и выбил из крепости гарнизон Дауда{677}.
Договор 1724 года отдавал русским часть территории, подвластной Сурхай-хану (на «6 часов езды» от побережья), но хан так и не допустил разграничения своих владений, «и турки ево к тому принуждать не хотят и не смеют и объявили Росии, что она вольна у Зурхая землю силою взять». (В феврале 1728 года А.И. Румянцев докладывал, что в «Сурхаевых владениях» разграничение еще не закончено{678}.) Казикумухский правитель не признал назначенного турками владетелем Ширвана Хаджи Дауда, и одно время В.В. Долгоруков даже надеялся привести его в подданство. По свидетельству Гербера, «трудились как русские, так и турки, чтоб ево каждой в свою сторону привесть, а Сурхай обеим ласкал и смотрел, от которой стороны ему было прибыли больше. А как турки в 1727 году ему прислали пашинской чин и к тому на знак два года или бунчук и жалованье 3000 рублей на год и к тому же отдали уезд Кабалу, то он турецкую сторону принял»{679}. Сурхай-хан привел «в совершенное послушание» лакские сельские общества и распространил свою власть на значительное число кюринских обществ и на ряд магалов Табасарана, сделавшись крупнейшим владельцем на Северо-Восточном Кавказе.
В конце концов Сурхай показался в Стамбуле более эффективным правителем, чем Дауд, и, сообщал Долгоруков, «ныне пришел в протекцию турецкую… на место даудханово, а Дауд-бека ищут, чтоб ему голову отсечь». В 1728 году Хаджи-Дауд был арестован, переведен в Эрзурум, а оттуда сослан на остров Родос — но спокойствия на границе это не прибавило, тем более что Сурхай располагал внушительными силами и не оставил своих претензий на земли «куралинцев» по реке Самур{680}. «Зурхай через свое богатство и частые подарки дагистанцам, куралинцам и протчих воровских народов к себе привлекал и оттого силен в почтении… Можно его богатство и из сего разсудить, что он в 1725 году зимою войско собрал в 6000 человек, с которым ходил он в Мушкур для раззорения деревни Дедели, только он не взял деревню, в которой находился Хаджи Дауда брат, и оную стеною укрепил. Сие войско Зурхай содержал до 4 месяцев и давал каждому человеку на день по абасе, или по 25 копеек, кроме других подарков, которые знатные люди оного войска получали, куралей и курей, которые Российской империи подлежат. Понеже оные главные воры, стал он своими подданными, как стали числить. Чего не бывало, только оных оставлять по себе отрешить не хочет; оные также за нево, как за главного вора, крепко держутся», — писал И. Гербер{681}. Во владениях Сурхая нашел убежище сальянский наиб Гусейн-бек, уничтоживший в 1724 году на Куре отряд полковника Зембулатова. В декабре 1728 года Сурхай-хан с войском вторгся в российские владения в современном Азербайджане; горцы «побрали в плен» кочевавшие по Муганской степи стада, разорили и «пожгли деревни сальянские». Больной «лихорадкой» А.И. Румянцев срочно выслал из Баку отряд пехоты и драгун под командованием подполковников Пушечникова и Маслова, но к тому времени Сурхай и его люди уже успели уйти с награбленным добром. Дядя Сурхая, Карат-бек, также вступил в российские владения в Дагестане и пленил около трех тысяч человек, «отвращая оных от подданства России, призывая в Сурхаеву службу».
Румянцев отправил в Гянджу и в Стамбул гонцов с протестом, но в ответ получил лишь «фальшивые оговорки», что границы еще «не окончаны», а казикумухский и ширванский ханы находятся «не в совершенном послушании». Командующий опасался, что ответные меры могут вызвать «генеральную войну» с турками (тем более что, по сведениям генерала, в набеге Сурхая участвовал турецкий Ибрагим-паша), но и оставить без последствий явный вызов не мог — это означало бы признать свое бессилие. В итоге Румянцев решился напасть на собственные владения хана и достиг успеха: бригадир Леонтий Соймонов с драгунами отогнали 15 тысяч «сурхаевых баранов»; еще 12 тысяч захватил со своими людьми дербентский наиб и 13 тысяч увели табасаранцы и куралинцы. Последние принесли присягу, за что им был возвращен «полон», взятый в свое время «покойником бригадиром фон Лукеем»{682}.
После удачной «акции» генерал все же попытался договориться с ханом и послал к нему «под претекстом покупки» капрала Суворова, однако посланец угодил под арест и был выпущен только после вмешательства турецкого паши. Румянцев начал длительную переписку с командующим в Гяндже Мустафой-пашой. В ответ на претензии по поводу нападения на турецкого вассала генерал выдвинул встречные обвинения: это хан, вопреки договору, «в куралинской народ вступаетца» — и приглашал турецких уполномоченных лично «освидетельствовать» последствия набега по составленному им «реестру»: «Деревня Арабляр Илюнчюк. Убито мужеска полу 22 человека, в полон взято из женска полу 13, раненых 10; еще ж в полон взято из рабят мужеска и женска полу 55, верблюдов 75, лошадей 52, волов 858, баранов 740…» В ходе рейда оказались разоренными 23 деревни (859 дворов); 280 человек были убиты, 351 взят «в полон», угнанно 10 тысяч лошадей, семь тысяч баранов, 4828 волов, 100 верблюдов и два ишака{683}.
Рассерженный хан пожаловался султану, заявив, «что по ее же (Турции. — И. К.) указом был в Мугане и в Сальянах, за что же российские командиры не токмо моих, но и всего моего казыкумыцкого владения баранов отогнали, а Порта де к возвращению тех баранов нималого старания не имеет»{684}.
Дело о «сурхаевых баранах» вышло на международный уровень и даже обсуждалось в Стамбуле российским резидентом Неплюевым с «секретарем» Магметом-эфенди. Под предлогом пограничных конфликтов турки выдвинули претензии на Астару и Кергеруд и собирались оказать помощь своему вассалу, однако вступать в настоящую войну с Россией Порта не считала необходимым и в конце концов показала «склонность к розводу» границ миром. Для умиротворения партнеров Неплюев написал Румянцеву, «чтоб баранов отдал», но при этом намекал: «Ежели б оные бараны побиты были или люди, то б лехче турки изнесли»{685}.
Кажется, намек был понят. Отправка турецких войск в Закавказье была отложена; хан вместо помощи получил выговор за «самовольную» отлучку из Шемахи и, обидевшись, даже заявил, что уйдет к себе в Казикумух{686}. Бараны между тем паслись в российских владениях под Дербентом и «у Низовой» и, несмотря на приплод, неуклонно уменьшались в количестве — в 1731 году их оставалось всего десять тысяч. Дербентский наиб докладывал, что из доверенных ему восьми тысяч баранов 455 были съедены, а 7324 «от стужи померли»{687}. В июне 1732 года царский рескрипт разъяснил Левашову, что на продолжавшиеся требования Оттоманской Порты «об отдаче баранов, отогнанных в нашу сторону от хана Сурхая», надлежит объявить, «что все те бараны померли», хотя на деле остатки стада были кому-то проданы за 2066 рублей{688}.
В итоге хану пришлось со своими баранами проститься, но и он захваченный «полон» не вернул. В конце концов Румянцев потребовал от Порты заменить Сурхая, на что османы предложили заменить самого Румянцева, но тем не менее посоветовали хану не вмешиваться в дела России{689}. Но и позднее Сурхай с российскими властями держал себя гордо, делал им выговоры и подчеркивал свою независимость: «Над нами Бог, и вашего государя и командиров мы не боимся и не стыдимся, и ты не нашего государя ж», — писал он в 1732 году коменданту крепости Святого Креста М. Барятинскому, жалуясь на действия кубинского наиба{690}. Впрочем, хан так же считал незаконным и вмешательство турок в свои дела, что осложняло его отношения с Портой.
В отличие от городков и деревень прибрежного Гиляна, реально контролировать горные долины и селения ни в Иране, ни в Азербайджане, ни в Дагестане военные власти в принципе не могли. Вдали от побережья они не располагали ни необходимым количеством войск, ни знающими местные условия и языки администраторами, ни опорными пунктами. В Южном Дагестане, правда, имелась крепость Денге (или Тенге) «на речке Белбеле, как показано на карте, от моря верстах в 40». В.В. Долгоруков в 1727 году основал в десяти верстах от Низовой крепость Дедели; «но понеже там много людей померло, то перестали туда посылать других»{691}.
Командующие и коменданты крепостей вступали с большими и малыми владельцами в сложные дипломатические отношения через «гражданскую канцелярию», расположенную в крепости Святого Креста, выдавали им жалованье и стремились урегулировать их конфликты; российские учреждения выдавали паспорта своим и приезжим торговцам{692}. Привычным средством хоть в какой-то мере обеспечить лояльность вольных горцев служило «аманатство», когда дети или другие младшие родственники местных владетелей на длительное время отправлялись в резиденции российских «командиров». Большинство аманатов находилось в крепости Святого Креста: в 1733 году там содержались 26 человек. Однако они жили и в Дербенте, как трое «знатных узденей» уцмия в 1730 году; иных отвозили в Москву и даже в Петербург — уже в 1725 году в столице жили Мусал Шавкалов, сын шамхальского брата Муртазы-Али и племянник уцмия Темир-хан Асанбеков{693}.
Однако аманаты иногда уходили. Так, сумел сбежать один из сыновей астаринского Мусы-хана. Присяга и даже царские милости не удерживали горских предводителей от «измены» (за которой обычно следовало всемилостивейшее прощение); в традициях «вольной» службы и привычно номинального «подданства» эти «бунты» не представлялись ими преступлением, тем более по отношению к иноверцам. Относительно «верные» прямо говорили, что процедура присяги «бывших бунтовщиков не довольно укрепляет, ибо оную преступить без вреды совести со всеми можно»{694}. В 1731 году долго служивший на Кавказе генерал-майор Д.Ф. Еропкин подал Левашову мнение о том, что «нет пользы в аманатчиках»: во-первых, к ним постоянно приезжают родственники и «дядьки» со «съестными припасы», и о происходящем в крепости «в горах бывает ведомо»; во-вторых, содержание здесь аманатов не гарантирует верности их отцов и других старших родичей, а потому лучше отправлять заложников в Астрахань{695}.
В июне 1730 года российские войска в Дагестане состояли из 11 627 драгунских и пехотных офицеров и солдат, 118 артиллеристов, 3500 казаков-донцов, 400 «компанейцев» и 540 человек поселенных по Аграхани, а также сборного отряда под командой кабардинского князя Эльмурзы Черкасского в 150 сабель («Черкесы» Эльмурзы боролись с «воровскими партиями» и располагались в составе 200-300 «фамилий» в особом «городке» у крепости Святого Креста{696}). За исключением «фортеции» Святого Креста, гарнизоны стояли только в Баку (две тысячи человек), в Дербенте (1500) и на пристани Низовой (три тысячи){697}. Оставшийся на Куре небольшой отряд и гарнизоны Джильской крепости и Астары не в состоянии были обеспечить спокойствие в Муганской степи; Румянцев запрашивал Левашова, что «ежели тамошние народы возволнуются и малолюдством в тех краях мы удержать не возможем, то в крайнем случае куды нашим людям из тех мест реитираду иметь и что с протчими крепостьми чинить имеем».
Гербер, сочинявший в конце 1720-х годов свое описание подвластных кавказских провинций, прямо указывал, что формально российские владения — например, «уезд Алтипара» (союз сельских общин Ахтыпара) или «Куралинской уезд» (область Кюре) — на деле таковыми не являются, поскольку «в посессию не взято, атак оставлено»; приводить же в подданство их жителей «трудно и убыточно»{698}.
Крупные горские владетели, как уцмий или казикмухский хан, были способны выставить для войны 8-12 тысяч, смелых, инициативных и приспособленных к местным условиям конных воинов. В случае их согласованных действий российские войска оказались бы запертыми и изолированными в нескольких прибрежных крепостях и могли рассчитывать только на снабжение по морю. Но этническая и социальная пестрота Дагестана и соперничество вождей подобную возможность практически исключала. К тому же даже самые влиятельные князья не были неограниченными государями и находились со своими подданными в достаточно сложных отношениях. Они могли свободно располагать лишь своей дружиной в 200-300 сабель; в случае же масштабных военных предприятий необходимо было получить одобрение со стороны влиятельных беков и формально подвластных магалов — союзов сельских обществ (джамаатов). Вопрос о степени подобных ограничений — дискуссионный в научной литературе; естественно, она зависела от конкретных условий и эпохи{699}. Одни подданные-общинники были обязаны платить подати и нести повинности; другие только выставляли воинов; третьи вообще не имели определенных обязательств.
«Народы бусурманские» не едины, а представляют собой «разделные и несогласные партии», заметил генерал-майор Г.С. Кропотов в апреле 1723 года в письме А.В. Макарову, сделав вывод: для проникновения в их замыслы нужны «шпионы» и деньги. Генерал в сентябре 1724 года жаловался государю, что отпущенные ему «на шпионов» 100 червонцев давно закончились и он вынужден был потратить собственные 500 рублей, поскольку соответствующей казенной статьи расходов не предусмотрено{700}. Он и в дальнейшем вынужден был платить «шпионам» из собственных средств; эти расходы составили к сентябрю 1726 года 416 рублей, о чем и было доложено в Военную коллегию{701}. На Кавказе военным не удалось создать столь масштабную разведывательную службу, как в Гиляне, но и здесь подобные кадры нашлись: в 1728 году такую миссию исполнял «татарин Бурахан Асман из Кумторкалинской деревни, получивший на расходы пять рублей{702}; в 1732-м Левашов посылал к уцмию «чеченского узденя» Арыка Утешева, а в 1734-м уздений Джетамбет и Кадыртун отправились на Тамань{703}.
Неудовольствие российским присутствием не мешало попыткам «горских князей» увеличить с помощью пришельцев свои владения. В 1732 году, на пути из возвращенного Ирану Гиляна, Левашов жаловался, что «князья» непрестанно докучают ему «о спорных землях». Но здесь уже надо было использовать не кнут, а пряник; не случайно указы Петра I и инструкции Коллегии иностранных дел предписывали кавказским генералам и комендантам иметь «ласковое обхождение» с местными людьми, а «особливо владетелям и их детям показывать всякую учтивость и приласкание».
Отбывая на Кавказ, Долгоруков вез из Петербурга на юг «в раздачу» две тысячи червонцев и на три тысячи рублей мехов; в июне к нему была отправлена пушнина еще на три тысячи рублей{704}. Генерал-лейтенант Людвиг Гессен-Гомбургский вез с собой, подобно купцу, целый обоз с товарами; в ассортименте «презентов» имелись не только меха и деньги, но и разнообразные сукна (красные, «лазоревые», «фиолетовые с искрой»), серебряную парчу, камку, парадные сабли, золотые и серебряные часы, дорогие табакерки, золотые кружева и даже «колокольцы вызолоченные»{705}.
У того же Долгорукова дербентский Имам Кули-бек домогался «деревень шаховых», денег и хлеба — на сумму в десять тысяч рублей. Князь счел, что это будет слишком, но хорошо понимал, что поощрять надежных слуг — а наиб был одним из самых верных — надо. Денег ему генерал не дал (и объяснял Макарову, что местных владельцев надлежит «умеренно содержать»), но с почетом отправил в Петербург, где Имам-Кули-бек провел несколько месяцев, был несколько раз принят у Меншикова и вместе со светлейшим князем посетил императрицу в Зимнем дворце{706}. Получив по распоряжению Екатерины I немалое жалованье в три тысячи рублей, наиб оставался верным и дальше и скончался в чине российского генерал-майора в 1731 году, тогда его должность была передана его брату — полковнику Алла Кули-беку; преданно служила и дербентская милиция — за жалованье в общем размере 10 600 рублей в год{707}. Румянцев в своих донесениях отмечал преданность кубинского наиба, остававшегося фактическим правителем при малолетнем хане. Айдемир из Эндери в 1732 году застрелил «аксайского узденя» Атая за производимые разбои, а тело его было повешено за ноги «при дороге»{708}.
В конце 1729 года в Москву прибыл «Муганской, Шегисевенской, Мазаригской степей хана Али Гулия сын ево Мухаммед Наби-бек», которому было выплачено вознаграждение в 230 рублей. Гость проживал на освобожденном для него дворе в Белом городе и получал «кормовые деньги»{709}. О представлении ко двору (а также и о жалованье в 12 тысяч рублей) просил и уцмий, «не показав свои службы». Потом он умерил аппетиты — согласился на тысячу (и еще 200 рублей сыну), но не меньше, поскольку ему «стыдно против своей братьи»: «А я ваше превосходительство, как душу, люблю», — завершал Ахмед-хан благодарственное письмо Румянцеву. Командующий в такую любовь не верил, но вынужден был признать: «Никак нельзя обойтитца, чтоб ему (уцмию. — И. К.) жалованья не дать». К началу 1728 года генерал уже понял, что все его усилия не могут помешать горцам нанести удар в любом месте на побережье и спокойно уйти от возмездия в «уские места»; даже мощная крепость Святого Креста с гарнизоном и казаками способна контролировать лишь пространство в 40 верст, а далее ничто не мешает «бешеным и ветреным народам» затевать «воровство и бунты»{710}. С начальником был согласен и Румянцев. «Я своих горских более опасен, нежели турок», — писал он из Баку в апреле 1729 года, привычно просил войск «в добавку» и сетовал, что его местные подданные «весьма безоружны и к войне не извычайны»{711}.
Начальству ничего не оставалось, как платить. Сдавая командование,
B. В. Долгоруков приказал: «Против неприятеля денег не жалеть», — чтобы привлекать на свою сторону и «жаловать» местных владельцев{712}. Составляя в 1730 году приведенный выше список «верных» ханов и султанов, он настоятельно рекомендовал дать им, «кроме жалованья, по шубу соболиную, здешне золотой материи, а мехи соболей до двухсот рублев, а протчим господинам таевые мехи, також и сукон; и те парчи и мехи и сукна послать генерал-лейтенанту Левашову и Румянцову»{713}.
Румянцев был согласен с начальником: хоть денег и жалко, а платить надо, чтобы горцев «ни до каких противностей не допустить»{714}. Таким способом он надеялся обеспечить не только спокойствие в крае, но и поддержку со стороны дагестанских суннитов против возможных выступлений иранцев-шиитов. «Я еще малую надежду имею, ежели казылбаши возволнуются, то принужден буду искать способу усмея и шамхалского сына и протчих горских суницкого закона противу их употребить, дав им волю в разорении и в похищении их пожитков. Может быть, по лакомству к граблению также и по законной их ненависти на сие они поступят», — высказал предположение генерал-лейтенант в доношении в Коллегию иностранных дел в июле 1730 года{715}.
Торжественная грамота Анны Иоанновны уцмию Ахмед-хану о награждении за верную службу подразумевала на деле лишь плату за относительную лояльность, ради чего «во знак к тебе нашей высокой милости… послан ныне от нас в Дербент к командиру нашему на дачу тебе халат, и шуба соболья, и сабля. И уповаем мы, что ты, видя к себе такую нашу высокую милость, и впредь к нам по присяге своей непременную верность и во всяких случаях радетельную службу продолжать будешь, за что ты, вящше нашей императорской милости и награждение ожидать можешь». В том же 1730 году «в знак милости» акушинскому кадию Аслубокеру было выплачено из царской казны 400 рублей, а двум старшинам, Магомету и Хагибушу, присланным акушинским кадием к дербентскому коменданту, выдано 40 рублей.
Судя по отчетно-финансовым документам Левашова за 1734 год, горским и азербайджанским владельцам доставались как скромные, так и довольно значительные суммы. Костековский «князь» довольствовался 70 рублями жалованья в год; табасаранский кадий и аксайский владелец получали по 200 рублей, буйнакский владелец — 100 рублей и еще 50 рублей для братьев; выплата наибу кубинского хана составляла 300 рублей. Но сын шамхала Казбулат уже получал жалованье в две тысячи рублей, а наиб Дербента со своими людьми — четыре тысячи. Осторожный «кайтацкий усмей» обошелся казне в 8860 рублей, пока не оказался «в бунте», а «мунгальских и шахсевенских и мазаригских народов хан» Али Гули получил 15 312 рублей. По подсчетам Н.Д. Чекулаева, уцмию в 1727-1732 годах было выплачено 13 620 рублей и еще 930 рублей — его сыну и «старшинам»{716}
Выплаты шли не только «князьям»; жалованье получали армянский и грузинский епископы в Дербенте, выехавшие из турецких владений армяне, «новокрещены из горцев»{717}. Кроме денежного содержания, дагестанским подданным выдавали и натуральное. До 1732 года брагунские владетели получали на год: Мудар Кучуков — 25 рублей, 25 четвертей муки и столько же овса; его брат Бамат — 20 рублей, по 20 четвертей муки и овса; 20 их узденей — 100 рублей и по 100 четвертей муки и овса. В 1732 году за особые заслуги им же было выделено: Мудару — 50 рублей, 25 четвертей муки, 25 четвертей овса; Бамату — 50 рублей, по 20 четвертей муки и овса; двадцати узденям — 100 рублей, по 100 четвертей муки и овса{718}.
Платить приходилось не только самим владельцам, но и их родственникам и узденям, а также местным должностным лицам — например, «шебранскому судье» Кулы-беку и армянскому юзбаши — «мушкурского магала управителю». Кроме того, военным властям приходилось оплачивать визиты горцев в города и крепости — обеспечивать гостям и их свите «корм» (по 50 копеек на человека в крепости Святого Креста) в течение всего времени их пребывания и подарки из средств гарнизонной казны. Прибывшим в апреле 1728 года в крепость Святого Креста буйнакским владетелям Эльдару и Мехти Муртазалиевым выдавались кормовые деньги по полтине, а их 15 узденям — по два алтына в день, итого — 5 рублей 80 копеек. 8 февраля 1733 года другим дагестанским владетелям было выплачено кормовое жалованье в размере 21 рубля 31 копейки и поставлено ведро вина. 23 мая 1729 года в той же крепости «для некоторого его императорского величества интересу аксаевскому владетелю Алибеку Салтан-Мамутову сего числа на два дня по указанию коменданта выданы кормовые деньги по полтине на день, узденям его 20 человекам каждому по алтыну да эндиреевскому владетелю Айдемиру Хамзину на сей день выдано 50 копеек да узденям его 10 человекам по алтыну на каждого». Прибывшие на следующий день буйнакский владетель Эльдар Муртазалиев и десять его узденей получили три рубля.
Содержавшимся в крепости Святого Креста аманатам денежное жалованье выплачивалось в апреле 1729 года из бакинских доходов на сумму 186 рублей 48 копеек. В Дербенте аманаты получали деньги из местных доходов: в 1729 году — из пошлинных денег, а в 1732-м — из таможенных сборов. Содержание было различным, в зависимости от статуса невольного «гостя». Так, находившимся в 1733 году шестнадцати аманатам из «Табасаранской провинции» полагалось по три копейки в день, в то время как в 1729-м другим присланным заложникам давали в день по два рубля из местных доходов. В сентябре 1729 года в Дербенте в аманатах от уцмия находились дети «знатных узденей» «Алавердей Арухов сын», Нуршин Искандербек, сын Шамсудин-бека, получавшие денежное довольствие пять рублей в месяц. Там же содержавшемуся в заложниках племяннику майсума Темиру было положено шесть рублей в месяц{719}.
Наконец, были еще выплаты хотя и нерегулярные, но необходимые. Айдемир из Эндери зато, что сохранил верность России (не присоединился в 1733 году к крымскому войску во время его прохода через Дагестан), указами от 6 и 7 ноября 1733 года был награжден жалованьем в 300 рублей, а брат его Алибек — в 100 рублей. 23 апреля 1730 года «в знак милости» акушинскому кадию было выдано 400 рублей, а неделей позже два старшины, Магомет и Хагибуг, присланные акушинским кадием к дербентскому коменданту, получили по 40 рублей.
Левашова, похоже, удручали невозможность пресечь «разбойничий промысел» и необходимость бесконечных выплат, которые рассматривались получателями отнюдь не как вознаграждение за реальную службу. Его раздражал «пакостной магометанской обычай», когда подданные требуют денег «не в оклад» и при этом «бесстыдно бессовестны и без всякого рассуждения о жаловании и о подарках нахально просительны»{720}. Приходилось учтиво отписываться в ответ на просьбы о выплатах родственникам «знатных особ» или об увеличении содержания аманатов. «Сестре ж вашей, Хануме, и сыну ее о годовом жалованье после генерал-лейтенанта Румянцова во окладных книгах не явилося, но бывает, по монаршескому соизволению даются некоторым людям дачи, называемые в приказ, которые в оклад не считаются, тако и сестре вашей не такая ли дача была, нет известия, но за верности свои вашему высокоблагородию и все имеете пребывать в надежде высокие ее императорского величества милости», — писал Левашов уцмию Ахмед-хану в марте 1732 года, в свою очередь, укоряя его: «Вашего ведомства каракайтаки и акушинцы на табасаранцов чинили неоднократное нападение во многолюдстве, причем и собственных ваших несколько старшин было, где учинилося немало и смертного убийства. И отогнали у табасаранцов немалое число рогатова скота и баранов, чего ради от превосходительного господина генерал-маеора и кавалера Бутурлина к вашему высокоблагородию посылан был один офицер и неоднократно писано было, чтоб вы, почтеннейший, о помянутом разыскать и отогнанной скот табасаранцам возвратить и продерзателей наказать и все те происшедшие ссоры прекратить приказали».
Несколько более щедрым командующий оказался по отношению к сыну шамхала Казбулату:«…племяннику вашему, пребывающему во аманатах, по справке не нашлося боле, как по 8 рублев и по ведру вина на месяц, а визирю вашему Иташуке по отбытии генерал-лейтенанта Румянцева в окладных книгах дачи не явилося же, но может быть была дача в приказ, а не в годовой оклад; меньшому вашему брату Салтгирей-беку с матерью за вашу верность до будущего указу ее императорского величества приказал я 800 рублев отпустить из Баки, и людям вашим, приняв, отвезти к вашему благородию».
В этом же письме Левашов вежливо выговаривал адресату за то, что «ваше благородие с Сухраем дружбою обязаватися и освоиться, чтоб сестру свою за Сухраева сына выдать намерение воспринять изволили, что к высокой стороне ее императорского величества и интересам весьма противно и к верности вашей, буде бы то правда, подозрительно бы было, понеже Сухрай, хотя примирительно с Россиею в турецкой стороне пребывает, к высокой стороне ее императорского величества главной неприятель находится и, как вашему благородию известно, оной Сурхаев человек злостной и всякого добра развратник и коварственно ищет, чтоб и Россию с Портой в ссору привести. Я не надеялся бы, чтоб то в истине было, чтоб ваше благородие по своему известному состоянию с таким подозрительным человеком в дружбу и в свойство обязаться могли, и с какова человека, кроме зла, никакова добра ожидать неможно. Буде же бы от Сурхая, яко от коварного человека, к вашему благородию какие к союзу подсылки имеются, от такого оного извольте отчуждение и отдаление иметь». Для большей убедительности к просьбе прилагался подарок в виде двух пар соболей, меха горностая, двух поставов сукна, четырех «изарбатов зазлотных» и двух конских чепраков{721}.
В данном случае любезность вместе с обещанием «отцовского шамхальского наследства» как будто окупилась. Через некоторое время Казбулат «в ссоре» убил своего родного брата Будая, женатого на дочери Сурхая, что ослабило «Сурхаеву партию» и явилось «весьма полезно ее императорского величества интересам», как с удовлетворением отметил Левашов, сдавая дела в 1733 году, а сам Казбулат получил к «окладу» еще тысячу рублей{722}. Но, отбывая с Кавказа, Левашов все же был настроен скептически и указал преемнику, что горцы «в верности к российской стороне сумнительны и никогда на них обнадеживатца не возможно»; как только турки начнут действовать, горцы «по однозаконству» соединятся с ними и «против России неприятельски выступить не замедлят»{723}.
Так и произошло, как только относительный мир между двумя державами был нарушен появлением крымских татар, которым султан приказал прибыть на помощь своим армиям в войне с шахом. В июне 1733 года крымское войско под командованием Фетхи-Гирея вышло на Терек. После упорного сражения отряда генерал-майора Д.Ф. Еропкина с татарами в урочище Герзель Людвиг Гессен-Гомбургский приказал ему отступить в крепость Святого Креста, и крымцы прорвались в приморский Дагестан.
Часть владельцев (аксайский Али-бек, Айдемир из Эндери) остались верными России. Казбулат предупредил командующего, что посланцы двигавшегося на юг Фетхи-Гирея явились к уцмию и он «присягался» на том, чтобы прибыть к крымцам «…и всех кумыков, и тавлинцов, и протчих усмею самому собрать на Дербент или на Сулак, со всеми им итти и окружить, и воды перекопать. И тогда на Дербент пойдут, тогда из Табасарана несколько людей, тако же из собранных несколько ж людей отправить на Мускур, и ограбить и разорить Мускуры и тех, которые к ним не пристанут, чтоб чрез то им правианту достать. И на сих пунктах договорились и условились». Однако сам Казбулат против татар выступать не стал даже вместе с русским отрядом, используя различные «отговорки»{724}.
Другие же князья не только не мешали вторжению, но и имели с татарами «обхождение дружеское и пересылки». Шпионы доносили командующему о соединении мушкурцев, табасаранцев, куралинцев и акушинцев во главе с табасаранским майсумом и «марагинским бабой» с целью ударить сзади готовящийся отражать нападение гарнизон Дербента{725}. В то же время старая вражда не забывалась, и казикумухский Сурхай так и не помирился с уцмием.
Бои под Дербентом начались 18 июля; татары понесли потери (жителям города платили по рублю за неприятельскую голову) и через несколько дней отошли от стен и двинулись на Шемаху в обход, «турецкою границею». Поход успеха не имел, тем более что в татарском войске было много больных. Российское же командование, получив пополнение, перешло к решительным действиям. В сентябре командующий отправил к Дербенту Еропкина с пятью тысячами драгунов и казаков наказать «бунтовщиков».
Генерал приступом взял окруженную стенами и укрепленную пушками столицу уцмия, «деревню Барашлы». В итоге сражения «с лишком 2000 дворов обывательских созжены, башни и стена вконец разорены, огороды вырублены и созжены, и множество хлеба, которой в той деревне в ямах находился, отчасти войском ее императорского величества травлен, а достальной весь созжен»; на поле боя осталось 400 неприятельских тел, был взят только один пленный, поскольку горцы «по их варварскому обычаю и жестокосердию никогда живы не отдаютца». В ходе дальнейших действий «лучшие и славные ево (уцмия. — И. К.) деревни… разорены и созжены», хлопковые поля «потоптаны» и захвачено две тысячи голов скота. Табасаранский «Максум-бек» сдался русским, «повалясь на землю», но Ахмед-хан даже после разгрома собственных владений «покаяние и покорение отлагал»{726}.
Прибывшему на Кавказ Левашову вновь предстояло отлаживать систему отношений с владельцами. Пришедший к власти после смерти Аслубокера акушинский кадий Аджи-Айгун в январе 1735 года присягнул о вступлении в российское подданство с тридцатью деревнями, входившими в Акушинский, Цудахарский, Мекегинский, Мугинский и Усишинский союзы сельских общин. Тогда же Левашов принял очередную присягу от уцмия Ахмед-хана Кайтагского и взял в крепость Святого Креста в аманаты его племянника Заузана. Но к тому времени состоявшим под российской властью провинциям оставалось быть в составе империи всего год. Мечта же Петра I об эксплуатации природных богатств новых владений и о процветании восточной торговли оказалась неисполнимой, что стало ясно еще задолго до ухода его армии.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.