«Новозавоеванные провинции», год 1724-й
«Новозавоеванные провинции», год 1724-й
На рубеже нового 1724 года европейская пресса обсуждала перспективы российских действий в Персии и будущую войну с Турцией, тем более что Коллегия иностранных дел рассылала своим дипломатам за рубежом печатные известия о военных успехах в Иране{279}. Австрийский резидент в Стамбуле, по сведениям издававшейся в силезском Бреслау газеты, был уверен в том, что турки начнут войну, «дабы русских от дальних прогрессов на персицких границах удержать»; амстердамские «Куранты» сообщали о турецких вооружениях, гамбургский «Северный Меркуриус» и венский «Рейхспострейтер» были уверены, что «великий султан царю конечно войну объявит». «Лейпцигские куранты» информировали читателей об изменении планов Петербурга: «вместо того, чтоб намерено было войну в Персии всею силою распространять, ныне намерено тамо точию оборонительно действовать, а наибольшая сила против турок на Украине употреблена быть имеет»{280}.
Однако длительные переговоры в Стамбуле и последующее заключение мира на какое-то время устранили опасность прямого военного столкновения двух империй. Россия получила необходимую паузу для закрепления своего присутствия в бывших иранских владениях. Укрепленный Дербент и мощная крепость Святого Креста должны были обеспечить контроль над приморскими коммуникациями, а относительно спокойное принятие горскими князьями (хотя и не всеми) во главе с тарковским шамхалом российского подданства на первый взгляд облегчало задачу интеграции этих территорий в состав империи.
Поначалу как будто так и было — местные владетели стремились приспособиться к новой ситуации. Еще в апреле 1723 года владелец Эндери Айдемир дал аманатов; вместе с братьями он принес присягу на Коране, обещая «никакого воровства впредь людям, живущим в новопостроенной крепости, отнюдь не чинить, и лошадей и скоту не отгонять, и людей в полон не брать»{281}.
Осенью того же года Петру «били челом» табасаранские кадий и майсум. Дербентцы при поддержке российских солдат отправились в поход на владения нападавшего на город и его окрестности уцмия Ахмед-хана. Первая такая экспедиция в сентябре разгромила деревню Митяги: «…со всех сторон зажгли и всю разорили», но на обратном пути в лесу выдержала тяжелый бой в лесу, в котором погибли 40 рядовых и капитан. Боевые потери вынудили Матюшкина даже запретить запланированный поход на другую деревню — Матерку. Потери противника учесть не смогли, поскольку горцы уносили своих убитых, а о погибших в самом селении «знать было им (русским участникам боя. — И. К.) не можно, понеже все были в ызбах и в погребах, в которые места метали гранаты»{282}.
Следующий, декабрьский, поход, согласно донесению коменданта полковника Юнгера, оказался более удачным — победители не только «отогнали скотину» без ущерба для себя, но и привезли трофеи — «головы отрубленные, в том числе одна голова племянника усмеева»{283}. Ахмед-хан прислал российским властям письмо с просьбой «отпустить прошедшие вины», оправдываясь тем, что военные действия против дербентцев и русских вел не он, а его «противники из лезгинского народу» во главе с «чугутанским владельцем» Магдабеком и Гайдабеком Кубадашским{284}. Он обещал «вседушевную службу» с заверением, что «таких верных людей, как мы, не сыскивалось», после чего присягнул и дал аманатов{285}.
Весной 1724 года вновь обратился к российским властям Сурхай-хан Казикумухский: в письме к Юнгеру он заявлял, что помирился с бакинским комендантом Барятинским и предпринял усилия для поимки Хаджи-Дауда, но тот вовремя «из оной провинции к туркам уходом ушел». Сам же он как человек миролюбивый отказался от совместного с уцмием и шамхалом похода «для розарения Генже» и приглашал в свои владения купцов из Дербента и Баку{286}.
Эти обращения могли бы только радовать российские власти, однако ныне они происходили в несколько иных условиях, чем раньше. Прежнее, по сути номинальное, подданство практически ничем не связывало свободу того или иного владельца, включая его право на «опчее холопство» царю и шаху одновременно. Ныне же формальная присяга сопровождалась появлением в Дагестане и Ширване российских гарнизонов и крепостей, уже реально ограничивавших действия независимых прежде владетелей и к тому же налагавших на них определенные обязательства.
Порой даже в высшей степени «подданнические» инициативы ставили командование в трудное положение. Так, в 1723 году к российскому императору постоянно поступали просьбы о помощи от армянских патриархов Есаи и Нерсеса и меликов Карабаха{287}. В марте 1724-го «собрание армянского войска» просило коменданта Баку Барятинского занять Шемаху и оказать им поддержку против турок людьми и оружием; к нему же обращались жители Гянджи и изгнанный из Грузии Константин (Мухаммед Кули-хан), чтобы прислал русских солдат для защиты этого «ключа Персии»{288}. Тогда же отправленный царем в Карабах Иван Карапет умолял послать в город хотя бы тысячу или две солдат, «токмо б имя их было»{289}.
Однако пойти на такой шаг было невозможно. В выданной 3 июня 1723 года грамоте армянскому народу царь лишь призвал уехавших ранее армян приезжать для «купечества» в новоприобретенные провинции, чтобы они, «если пожелают, во оных городех и в их уездех, где и прежде всего жилища свои имели, селились и жили и торги свои свободно и без всякого препятствия отправляли»{290}. Следующей весной Петр I не планировал активных действий в Закавказье: в Стамбуле шли тяжелые переговоры с турками; к тому же надо было дождаться ратификации шахом Петербургского договора 1723 года, для чего к нему были направлены резидент Борис Мещерский и знаток местных условий Семен Аврамов. К тому же в феврале 1724-го умер старый калмыцкий хан Аюка и надо было срочно организовывать выборы нового правителя, чтобы избежать затяжных распрей в ханском семействе и «беспокойств» от кочевников в прикаспийских степях.
На землях, формально уже занятых, следовало прочно обосноваться. В апреле 1724 года Петр отправил сержанта гвардии Матвея Дубровина ускорить доставку строевого леса из Казани в Астрахань и далее в крепость Святого Креста, а также осмотреть готовность последней{291}. Гвардейский комиссар оказался расторопным, и уже в августе бригадир В.П. Шереметев докладывал в Кабинет Макарову из Астрахани о том, что на Сулак доставлено «бревен, брусьев и досток девять тысяч четыроста семдесят одно» и более пока не требуется{292}. «1. Крепость Святого Креста доделать по указу. 2. В Дербенте цитадель сделать к морю и гавань делать. 3. Гилянь уже овладена; надлежит Мозендарат также овладеть и укрепить, а в Астрабадской пристани ежели нужно сделать крепость и для того работных людей, которые определены на Куру, употребить в выше писанные дела. 4. Баку укрепить. 5. О Куре разведать, до которых мест мочно судами мелкими идтить, чтоб подлинно верно было…» — такую программу действий царь наметил 22 мая 1724 года в указе М.А. Матюшкину{293}. Неплюев в декабре просил императора не продвигаться далее «на восточной стороне Каспийского моря»{294}; однако Петр все же решил овладеть Астрабадом: этот город с его портом входил в число уступленных по договору 1723 года иранских провинций.
Однако далее на восток русские полки не двинулись. С лета 1723 года развернулось строительство главного российского форпоста на Кавказе — крепости Святого Креста. В январе 1724-го Г.С. Кропотов сообщил в Петербург Макарову о том, что надеется закончить строительство к осени, но только при условии наличия не менее пяти тысяч рабочих; в марте он рапортовал о постройке плотины на Сулаке (царь-инженер в 1723 году лично давал указания по ее сооружению{295}), после чего уровень воды в Аграхани поднялся и можно было снабжать крепость всем необходимым по воде с прибывавших из Астрахани судов{296}. Однако, несмотря на усилия военных властей, завершить строительство крепости Святого Креста в 1724 году так и не удалось. Спешка же повлекла за собой дефекты: военный инженер А. де Бриньи в декабре докладывал, что сооруженная плотина имеет «фундамент некрепкой» и не способна регулировать уровень воды, поскольку «река течет сердито, с ылом, и никогда отпирать и запирать от наносов будет невозможно». Он же писал о неоконченном строительстве крепости еще в августе 1726 года{297}.
Сенатские ведомости свидетельствуют, что на Кавказ из Центральной России перебрасывалась масса «воинских припасов», хозяйственных грузов, инструментов и строительных материалов: «для дела фортеций» отправлялись веревки, канаты, кожи, хомуты, гвозди, проволока, котлы, корыта, деготь, мешки, зубила, клещи, мотыги, кирки, ломы, пилы, топоры, буравы, листовое железо. Как уже говорилось, особая нужда имелась в строительном лесе «на бастионы под пушки» — добротных брусьях и досках, которых постоянно не хватало. Туда же направлялись тысячи пудов пороха, свинец для литья пуль, пушки, фитили, ядра, бомбы, картечь, сукна, холсты, портупеи и другие необходимые для обмундирования вещи, включая медные пуговицы и «козлиные штаны»{298}. В Астрахани для перевозки войск и грузов была к 1724 году создана флотилия, состоявшая из 104 парусных и 158 гребных судов; правда, большинство из них составляли «шлюпки» и лодки, негодные для серьезных морских путешествий и не приспособленные к плаванию в штормовую погоду{299}.
К пушкам и ружьям требовались все новые «канониры» и «фузелеры» взамен умерших. По данным Военной коллегии, к июлю 1723 года на юг было отправлено 5947 рекрутов{300}. Пополнений хватало для возмещения убыли в строевых частях, но задуманное царем масштабное преобразование края требовало постоянных рабочих рук. Помимо ежегодно отправлявшихся на Кавказ донцов, Петр в августе 1723 года решил перевести на Сулак гребенских казаков; однако те царский указ саботировали и даже стали уходить за Кубань{301}.
3 декабря 1723 года царь из своего «Зимнего дома» в Петербурге распорядился обеспечить будущие стройки рабочей силой. Новую крепость в Баку и город на Куре предстояло возводить мобилизованным рабочим «из подлых самых татар» — жителей Нижегородской, Казанской и Астраханской губерний. В апреле следующего года Петр указал включить в их число работников «из служилой мордвы и чюваши», не трогая ясачных плательщиков. 2500 человек из украинских «черкас» должны были возводить бастионы крепости Святого Креста и 2000 — строить дербентскую гавань{302}. (Согласно подготовленной смете, стоимость рабочей силы с доставкой и «кормовыми деньгами» в размере десяти алтын в месяц составляла 49 431 рубль{303}.) В 1723 году последних повел лубенский полковник Андрей Маркович; в 1724-м — гадячский полковник Михаил Милорадович. Указы требовали отправлять ежегодно своим ходом через северокавказские степи по десять тысяч «черкас»; на деле выходило несколько меньше: за вычетом 57 умерших по дороге и 211 бежавших Милорадович привел в крепость Святого Креста 7024 человека{304}. Наконец, охрану новых поселений вместо гребенцов пришлось нести донским казакам: в феврале 1724 года царский указ повелел отправить с Дона «с пожитками и скотиной сухим путем» 500 семей на Аграхань и другие 500 на Терек; в итоге всех новопришедших расселили по Аграхани и Сулаку{305}.
Первоначально присутствие русских за Тереком как будто не вызывало осложнений, и Кропотов в марте 1724 года доложил, что нападений на его подчиненных нет и отношения с местным населением «благополучно состоят». Более того, присутствие войск оказалось для жителей небезвыгодным. В числе прочих дел Кропотов писал Макарову и о том, что войсковой гевалдигер (офицер, отвечавший за соблюдение порядка в расположении войск. — И. К.) Сомов требовал от солдат покупать съестные припасы только у «маркитентеров», а не у продающих их дешевле «татар», так что командиру пришлось вмешаться в конфликт и открыть неподконтрольный гевалдигеру рынок для ногайцев и кумыков{306}.
Однако уже вскоре военно-колонизационная активность вызвала беспокойство главного союзника — шамхала, тем более что его претензии на руководящую роль в Дагестане под номинальной властью российского государя не реализовались. Весной 1724 года Адиль-Гирей жаловался на Кропотова, который стремился подчинить местных ногайцев и не помогал шамхалу, рассчитывавшему, что «здешние бояря и городы мне были послушны», для чего «от других отпал и к стопам вашего императорского величества припал в такой надежде, что все народы здешние у меня судимы будут». Но указанные «бояря» подчиняться шамхалу не спешили и, по его утверждению, требовали от него жалованье, каковое он и просил выдать ему из бакинских доходов{307}.
Требуемого Адиль-Гирей не получил — в отличие от более надежного дербентского наиба Имам Кули-бека: из «астраханских доходов» последнему выдали тысячу рублей, еще тысячу заплатили дербентским «начальным людям» и 600 рублей — солдатам{308}. Шамхал все же не стал реальным правителем в российской «порции» бывших иранских владений: царская жалованная грамота от 21 сентября 1722 года провозглашала его «по-прежнему над дагистанцы шамхалом» и предоставляла «по чину его над дагистанцы подчиненными ему правление свободно иметь и всякие дела по достоинству исправлять». Однако из занятых территорий шамхалу был предоставлен только Утемыш — владение непокорного Махмуда. А кочевавших вокруг крепости Святого Креста ногайцев сам царь в сентябре 1723 года велел Матюшкину принять «в нашу службу», поскольку они обеспечивали снабжение гарнизона мясом и рыбой{309}.
Шамхал решил действовать самостоятельно. Имам Кули-бек в июне 1724 года сообщал Матюшкину: Адиль-Гирей и уцмий Ахмед-хан отправились в поход на Шемаху, разоряли окрестные деревни, отгоняли скот, вымогали деньги и якобы заявляли при этом, что «они такое дело чинят по его императорского величества указу»{310}. Сам шамхал в беседе с отправленным к нему из Баку переводчиком-татарином Китаем Режеповым при знал, что действовал без указа, желая взять город «для его императорского величества, а туркам де в Шемахе быть не для чего и дела им до Шемахи нет». Грабежи закончились, как только шемахинцы согласились принять «наипами» сыновей шамхала и уцмия{311}.
Такая самодеятельность новых подданных не могла обрадовать русское командование, тем более что Шемаха по русско-турецкому договору 1724 года должна была принадлежать Хаджи-Дауду и относилась к турецкой сфере влияния. Однако прекратить подобные действия российские генералы не имели возможности. Главный идеолог петровской монархии Феофан Прокопович в своей проповеди 1725 года заявлял, что «горские и мидские варвары единым оружия нашего зрением устрашени, одни покорилися, другие разбежалися», но информированные люди знали, что это далеко не так.
Когда Адиль-Гирей решил выступить против русских, сказать трудно. Н.Д. Чекулаев полагает, что это произошло уже в апреле 1724 года{312}; однако его утверждение о причастности шамхала к нападению на посланных к шаху российских дипломатов Б. Мещерского и С. Аврамова некорректно, поскольку они ехали из Решта в Ардебиль и во владения шамхала не вступали; неизвестна и степень воздействия на шамхала турок. Однако взаимное недовольство достигло такой степени, что в октябре 1724 года указ Коллегии иностранных дел предписал Кропотову шамхала «каким-нибудь способом поймать, и держать ево в крепости Святого Креста за крепким присмотром в аресте до тех мест, пока возможно будет оного водою в Астрахань переслать». Для успокоения подданных Адиль-Гирея надлежало объявить, что он «за его великую неверность взят и что в прочем оной народ по-прежнему в милостивой его императорского величества протекции содержан будет, и другой шефкал на его место из их народов немедленно взять определится», и ни в коем случае «пожитков де ево, шафкаловых, ни градских жителей отнюдь не касаться»{313}.
Выполнить поручение оказалось не так-то просто. Генерал послал в Тарки своего флигель-адъютанта с приглашением шамхала на совет. Но Адиль-Гирей объяснил посланцу, что ему «в крепость Святого Креста ехать невозможно, войско де ево и тавлинцы все в собрании и пишут к нему, чтобы он к ним выехал сего ноября 23 дня, а ежели де не выедет, то хотят отложитца и итти в Шемаху, а ис Шемахи в Баку, в Дербень и на крепость Святого Креста войною, а он де не допуская их к тому намерению, как верной слуга его величества, хочет ехать с ними в Шемаху, которую хочет привести под руку его величества». На уговоры явиться для получения грамоты императора, в которой якобы «милостиво вас его величество по-хваляет и признавает в горах первым и поверенным человеком, и повелено с тобою во всем советовать и чинить обще, а без совету вашева ничево делать не повелено», шамхал поддался — но только с условием встретиться с генералом «на половине дороги от Тарков к урочищу Дурвасу».
Для переговоров тарковский владелец прислал своего визиря Имам-верди и советника Аджи Будая, перед которыми Кропотову пришлось разыграть спектакль с предъявлением подложной царской грамоты и «учинением» присяги в том, что «шемхалу задержания не будет», которой, по мнению генерала, гости поверили и обещались, дабы шемхала к тому веема привлечь». Однако и на этот раз шамхал не поехал, передав, что его подданные самовольно «намерены быть войною на донские ново-строящияся казачьи городки, а буде тое ночи не будет, то на другой день к ночи всеконечно будут быть, а на крепость Святого Креста пойдут ли, или нет, о том якобы не известен». Русскому командованию пришлось срочно отправить на помощь поселенцам отряд драгун, но горцы так и не появились. А сам Адиль-Гирей, по сведениям «куртумкалинского князя Мурзы Амилатова сына», отправился на встречу с уцмием, «а какая у них дума, того не ведает».
Игра в кошки-мышки оказалась безрезультатной. Кропотов должен был признать: «…буде по тем моим призывом реченной шемхал сюда не прибудет, то другими способами доставать ево, не толико бы з детми и одного, будет весьма трудно, ибо ежели с ним постулат по силе выше-изображенного, присланного ко мне из государственной Иностранных дел коллегии и его императорского величества указу, чтоб вызвать ево в которое место под претекстом для каких дел, то он малолюдством никогда не поедет, к тому ж у него везде есть кораулы и розъезды и, ежели хотя малые покажутца наши люди, то от них зажигают маяки во всех местах и многие их народы збираютца в одно место, которых может одним часом до десяти тысеч или более собратца, к тому ж нынче имеется известие, что их горских народов лезгинцов, тавлинцов, кумык и протчих есть в собрании восемдесят тысеч и оное от него, шамхала, посыпанному от меня адъютанту объявлено, с которого ево объявления при сем покорне приложенною копиею объявлено, и за таким случаем никоими делами поймать ево на дороге не возможно, а буде следовать к нему в Тарки для того, чтоб ево там и з детми поймать и того веема учинить не можно, понеже в команде моей веема малолюдно»{314}.
В декабре 1724 года в его распоряжении имелись лишь четыре тысячи «регулярных» войск (при 756 больных). Боевой генерал, похоже, даже пал духом, жаловался на отсутствие толковых штаб-офицеров и просил у Макарова отозвать его по причине «тяшкой каменной болезни»{315}. Кропотов отказался выполнить приказ командующего об отправке части находящихся в его распоряжении войск в Гилян. 20 декабря он доложил, что подданные Адиль-Гирея «непрестанно и едва не по вся дни и ночи нападают на новопоселенных донских Козаков городки и как у них, так и у малоросийских Козаков лошедей отгоняют и людей ранят, до смерти побивают и в полон берут»: «… а они от себя отпору дать не могут, для того что из донских сюда прибыло настоящих Козаков веема немного, а протчие являютца помещичьи беглые, которые к военному делу веема незаобыкновенны, а Козаков черкас сколько сюда прибыло с ружьем и без ружья, оному покорне при сем приобщаю ведомость, а прибывшие люди веема самые плохие, между которыми есть малолетные и престарелые, а действительных Козаков очень не довольно… и от помянутых неприятельских непрестанных нападеней в разные месяца и числа перестрелено и отогнато лошадей у донских 822, у молоросийских 394, всего 1216, да и впредь от непрестанных их набегов спокойства всегда быть не надеюсь, ибо ныне уже нисколько тысеч в лесу приуготовленных фашин и колья позжено, и, ежели приходящую весною 1725-го году пехотные три баталиона отсюда в Гилянь взяты будут, всепо-корне прошу, дабы указом его императорского величества повелено было сюда в прибавок прислать к весне регулярных две тысечи, без которых здесь, за объявленным от неприятельских людей неспокойством, никоими делы обойтись не возможно и за малолюдством не толико бы полевой отпор чинить, но и гварнизоны содержат будет неким»{316}. У драгун имелось лишь 434 «годных» лошади, а у казаков — 858.
Кропотов беспокоился не зря, хотя и преувеличивал военные возможности противника. Его уже не раз предупреждали о враждебной позиции шамхала. Так, в декабре уздени аксайского владельца Султан-Магмута объявили, что нападения на русских устроил сын шамхальского советника Аджи-Будая и во время одной из стычек погиб в бою; мстить за него отправился сын шамхала Казбулат, чьи люди убили 16 казаков. «Адел-Гирей вам неприятел, не изволте ему ни в чем верить, и что он к вам пишет, то все вас обманывает», — уверял в начале января «костековский князь» Руслан-бек{317}.
В Гиляне ситуация была еще более напряженной. 30 января 1724 года Левашов докладывал царю, что прошедшее «тяшкое лето» унесло жизни многих солдат, и к ноябрю 1723-го у него осталось только 600 здоровых бойцов. Командир приказал подчиненным, чтобы «изнеможение наше сколко возможно от персиян таили, а умерших по ночам хоронили» — следы русского кладбища близ крепости были видны больше стролетия спустя{318}. Купечество как будто стало «умножатца», в Решт прибыли караваны из Вавилона и Тебриза с тремя тысячами вьюков разных товаров. Русские власти нашли с торговцами общий язык и с помощью их «извозчиков» даже перевезли в город провиант из Перибазара. Прибывшие купцы во главе с рештским даругой (чиновником, ответственным за сбор налогов) пожелали осмотреть российские корабли. Левашов устроил им экскурсию с «ласковым приемством» и последующим банкетом, во время которого гости «веселились и были шумны и силны зело»{319}.
Однако рештский визирь Мамед Али-бек (или, по другим документам, Мухаммед Али) и кескерский Мир Азис заняли по отношению к «союзникам» недружественную позицию. В окрестностях занятого русскими Решта местные «воинские собрания» строили укрепления и захватили команду и пассажиров выброшенного бурей на берег русского эверса. Понимая, что бездействие будет воспринято как признак слабости, Левашов вывел отряд в 300 человек и лихой атакой захватил «шанцы» на берегу Энзелийского залива, взяв в плен защищавшего их Делевар-бека и два десятка его людей. Демонстрация силы имела успех: персияне сразу же освободили пленных и отправили их в Решт в «парчовых халатах». Тем временем подошли подкрепления из Астрахани, и в начале 1724 года Левашов располагал 3226 солдатами и офицерами (из них 882 больных); кроме того, на русской службе появилась конная армянская команда из 50 человек{320}.
Ситуация еще более обострилась, когда царь приказал бригадиру обнародовать заключенный с Измаил-беком договор и «объявить тем провинциям, что они уступлены; того ради во имя Господне вступай рядом во все дела, и ежели станут говорить, чтоб подождать, пока шах ратификовать будет, не слушать, но приниматься за полное правление как следует, а кто противиться будет, силою поступать с разсуждением по делу и времяни смотря».
Левашову предписывалось «власть и правление визирское взять на себя… визирю объявить, что ему и его служителям уже делать нечего, того ради чтоб он ехал куда похочет и с добрым манером его отправишь; буде же скажет, что он не смеет ехать без указу шахова, то его силою не высылать, только б ни во что не вступался, и ничего не делал; также и квартиру свою визирскую уступил вам, а ежели что станешь противное делать, тогда его выслать». В том же указе царь требовал немедленно отправить посольство к шаху для ратификации договора и наладить сбор налогов; наметил программу освоения природных ресурсов Гиляна, «где что родится», в том числе селитры, меди и свинца. В отношении других уступленных, но еще не занятых русскими войсками территорий Петр был более осторожен — распорядился «к весне тебе обстоятельно к нам отписать, какие места и провинции своими людьми содержать и управлять можешь».
Другим предназначенным для всеобщего известия указом бригадир назначался «верховным нашим управителем в Гиляне и над всеми по обеим сторонам лежащими провинциями, кроме Дербента, Баки и Астрабада» с теми же полномочиями, «как прежние от шахова величества тамо бывшие управители управляли и чинили»{321}.
В базарный день 23 февраля 1724 года новый «управитель» объявил полученные им повеления вместе с увещевательными «письмами» посла Измаил-бека новым царским подданным; по окрестным селениям их разносили гонцы-армяне. Реакция оказалась неутешительной: гилянская верхушка, по мнению Левашова, была возмущена «лишением лакомств», но оказалась «разномысленной»; тем не менее «военные собрания» вокруг Решта умножились, «дороги заступили и на реках крепости построили и всякими мерами народ развращают и стращают».
Располагавший четырехтысячным гарнизоном бригадир решил не дожидаться объединения «бунтовщиков». Отряд полковника Шипова разогнал их «партию» на реке Пасахани. Вслед за тем Левашов сумел договориться с кескерским визирем — отряд под командованием майора В. Нейбуша без боя занял находившийся в 45 верстах от Решта Кескер, а затем разгромил противника под этим городом: 26 человек было «побито», а в качестве трофеев русским достались 13 пушек, 13 лошадей, брошенные пищали, порох и сабли. На Кескерской дороге от Энзелийского залива была возведена новая крепость, получившая название Екатеринполь. В июле подполковник Капрев во главе отряда в 700 человек после удачного боя занял селение Куч-Испогань и город Лагиджан{322}.
Однако на этом успехи закончились. В июне Левашов признал: «ребели-занты» в бою уступают войскам, но дальнейшее «разширение» российских владений на южном берегу Каспия невозможно. Для дальних экспедиций возможностей не было, а жаркое лето и «нездоровый воздух» подрывали силы войск гораздо больше, чем мизерные боевые потери. 16 июля 1724 года у Левашова из 4706 солдат и офицеров 1270 были больны, а согласно рапорту от 16 сентября, на 1603 здоровых приходилось уже 2264 больных. За два месяца от болезней умерло 853 человека{323}.
Результаты военных действий 1722-1723 годов так и не получили дипломатического завершения. В апреле 1724-го прибывшие в Решт «резидент» унтер-лейтенант флота Борис Мещерский и Семен Аврамов отправились к шаху. Дипломатический вояж превратился в серьезное испытание. Уже по дороге посольскому конвою пришлось выдержать настоящее сражение с четырьмя сотнями повстанцев на переправе у местечка Кесма. В качестве извинений рештский визирь объявил: «Ребята де играли, не изволь гневатца, мы де, сыскав их, жестоко накажем».
Затем послы в течение месяца вели безуспешные переговоры в Ар-дебиле. Тахмасп в беседе с ними уважительно называл Петра I «дядей», однако расчет царя на уступчивость находившегося в безвыходном положении непризнанного шаха-изгнанника не оправдался. Эхтима-девлет и другие министры заявили, что Измаил-бек не имел полномочий на заключение подобного договора, и категорически «отреклись» от его ратификации. «На предложения наши такие дают ответы аки люди умалишенные», — докладывал Мещерский Левашову. К шаху же, которого его слуги «повседневно спаивают», ему пробиться так и не удалось. Ничего не добившись, 24 мая посланцы с трудом выбрались из Ардебиля. Едва они отъехали от города, как их нагнали шахские «приставы» и стали пугать окрестными разбойниками; и «по отъезде их несколька минут спустя, человек с 40 или болше ширванцов конных наскакали и кричали, чтоб они без мучения головы дали себе отсечь». Дипломаты и их охрана четыре часа отстреливались от нападавших и в конце концов пробились; но и далее в нескольких «узких местах» на дороге в них не только стреляли, но и «с гор каменья великие пущали»{324}. Прибывший в июне в Решт с почетом и закупленным в России товаром Измаил-бек ехать к своему государю категорически отказался, предпочитая оставаться на содержании под русской охраной.
Повстанцы стали преследовать тех, кто сотрудничал с русскими, а увещаниям российских властей противопоставляли свои воззвания. 5 июня 1724 года в Решт явился с отрезанным ухом купец Дарбыш Мамес и рассказал, что в двадцати верстах от города в деревне Белесабан был «принародно» избит, ограблен и едва избежал казни. Он и доставил такую «бунтовскую» прокламацию, переведенную на русский язык в канцелярии Левашова: «Старшие и редовые рященские и фуминские и кучеиспоганские. Ведайте вы, которые люди исполняют бригадира бека прихоти и ему служат и в деревнях к старостам ради объявления кто пойдет, и тому кара такая»{325}.
В сентябре Левашов вынужден был доложить, что «весьма все провинции и деревни бунтуют, и при них все дороги засекли, и приезд всем пресекли, и во многих местах собрание умножаетца». В ответ начались репрессии. Русские «партии» стали расправляться с пленными, «…некоторые повешены, а некоторые четвертованы, а иные на колья посажены и в розных местах несколько дворов бунтовщичьих созжено и разорено, в которых в стенах бойницы поделаны», — докладывал генерал Петру 5 октября 1724 года. Тем не менее, «кумуникации от Ряща до Перебазара и до новой крепости и от Катеринполя до Кескера с нуждою и з боем со- держатца», а подчиненные Левашова могут передвигаться по гилянским дорогам только отрядами не меньше ста человек{326}.
В рапорте Матюшкину российский управитель признавал: «…домы свои оставя, <местные жители> в леса уходят, но и натуры здешних мест, рвы и коналы и беспутные уские дороги в том им помогают, а полкам беглецов сыскать невозможно. И зима по здешним теплым краям быть им в лесах не возбраняет — не так, как в других краях стужа из лесов выгоняет». «А особливо, по многим резоном как видно, под высокою державою его императорского величества быть весьма не желают и в том намерены состоять», — делал он неутешительный вывод{327}.
На 1 октября 1724 года командующий располагал 13 515 здоровыми и 4651 больным солдатами и офицерами; количество выбывших из строя не восполнялось прибывшими 2800 новобранцами{328}. С началом осенних штормов доставить подкрепление стало невозможно. Выступления же против русских начались и в других местах. 2 октября только что вернувшийся из Москвы в Астрахань Матюшкин доложил о трагедии, случившейся на Куре с высадившейся там командой из шестисот солдат и офицеров подполковника Зембулатова: 31 августа «наип сальянской из оных, зазвав к себе в гости реченного подполковника Зембулатова и с ним были капитан и два порутчика и подпорутчик, кондуктор да 15 человек салдат, которых всех порубили, потом напали на лагирь, где стояли салдаты против ево наипова двора на другой стороне Куры реки; и был бой, и видя их сильное неприятельское нападение, убравши из лагора на бусы, отошли от них отводом» и ушли в Баку{329}. Сразу же после убийства русских офицеров и солдат в Сальяны вступил отряд, направленный Тахмаспом. Лазутчики, посланные бакинским комендантом в Сальяны, по возвращении сообщили, что шахские войска численностью в четыре тысячи человек под командованием бывшего дербентского султана Алхаса прибыли в город. Они слышали, что шах собирается отправить на помощь бакинскому Дергах Кули-беку отряд из пятисот человек во главе с сальянским наибом. Наиб Гуссейн-бек послал своих людей «засесть у нефтяных колодезей», чтоб не допустить туда русских.
Волнения начались и в городе. «Изменником» оказался выступивший в прошлом году за сдачу Баку русским юзбаши Дергах Кули-бек, который ранее разоблачил действия бывшего бакинского султана, ведшего переписку с Хаджи-Даудом. Полковник Остафьев, в сентябре 1724 года сменивший на посту бакинского коменданта бригадира Барятинского, сообщил, что Дергах Кули-бек 4 сентября тайно послал своего слугу в Баку — передать жителям, чтобы те покинули город семьями. В тот же день к Остафьеву пришли местные жители Гаджи Селим и Селим-хан, которые сообщили, что Дергах Кули прислал за людьми из-за «случившегося в Сальяне несчастья». Сам же Дергах Кули-бек 5 сентября писал Остафьеву, что он выехал из города по своим делам, а узнав о случившемся в Сальянах, решил, что его могут заподозрить в сговоре с сальянским наибом. Полковник Остафьев арестовал в Баку четырех офицеров-юзбаши, 258 служивых и торговых людей, подозреваемых в подготовке антирусского выступления. Недовольство бакинской знати было связано с ограничением их прав при комендантском управлении, а также с приказом отдать нефтяные колодцы на откуп в пользу русской казны (раньше местные правители значительную часть этих доходов оставляли себе){330}.
Матюшкин дал полковнику Остафьеву указание: всех арестованных бакинцев, кроме индийских купцов, допросить «об умыслах их и из оных для страху над винными чинить экзекуцию, а дворы и пожитки переписав, запечатать, и старатца ево юзбашу Дергах Кули-бека самого поймать». Султанство в Баку было временно упразднено, и власть в городе и окрестных селениях полностью сосредоточилась в руках коменданта. Участник Персидского похода и взятия Баку майор Иоганн Гербер в своем описании новых российских провинций указал: «…в следующем 1724 году открылася конспирация сего Дерла Гули беки (Дергах Кули-бека. — И. К.) которой с Хаджи-Даудом согласился, чтоб ему к тому назначенному дню несколько войска из Шемахи к Баке прислать, которого помощию и с своими подчиненными кызылбашами он российский гарнизон вырубить хотел и с городом под турецкую власть поддаться. Как сие открылось, то он с тремя главнейшими спасся и в Шемаху уехал»{331}. Русский же гарнизон Баку страдал от отсутствия «конских кормов» и дров, используя в качестве топлива нефть.
Жители стали покидать город, «забрав жен и детей». Чем именно было вызвано возмущение, сказать трудно. Возможно, ему способствовали высылка в Астрахань бывшего султана и произведенное по указанию царя (данному в резолюциях на доклад М.А. Матюшкина от 29 мая 1724 года) сокращение числа бакинских «служивых людей» из местных «обывателей» с 300 до 100 человек и урезание их жалованья{332}. Петр распорядился отправить бывшего султана на каторгу «в Рогорверк», то есть Рогервик (не в «Рогочевск», как ошибочно указано в публикации документа){333}. Комендант, полковник Остафьев, принял решительные меры: 262 человека были «забраны под караул», и командующий приказал «из оных для страху над иными чинить экзекуцию, а дворы их и во оных пожитки, переписав, запечатать». Даже в лояльном Дербенте было неспокойно: армянский епископ Мартирос объявил Юнгеру, что, по его сведениям, уцмий, шамхал и Сурхай-хан договорились с наибом «собратца и вырубить руских и армян»; к счастью, эта информация не подтвердилась{334}.
Тревожной оставалась и международная обстановка. Заключенный в Стамбуле договор обеспечил признание турками российских приобретений в Закавказье, но, в свою очередь, активизировал их стремление утвердиться в бывших иранских владениях. После провала попытки захватить Гянджой летом 1723 года новое наступление оказалось более удачным: в мае 1724 года турецкая армия вошла в город Хой в Южном Азербайджане, а в июне захватила упорно сопротивлявшийся Ереван. Правда, под Тебризом она потерпела поражение, но к осени все же заняла Нахичевань, Ордубад и область Борчалы.
Вахтанг VI окончательно проиграл борьбу за свое царство и вынужден был просить Петра предоставить ему убежище. 15 мая 1724 года император разрешил ему «ретироваться» в Россию. Кропотов начал «спасательную» операцию: посланная из крепости Святого Креста команда полковника Андрея Лицкина встретила покинувшего Грузию царя 17 августа «при терских вершинах близ снежных гор» Малой Кабарды. Свиту Вахтанга составляли 1185 человек: его семья, шесть епископов, 14 архимандритов, монахи, грузинские «бояре» и «шляхетство» и их слуги{335}. Первоначально Петр как будто желал оставить Вахтанга в Эндери{336} — очевидно, для привлечения под его знамена других выходцев из Армении и Грузии, но затем все же решил вовсе убрать его с Кавказа.
Ситуация в «новозавоеванных провинциях» и вокруг них стала предметом обсуждения в Петербурге. Как свидетельствуют бумаги Коллегии иностранных дел, Петр совещался с министрами Г.И. Головкиным и П.А. Толстым 11 октября в Шлиссельбурге. В результате было решено: войск на Кавказе «прибавить», пожаловать посла Измаил-бека двумяты-сячами рублей, неверного шамхала «искусными и пристойными способы поймать», а к шаху больше не обращаться, чтобы он не потребовал от России помощи против турок и завоевателей-афганцев. На Тахмаспа теперь должны были воздействовать царь Вахтанг и Измаил-бек, чтобы склонить упрямца к принятию договора 1723 года и прибытию в расположение российских войск{337}. Петр как будто рассчитывал на приезд шаха, о чем писал 14 октября Матюшкину{338}.
Однако поданное (без подписи) 18 октября мнение предлагало Левашову вновь отправить посланца к шаху с объяснением «дружеского и доброжелательного радения» российского императора о его интересах и обещанием, в случае ратификации договора, «восставить» его на престоле; в случае же неудачи предстояло договариваться с турками «об уставлении персицкого государства потребных мерах». Еще одно заседание «тайного совета» в самой Коллегии иностранных дел состоялось 13 ноября — его итогом стали указы Кропотову о строительстве крепости и действиях по отношению к горцам. Судя по сохранившимся известиям, единства в оценке ситуации не было, однако об отступлении из Ирана никто не мыслил: на обоих совещаниях речь шла о «поимании» шамхала и «умножении войск», прежде всего за счет иррегулярных частей{339}.
20 ноября канцлер империи Г.И. Головкин обратился с официальным письмом к эхтима-девлету Тахмаспа, в котором пенял коллеге за прием российского посольства «с великим ругательством» и заверял, что договор с турками заключен в интересах самого Ирана и предусматривает «восстановление Персидского государства» и российскую «медиацию» в отношениях со Стамбулом. Если же шах опять неблагоразумно отвергнет сотрудничество — русские и турки станут «поступать соединено…»{340}
Петр был явно обеспокоен осложнением ситуации в Дагестане, Азербайджане и Гиляне и в указе от 22 октября сделал выговор Матюшкину, который не спешил выехать из Астрахани к войскам и испрашивал дополнительные инструкции: «Для чего ты в Астрахани задержался, но к великому удивлению сие слово “до указу нашего”! И что для отправления задержался — то делом, а что до указу, не знаем как разсудить. Какой тебе более указ надобно, ибо на все имел полную инструкцию, также велено делать по тамошним конъюкторам смотря, а ехать самому велено, и ежели пропустишь зиму, ответ дашь, а что замешание там сделалось, то оттого, что Мещерского выслали, и опасаться гораздо нечего, ибо у шаха людей нет, как Мещерский сказывал, также и прежде сего ведали о том подлинно».
Еще больше, чем гилянские «замещения», царя волновала «измена» в Баку. Он вновь приказал генералу «бакинских жителей выслать в Астрахань и оттоль сюда, оставя там сколько потребно, ежели без оных пробыть нельзя. И смотреть над женами и детми, чтоб не ушли, а когда сие будет крепко, мужи жен и детей не покинут. На дербентцев также смотреть крепко надобно, и ежели кто явится в подозрении — велеть казнить, буде же замещение какое будет, или общее зло во всех или большой части — увидя то, учинить с ними тако ж, как о бакинцах писано, впрочем как всегда писали, так и ныне чинить по тамошним конъюктурам, понеже дальность описки не терпит, а что надобно какой прибавки о том немедленно писать»{341}.
Выбывших в результате таких мер «персов» царь рассчитывал заменить более лояльными подданными-христианами. На эту роль больше всего подходили армяне и грузины, земли которых подверглись турецкому нашествию и которым Петр при всем желании иным способом помочь не мог, не рискуя непрочным миром с Турцией. Грамота императора армянскому народу от 10 ноября 1724 года была дана в ответ на «прошение» прибывшей накануне в Петербург депутации армян «карабахской и капанской провинций»: «…дабы мы вас с домами и фамилиями вашими в высокую нашу императорскую протекцию приняли и для жилища и свободного вашего впредь пребывания в новополученных наших персидцких провинциях, по Каспийскому морю лежащих, удобные места отвесть повелели, где б вы спокойно пребывать и хриспанскую свою веру без препятия по закону своему отправлять могли». Грамота предписывала российским властям на Кавказе переселенцам «с домами и фамилиями в новоприобретенных персицких провинциях для поселения удобные места отвесть и в протекции <их> содержать»{342}. Матюшкину же надлежало как можно скорее доставить армянских посланцев с царской грамотой на родину.
Кроме того, грамота на Дон от 2 декабря 1724 года требовала дополнительно отправить в Гилян две тысячи казаков (в октябре донцам уже было приказано выставить в крепость Святого Креста тысячу казаков и 500 калмыков); правда, Военная коллегия считала это количество недостаточным{343}. Поначалу радовавшая Петра картина преображения прикаспийских владений и превращения их в новый центр «азиатской» коммерции становилась призрачной.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.