По дороге в Польшу

По дороге в Польшу

Ехали мы в эшелоне быстро, с очень редкими и недолгими остановками. Первые сутки все спали почти беспробудным сном: восстанавливали силы после тяжелых боев с окруженной группировкой противника в Прибалтике. Фашисты дрались, как дикие звери, понимая, что их конец близок.

Мы не знали и даже не догадывались, куда нас везут, на какой фронт.

Под мерный стук колес в голове проносились эпизоды недавнего прошлого, бои. Вспоминались погибшие товарищи. Было ощущение, что и раненых боевых друзей, выбывших из дивизии, больше не увидим, что везут нас далеко. Грели, однако, мысли о том, что дивизия хорошо дралась с врагом в Прибалтике, на 2-м и 1-м Прибалтийских фронтах, что помогла прижать к морю и окружить 30-тысячную группировку немецких войск.

Многое проносилось в памяти, о многом думалось. Думал о дорогих мне людях, жене и дочурке, которая в этом году заканчивала с отличием школу, и так нестерпимо захотелось их увидеть…

Вспомнил начало войны, трудности первых боев. Как выросла наша армия во всех отношениях, как хорошо мы научились воевать. Вспомнился первый наступательный бой в Любанской операции. Какими огромными были потери, но мы били врага и заставляли его отступать.

На фронт я отпросился у командующего Сибирским военным округом генерала Медведева. Мне тогда казалось, что я, кадровый командир Красной Армии, вполне готов воевать с фашистами. Но в первом же бою под Любанью, командуя отдельной стрелковой бригадой сибиряков, я понял, что мои представления об Отечественной войне очень далеки от реальности. Мы столкнулись с вооруженным до зубов противником, хорошо обеспеченным всеми видами боеприпасов, самолетами, танками. Немецкие войска уже имели достаточную боевую практику и веру в собственное превосходство. С наглостью победителей воевали они у стен Ленинграда. Мы же, оснащенные много слабее фашистов, имели в основном винтовки и только ничтожное количество автоматов, остро нуждались и в артиллерийских снарядах. И все же мы заставили их отступить, сбили спесь, погнав со своей земли.

Какими невероятно тяжелыми были Синявинские бои 1942 года, когда в 8-й армии Старикова не сумели использовать артиллерию, в то время как наш 4-й гвардейский корпус захлебывался в крови. А жестокие, кровавые бои под Мгой под тем же командованием 8-й армии генерала Старикова! Я был счастлив, что навсегда ухожу от тех, кто бои организовывал в кабинетах.

Кириши… Наша внезапная атака без артподготовки. Наш первый успех, где мы продвинулись на 25 км. С огромной благодарностью вспоминаю командующего 54-й армией генерала Рогинского, славного человека и замечательного командующего. Он помогал нам во всем.

Вспоминаю Уторгош. Здесь мы уже другие. Наученные горьким опытом предшествующих боев, имея солидный боевой опыт, хорошо вооруженные, мы по опыту и практике не уступали, а даже превосходили противника. Под Саласом одной стрелковой ротой мы окружили обороняющегося противника, уничтожили его роту и вместо одного «языка», по приказу командующего армией, взяли одиннадцать человек вместе с фельдфебелем, рацией и другими трофеями. Салас был освобожден.

До этого я получил по телефону приказ генерала Малышева П. Ф. взять на следующий день «языка». Я доложил ему, что для выполнения этого задания нужно иметь пять дней. Но генерал и слушать не захотел — исполнять без разговоров. Я же настаивал на своем, что не успеем подготовиться так быстро.

Через несколько дней приезжает ко мне на НП Малышев со свитой офицеров. Выйдя из машины и подтянув брюки, сползавшие с живота, он зашел ко мне в комнату и, усевшись на стул, потребовал доложить ему, почему нам требуется пять дней, чтобы взять «языка». Выглядел он хмуро и сурово.

Я показал Малышеву карту, на которой был отмечен объект нашей разведки, затем ватман с подробной панорамой обороны противника на участке Саласа и соседних с ним участков и подробным указанием всех разведанных нами огневых точек. Затем я продемонстрировал Малышеву очень подробную карту артиллерийского огня, где все, вплоть до расчетов снарядов на каждое орудие, было расписано. Кроме этого, я доложил ему подробный план боевых действий стрелковой роты и взаимодействия их внутри роты с поддерживающей артиллерией, орудиями прямой наводки и станковыми пулеметами.

Командующий очень внимательно изучил все документы. Было видно, что он все больше проникался уважением к нашей серьезной подготовке к разведпоиску. Посмотрев весь материал, он сказал:

— Тут у вас целая академия. Молодцы! Очень хорошо готовитесь к поиску. А я ведь приехал ругать вас, что тянете с разведкой, а у вас учиться надо. Ну, желаю успеха и жду «языка». — Тепло попрощавшись с нами, генерал уехал к себе на КП армии.

О Петре Федоровиче Малышеве у меня остались прекрасные воспоминания. Он всегда обстоятельно ставил боевые задачи, как того требовал полковой устав, никогда зря не горячился и был человеком очень справедливым, чем вызывал мое искреннее уважение. Жаль было покидать 4-ю ударную армию и ее командующего.

Вспомнил я командиров корпусов, в состав которых входила 311-я стрелковая дивизия — Артюшенко П. А., о котором я уже писал ранее, Арушаняна Б. И., хорошего, грамотного командира. После него командиром корпуса был назначен Серафим Евгеньевич Рождественский, человек красивый во всех отношениях, и внешне, и внутренне. Интеллектуал, с широким кругозором, он никогда не позволял себе грубости в отношении к подчиненным, ко всем относился с уважением. К сожалению, пробыл он у нас недолго, его назначили начальником штаба Закавказского фронта. В 20-х годах мы вместе закончили одно военное училище, только он на год раньше. После войны судьба вновь свела нас в Военно-воздушных войсках, где он был начальником штаба, а я его заместителем. Серафим Евгеньевич пользовался огромным уважением и любовью у тех, с кем работал. Это был человек, которому хотелось подражать во всем.

После Рождественского на командование корпусом пришел генерал Городинский. Вообще, человеком он был неплохим, но ему недоставало волевых качеств, так необходимых каждому командиру.

Последним командиром корпуса до конца войны был генерал Сиязов М. А., прекрасный человек и командир, но о нем позже.

Вспоминал я командиров корпусов, своих непосредственных начальников, в связи с боями, которые приходилось вести в разное время. Взаимоотношения с большинством из них во многом зависели от успешных действий дивизии. Приходили на память тяжелые моменты нашей военной жизни, свои и чужие грехи.

Когда дивизия вынуждена была занять оборону на реке Лкуце перед Саласом и другими населенными пунктами, нам стало известно от перебежчика, что противник производит смену своих частей. Я позвонил генералу Городинскому и попросил разрешения начать немедленную атаку, так как сложившаяся обстановка была очень нам выгодна. Без разрешения командующего армией Городинский не решился взять на себя ответственность. Командующий армией в это время находился далеко от своего КП, на левом фланге армии, и мог вернуться к себе только на следующий день. Я стал уверять командира корпуса, что можно вполне рассчитывать на успех в такой благоприятной ситуации, главное — не упустить момент, тем более что командующий сам предупреждал меня быть все время начеку. Городинский так и не решился дать добро на атаку. Когда же мы самостоятельно начали атаковать противника и продвинулись на десять километров в глубь его обороны, Городинский приехал к нам и, видя, что мы успешно продвигаемся к Яунелгаве, успокоился и уехал к себе на КП корпуса.

После того как была освобождена Яунелгава и части дивизии вышли к Западной Двине, я получил по телефону приказ Городинского немедленно форсировать реку и освободить на том берегу город Скривери. Откуда взялась такая прыть? Мы должны были нарушить границы фронтов, форсировать немедленно широкую водную преграду без переправочных средств! Форсировать реку мы, оказывается, должны были на рыбачьих лодках, которых нигде на протяжении 10–15 км на берегу не было.

Сам бы Городинский, я уверен, на такой шаг не решился бы. Видимо, был приказ сверху, который он, даже не подумав о наших возможностях, передал, как свой. За эту операцию было заплачено многими человеческими жизнями. Мало того, как только мы форсировали Западную Двину и помогли частям 2-го Прибалтийского фронта освободить Скривери, нам было приказано немедленно переправиться обратно и форсированным маршем сосредоточиться в районе Вецмуйже, за несколько десятков километров от места высадки. Очень многое из подручных переправочных средств было унесено рекой после высадки под огнем противника. Для переправы частей дивизии оставался один-единственный паром небольшой емкости. Когда я об этом доложил, начальство было недовольно.

За операцию по форсированию реки ни один человек в дивизии не был награжден или отмечен приказом. Все делали вид, будто ничего не произошло. Уже потом мы настояли на том, чтобы особо отличившиеся были награждены орденами Красного Знамени.

Но, несмотря ни на что, в дивизии гордились тем, что смогли выполнить такую сложную операцию по форсированию Западной Двины. Это вселило в бойцов уверенность в своих силах.

Колеса вагонов продолжали наматывать километры. В дороге думалось о том, до чего руки не доходили в нашей напряженной, походной, военной жизни, о том, что накопилось в душе. Под стук колес можно было «остановиться и оглянуться…».

Проехали разрушенный Минск. Стало ясно, куда нас везут…

Меня уже давно волновал вопрос о санитарном обеспечении боя. Как в первых, так и в последующих боях, особенно в 1942 году, санитарные батальоны и полковые медпункты не справлялись со своими задачами. Малочисленные по своему штатному составу, они не могли выполнять ту огромную, тяжелейшую работу, которую были обязаны делать. Еще хуже обстояло дело с санитарами: они не умели выносить раненых из огня, хотя работали самоотверженно, не считаясь ни с какими трудностями. Санитары были плохо, а зачастую совершенно не подготовлены и физически не сильны. В результате многие из них гибли вместе с теми, кого пытались спасти.

Военный опыт показал, что солдат идет в бой и сражается более уверенно, когда знает, что в случае ранения его не оставят под огнем на поле боя. Это всегда волновало бойцов. Помню, в 1942 году я принимал пополнение из выздоравливающих, и меня часто спрашивали:

— А у вас выносят из боя раненых?

На тактических учениях в мирное время раненых не бывает, поэтому и выносом их с поля боя не занимаются. В плане санитарной подготовки бойцов обучали оказывать первую помощь: делать простейшие перевязки, накладывать шины и т. д. Этим, надо сказать, занимались сугубо формально. Служба санитара считалась немудреной, поэтому туда брали людей, негодных к строю.

В 1943 году санитарной подготовке стали уделять больше внимания. Очень важно научить каждого солдата выносить раненых в любое время года, а офицера — организовать это сложное дело.

Что касается санитаров, то, на мой взгляд, их нужно подбирать из числа лучших солдат, ведь боевые условия предъявляют им повышенные требования. Они должны обладать большой физической выносливостью, ловкостью, смелостью, уметь маскироваться и мастерски продвигаться ползком. Они должны прекрасно знать правила выноса и вывоза раненых и зимой и летом.

17 декабря 1944 года наш пятый эшелон наконец прибыл на станцию Минск-Мазолевский. Вслед за ним пришел последний, шестой эшелон. После марша дивизия сосредоточилась на польской земле в районе Парывас.

Здесь мы узнали, что в составе 98-го стрелкового корпуса 61-й армии наша дивизия вошла в состав 1-го Белорусского фронта, которым командовал Маршал Советского Союза Г. К. Жуков.

С первого шага представления и до выхода в район сосредоточения было видно, что мы попали на тот фронт, где царят дисциплина, порядок и забота о войсках.

311-я дивизия передислоцировалась в новый район Одуб — Стара Воля — Стасимск — Жабинец, что в 20–25 км восточнее реки Висла.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.