Глава 15 БЕСПОРЯДКИ У БЕЛЫХ

Глава 15

БЕСПОРЯДКИ У БЕЛЫХ

Ростов-на-Дону удерживали германцы. После подписания Брест-Литовского мира они оккупировали его без боя и должны были оставаться там до заключения всеобщего мира; по правде говоря, при них в городе царил полный порядок.

Мы с матушкой жили на средства, полученные от продажи кое-каких драгоценностей. Я обошел редакции крупнейших городских газет, чтобы узнать о последних минутах жизни отца. Все, что мне удалось узнать: он умер от голода.

В Ростове мы нашли кружок из друзей и знакомых, окруживших нас своей привязанностью, но сохранять смерть отца в тайне от матушки уже не представлялось возможным. Она замечала все больше неловкостей, перешептываний. Наконец у нее появились подозрения. Хотя здоровье ее было еще очень хрупким, пришлось сказать ей правду.

После революции 11 ноября[24] немцы ушли, и в Ростове обосновались белые войска. Теперь они составляли настоящую армию, которая являлась хозяйкой в Ростовском регионе, тогда как большевизм подчинил себе всю Центральную Россию.

Таким образом, сначала матушка, а затем и я смогли через много месяцев на несколько дней вернуться в Кисловодск. Красные, захватив этот курортный город, растащили по своим домам, в зависимости от личных потребностей, меха, мебель, предметы искусства, награбленные в виллах и гостиницах. Когда белые, в свою очередь, отбили город, они собрали всю эту добычу и объявили, что владельцы вещей могут прийти за ними и забрать. Пришедшим первыми достался неплохой куш. Это был второй грабеж, возможно, более незаметный, чем первый, но при этом и более профессиональный, менее случайный в выборе того, что следует брать. Когда матушка, в свою очередь, пришла туда, то смогла вернуть лишь одно платье и меховую шубу. И то сохранила их для нее та французская учительница, за которую она когда-то заступилась.

Сам я приехал в Кисловодск в апреле 1919 года, чтобы дать концерт. Я давал их и в Ростове, потому что наши финансы были ограниченны, как никогда прежде. Во время своих выступлений я не пел, а исполнял то, что в России, где этот жанр культивировался, называлось мелодекламацией, то есть читал под музыку стихи.

Для своих выступлений я приобрел на рынке в Ростове полуфрак, который надевал с обычными черными брюками.

Кисловодск я увидел таким же, как и прежде. Многие беженцы вернулись. Тогда-то я и узнал, каким кровавым было правление большевиков в городе. Они развязали и постоянно поддерживали террор. Процветали необоснованные доносы и беззаконие.

Например, однажды днем я заметил на улице человека, которого едва узнал, так его изменили пережитые испытания. Он рассказал мне свою историю.

Его фамилия была Петров, он был ассистентом врача. Организовывая свою власть в городе, красные «реквизировали» этого человека и отправили работать на телефонную станцию. Петров на этом месте сумел оказать огромные услуги жителям Кисловодска, поскольку в силу своих обязанностей заранее знал о вынесении смертных приговоров и предупреждал тех, против кого они были вынесены, чтобы те успели бежать. Потом ситуация переменилась, и город отбили белые; совершенно не намеревавшийся следовать за большевиками, Петров остался в Кисловодске, уверенный, что свидетели установят его истинную роль. Но после освобождения Кисловодска многие покинули курортный город, а среди оставшихся не нашлось никого, кто решился бы снять с Петрова обвинения. Правосудие в обоих лагерях было тогда очень скорым: белые обвинили телефониста красных в измене, приговорили к смерти, вывезли за Кисловодск и расстреляли.

Но он выжил. После отъезда расстрельной команды он пришел в себя и, страшно израненный, сумел доползти до ближайшей деревни. Все двери закрылись перед ним: кем мог быть этот израненный человек, как не предателем? Во всяком случае, его присутствие было компрометирующим, нежелательным. Его изгоняли. Наконец одна старуха, у которой на войне погибли два сына и у которой раненый вызвал сочувствие, приютила Петрова, начала лечить и вернула к жизни.

У него хватило мужества вернуться в Кисловодск через два месяца и добиться своей реабилитации.

Мне рассказали еще одну необычную историю, происшедшую вскоре после нашего бегства. Ее героиней была дворянка, г-жа С. Читатель скоро поймет, почему я не называю ее фамилию. Отцом этой дамы был генерал О., бывший статс-секретарь в Военном министерстве, человек очень пожилой. Войдя в город, большевики арестовали его и отправили в тюрьму. Следовало ожидать, что его, как и других заложников, расстреляют. Г-жа С., потеряв голову, бросается к комиссару Гаю, от которого, как ей сказали, зависят жизни заложников. Она падает перед ним на колени, упрашивает, умоляет, теряет всякую меру и, наконец, объявляет, что готова на что угодно, если старика выпустят на свободу. Гай только что отправил на расстрел десять человек: возможно, он устал или растрогался?

– Вы дадите клятву, – говорит он г-же С., – взамен спасти меня, если город отобьют белые?

Она тут же клянется. Генерала отпускают, проходит несколько месяцев. Белые возвращаются и становятся хозяевами города; Гай не смог убежать. Он приходит в «Гранд-отель», где по-прежнему живет г-жа С. Поначалу она хочет уклониться от выполнения своего обещания.

– Теперь я буду знать, – говорит Гай, – что, когда дама из благородных дает клятву, она ее потом нарушит. А ведь я освободил вашего отца, хотя не имел права этого делать.

Г-жа С., секунду поколебавшись, увлекает комиссара в свой номер и прячет его в шкафу. Но весь «Гранд-отель» видел, что Гай приходил к г-же С. Кто-то на него донес. Белые схватили Гая в его укрытии. В это же время они нашли и его жену, прятавшуюся в другом месте. Их обоих повесили на центральной площади. Но что делать с г-жой С., чьи реальные побудительные мотивы были всем известны? В 1918 году нашелся один офицер, который придумал ей наказание: сто ударов кнутом, публично. Это был командующий белой армией, отбившей город. И у меня нет оснований скрывать его имя: это был генерал Покровский.

Я вернулся в Ростов. Нам больше не было нужды стремиться покинуть этот город. Увы, в Петроград нас больше ничто не звало! Что же касается моей сестры, то мы знали, что она находится в безопасности в Тифлисе. По Ростову ходили слухи, очень благоприятные для белых. Говорили, что их армия триумфально движется на Москву и Петроград, что большевистское правительство готовится бежать в Сибирь. Справедливость требует заметить, что при этих известиях все население Ростова – не только аристократы, но и буржуа, коммерсанты и простой народ – радовалось. В этих краях все дружно желали разгрома красных; что неудивительно, поскольку этот богатый промышленный город никогда не был восприимчив к большевистским теориям. Возобновилось пассажирское сообщение по железной дороге, и я воспользовался этим, чтобы съездить в Киев проведать заболевшую старшую сестру моей матушки.

В Киеве, когда я как раз собирался давать концерт, стало известно о приближении Красной армии. Не то чтобы ситуация на фронте резко изменилась. Но это был обычный прием белой армии в отношениях с населением. Здесь, в Кисловодске – повсюду белое командование предпочитало держать население в полном неведении относительно хода боевых действий. Возможно, это мотивировалось тем, что тревога, паника, бегство мирных жителей мешали движению войск и срывали планы командования. Но очевидно, что часто население было вынуждено дорого платить за это умолчание.

Лично я вышел из затруднения, присоединившись к штабу белой армии, с которым провел, как и многие другие беженцы, несколько часов под звуки артиллерийской канонады. К вечеру генерал Бредов, командующий частями, прикрывавшими штаб, получил хорошие известия о ходе боя. Он отдал приказ заночевать на небольшой станции, расположенной неподалеку от места нашего нахождения. Утром мы узнали, что белые победили и отбили красных от Киева, куда мы вернулись.

Примерно в это время я стал свидетелем первой серии погромов в Киеве.

В свое время много писалось о нападениях на евреев в России; последние события в Германии вновь сделали тему погромов актуальной. Полагаю излишним напоминать, что погромы распространились в Российской империи задолго до начала мировой войны.

Можно предположить, что в основном ответственной за погромы была полиция. Ей они были выгодны, так как отвлекали народ, уводя от революционных настроений. Помню, как мой кузен Личковако[25] убедился в этом, будучи градоначальником Одессы. Хотя он и был ультрамонархистом и черносотенцем, отстаивавшим принцип ничем не ограниченного самодержавия; хотя он более чем лояльно относился к институтам старого режима, и тем не менее он уверял, что одесская полиция сама провоцировала погромы. Не следует забывать, что в царской России полиция и жандармерия были дискредитированы: человек, желавший сохранить уважение окружающих, не шел туда служить.

К сожалению, императорское правительство ничего не предпринимало, чтобы помешать погромам. В царском окружении их даже одобряли. Каким бы странным это ни показалось, но любой человек, вне зависимости от чина и должности, кто выступал против этих избиений и убийств, серьезно компрометировал не только себя и свою дальнейшую карьеру, но и свою семью. Мой отец не допускал погромов ни в одном городе, которым управлял: такое поведение было одной из причин нелюбви к нему императорского окружения. Из-за подобных убеждений реакционеры представляли моего отца человеком, приверженным опасным идеям. С самого детства даже от самых солидных людей я слышал этот лейтмотив: «Бей жидов, спасай Россию!» Мой отец обычно отвечал: «Всех не перебьешь: их слишком много. К тому же это не спасет Россию». Хотя такая позиция вредила ему в определенных кругах, она же снискала ему благодарность евреев; а сам он, демонстрируя свое фрондерство, любил показывать Талмуд в переплете, украшенном серебром, подаренный ему ими в знак признательности.

Некоторые либеральные деятели, придерживавшиеся таких же взглядов, как мой отец, чувствовали, что погромы создают непримиримых врагов монархии. Но я уже показывал на других примерах, что голос разума не доходил до трона.

Чтобы понять, насколько глубоко ненависть и презрение к евреям проникли во все слои русского общества, возможно, больше, чем в любой другой европейской стране, следует помнить о гражданском неравенстве русских и евреев в царские времена. Оно начинало проявляться с детства: лишь очень небольшой процент евреев мог проживать в городах, имевших университеты, и получать высшее образование; молодые евреи, получившие отказ властей на право проживания в городе, были обязаны покинуть его в двадцать четыре часа. Хотя евреев брали в армию, военная карьера для них была закрыта. Еврей не мог быть ни судьей, ни чиновником. Помню достаточно характерную деталь: большое количество пляжей было закрыто для евреев.

Возвращаясь к погромам времен Гражданской войны, я должен добавить, что многие люди были убеждены, что евреи поставили свои ум, силы и финансы на службу большевикам. Эту идею разделяли солдаты и многие офицеры белой армии, мстившие за свои беды безоружному и богатому еврейскому населению. Остановить их на этом пути было делом практически невозможным. Высшее командование белых одобряло или поощряло погромы. Белая армия страшно нуждалась во всем; жалованье солдат было совершенно мизерным. Но белое командование из чувства порядочности не желало выпускать деньги, не стоившие даже бумаги, на которой были напечатаны. С другой стороны, эгалитаристские идеи, витавшие в воздухе, проникали и в войска: солдаты уставали от полной лишений жизни. Наконец, им с детства внушали, что убить еврея – не преступление: в этом их уверяли даже православные священники. Что же удивляться, если к опьянению кровью присоединялось столько других мотивов и солдаты уступали искушению убивать евреев, чтобы получить то, чего им не хватало? Командование, которому наверняка все равно не удалось бы помешать насилию, закрывало на него глаза.

Как же установилась такая терпимость? Вступая в город, белые власти приказывали расклеивать на стенах домов распоряжения, согласно которым любой военнослужащий, застигнутый с поличным во время грабежа, подлежал расстрелу. Формулировка уточняла, например: «С 14 июня всякий застигнутый на месте преступления… и т. д.». Но распоряжения расклеивались 11-го. Таким образом, у войск имелось три дня на если и не узаконенный, то, во всяком случае, безнаказанный грабеж, который и начинался незамедлительно.

В Киеве я стал непосредственным очевидцем многих погромов. Было время, когда мы ежедневно боялись услышать с наступлением темноты звуки, говорящие о начале погрома. В ночи раздавались отдельные крики солдат. Потом эта зловещая прелюдия становилась громче, мощнее: наиболее разгоряченные уже жгли магазины с еврейскими фамилиями на вывесках. Заодно и грабили. Разгромив винные лавки, солдаты напивались, так что уже никакой приказ не мог их остановить. Слышались громкие призывы евреев о помощи, торопливый топот. Целые дома запирались, баррикадировались. Но солдаты взламывали двери и врывались внутрь. Часто офицеры оставались снаружи, чтобы не пропускать тех, кто мог бы прийти на помощь евреям. Прекратить бойню могли лишь силы комендатуры, если их вызывали и если они прибывали на место достаточно быстро (я сам несколько раз сообщал по телефону о начавшихся погромах коменданту, с которым был знаком). Но чаще всего из окон неслись вопли; по мере того как солдаты поднимались по этажам, к этому зловещему концерту присоединялись голоса людей, живших выше.

Все носители нерусских фамилий рассматривались как евреи. Их били и убивали, не слушая объяснений. Одна пожилая француженка, жившая в соседнем с нашим доме, была ограблена и избита до полусмерти, поскольку ее фамилия была Дюамель.

Солдаты насиловали евреек, а затем убивали их. Многих евреев тащили до Подола, притока Днепра, протекающего через бедный район города, и бросали в воду.

Как мы видим, белая армия была лишена всего и не могла бы продолжать боевые действия, если бы каждый ее солдат индивидуально не добывал себе все необходимое такими кровавыми грабежами. Но и тогда, и позднее это сильно вредило репутации белых.

Белые сами вредили себе. Первое время толпа обожествляла эту армию избавителей, которая, по крайней мере в этих краях, защищала ее надежды. Когда в какой-нибудь город вступал белогвардейский полк, народ, ведомый священниками, шел ему навстречу под колокольный звон и пение «Христос воскресе!». Освободителей обнимали. Но уже назавтра наступало разочарование.

Рядовые, что понятно, предавались бесчинствам самого худшего порядка. Их офицеры, которые с трудом удерживали войска в повиновении, нередко дополняли это отталкивающее зрелище. Конечно, в белой армии было большое количество бескорыстных, умных и образованных офицеров. Генералы Корнилов, Дроздовский, Марков, которые воодушевили своим душевным огнем горстку достойных офицеров, пали в борьбе за спасение России, подав великие примеры благородства и героизма. Но приходится сказать, что после этих выдающихся вождей благодаря стечению обстоятельств в чинах поднялось слишком много офицеров совсем другого склада. При вступлении армии в город они занимали лучшую гостиницу, без смущения устраивали роскошные ужины и банкеты; в поездках на фронт их сопровождали целые оркестры балалаечников, хоры, толпы слуг и женщин.

В Харькове организовали большой концерт в честь союзных миссий при белой армии. Меня попросили в нем участвовать, и я с радостью согласился. Белыми войсками в том районе командовал генерал Май-Маевский, известный своим пристрастием к спиртному и странностями. Офицеры, приходившие к генералу по делам, нередко заставали его либо пьяным, либо дерущимся с адъютантами на подушках, либо проводящим время за иным занятием в том же духе… Генерал должен был присутствовать на концерте, где я участвовал, и на банкете, который должен был за ним последовать. В театре генерал не появился; его ждали на ужин. Наконец дверь распахнулась, и появился совершенно пьяный генерал, поддерживаемый двумя адъютантами. Желая избежать скандала, полковник из английской миссии подошел к командующему армией, чтобы предложить ему уйти.

– Вы больны, генерал? – спросил полковник.

Я увидел, как генерал Май-Маевский покачнулся и, показав полковнику язык, растянулся на полу.

Разумеется, подобные истории моментально расходились по городу, обрастая фантастическими деталями. Помимо того что они выдавали состояние умов тех, от кого народ ждал освобождения, они еще вовлекали в подобное бездумное существование и гражданских лиц. Все жили как на вулкане: спектакли следовали один за другим, люди много пили, играли в карты.

Что же касается деревень, в них белых любили меньше, чем в городах. Свое правление они начинали с реквизиций хлеба у мужиков; впрочем, красные делали то же самое. Мне довелось много ездить с концертами, и я часто расспрашивал крестьян. Они мне говорили, что одинаково боятся и красных, и белых. Но большевики обещали диктатуру пролетариата, а белые объявляли о грядущей реставрации монархии, с которой крестьяне были уже знакомы. Программа же красных привлекала как раз своей новизной и непонятными формулами. Очевидно, что значительная часть крестьян и евреев, не будучи большевиками по убеждениям, сначала с надеждой обратилась к белым, но затем разочаровалась в них, что способствовало триумфу красных.

Переезды из одного город в другой, как можно догадаться, были затруднены. Беженцы, спасавшиеся от наступавших большевиков, безостановочно тянулись на юг, еще занятый белыми. Тем же путем следовали раненые, которых было очень много. Переполненные поезда, лихорадка на вокзалах – всего этого было достаточно, чтобы заставить любого путешественника отказаться от поездки.

В Харькове слышалось эхо побед красных; когда после концерта в честь иностранных миссий я хотел возвратиться в Ростов, то провел три дня и три ночи на вокзале, битком набитом народом, и не мог найти никакого места в поезде. До двадцатиоднолетнего возраста, которого я еще не достиг, в паспорте должна была стоять отметка с именем отца владельца этого паспорта и его разрешением на поездку. На третью ночь моего пребывания на вокзале меня арестовал патруль. Под предлогом, что мой отец в его возрасте вряд ли мог иметь несовершеннолетнего сына, меня обвинили в краже паспорта и арестовали как шпиона. Толпа набросилась на меня и чуть было не линчевала, когда очень вовремя появился старший другого патруля, мой знакомый, который знал, что я действительно сын адмирала, после чего ситуация резко изменилась и все встретили меня с распростертыми объятиями. Сколько человек погибли или, напротив, избежали смерти в подобных ситуациях!

Смятение было в умах и читалось в глазах. По пути из Харькова в Ростов я видел белых офицеров, едва произведенных в чин, в том числе юношу в мундире Пажеского корпуса (возможно, краденом), которые ходили по вагонам и реквизировали бумажники, заявляя, будто проверяют документы. Люди с не по-христиански звучащими фамилиями подлежали аресту и высадке из поезда. Бумажники евреев, разумеется со всем их содержимым, патрульные оставляли у себя; собственно, содержимое и интересовало их в первую очередь. По пути из вагонов на ходу выкинули много евреев. Одну еврейскую семью поставили к стенке здания вокзала.

– Мы вас сейчас расстреляем! – грозили офицеры этим несчастным, которые падали с мольбой о пощаде на колени.

Потом давался залп в воздух; евреи оставались живы. Пугая их, офицеры веселили публику, но не всем нравились подобные увеселения. В одном купе со мной едет офицер в мундире императорской гвардии, закрывающий лицо обеими руками. Решив, что он болен, я его спрашиваю:

– Я могу вам чем-нибудь помочь, господин капитан?

Он отнимает ладони от лица, и я вижу, как он бледен. Он показывает мне на свои погоны и говорит:

– Мне стыдно… Стыдно, что я их ношу.

Возвратившись в Ростов, я нашел матушку обрадованной приездом своей сестры, появившейся на две недели раньше меня, и дочери, которая вернулась из Тифлиса, излечившись от ран. Теперь, когда нас стало четверо, мы, чтобы не увеличивать расходы, стали жить в двух комнатах, которые снимали в городе.

В Ростове было спокойно, но и там случались неприятные происшествия. Приходилось остерегаться ближнего своего и рассчитывать только на себя.

Мне предложили поступить в профессиональную труппу Ростова на роли героя-любовника, где это амплуа оказалось вакантным. Счастливый за себя и близких тем, что появилась постоянная работа, я стал искать соответствующий гардероб. Поскольку наши финансовые ресурсы истощились, я решил продать большую часть остававшихся у меня драгоценностей: кольца, запонки, булавки для галстука. Я собрался их оценить, и один из моих друзей, оказавший мне услугу, отнеся вещи к оценщику, вернул мне их в саше во время ужина, состоявшегося, как я помню, у начальника контрразведки. Поскольку я возвращался с этого вечера домой поздно, меня задержал казачий патруль. Меня обыскали, обнаружили в кармане саше и отобрали, заявив, что я не имею права носить ценности. Я стал протестовать, говоря, что это поведение соответствует теориям и практике большевиков, но не их. Я заявил, что готов проследовать с ними к коменданту города. Мы отправились в путь, но буквально через двадцать шагов я услышал приказ идти вперед, не оглядываясь. Я понял их тактику и отказался. В ту же секунду меня окружили, избили прикладами и оставили лежать на земле без сознания и без моего саше. Пролежав три дня с сердечным приступом и параличом глазного нерва, вызванным этим шоком, я отправился в полицейское управление подать жалобу. Начальник сыскного отделения спросил, на какую сумму меня ограбили. Я назвал цифру, на которую эксперт оценил мои драгоценности: семьдесят тысяч рублей (в то время рубль потерял примерно треть своей прежней стоимости).

– Всего-то семьдесят тысяч? – воскликнул чиновник. – Два дня назад одну даму ограбили на полмиллиона, и то мы не можем найти грабителей!

Я понял, что придется попрощаться с моими драгоценностями. Никаких иллюзий относительно расследования сыскного отделения я не строил. У меня даже сложилось впечатление, что полицейский заподозрил меня в подаче ложного заявления. Надо признать, что в эти смутные времена воры и мошенники встречались во всех слоях общества.

Например, через некоторое время после этого случая я перехватил буквально на пороге дома собиравшегося покинуть город крупного промышленника, которому отдал на продажу крупное жемчужное ожерелье, переданное нам одной знакомой, нуждавшейся в деньгах. Хоть и с трудом, но мне все-таки удалось заставить его вернуть колье. Этот человек уехал на следующей неделе, увозя целое небольшое состояние, полученное таким путем.

Шло время. В марте дела белой армии, постоянно ухудшавшиеся на протяжении нескольких последних недель, совсем испортились. Приходилось признать очевидное: Ростов, уже подвергающийся артобстрелу большевиков, будет сдан белыми.

Начальником интендантской службы белой армии, занимавшей город, был генерал Дашевский, дальний родственник моей семьи. Матушка пошла к нему за советом и с просьбой помочь уехать за границу. До сих пор она не хотела покидать Россию: она благоговейно лелеяла мысль добраться до Петрограда, чтобы узнать о последних минутах жизни моего отца, попытаться собрать какие-либо вещи, напоминающие о нем, сходить на его могилу. Но теперь, в момент побед красных, этот план казался ей химерическим.

Генерал Дашевский посоветовал матушке уезжать и пообещал, что возьмет нас четверых с собой, когда сам будет эвакуироваться из города. Из опасения, что, несмотря на обещания, в суматохе отступления нас могут забыть в Ростове, матушка осталась у генерала и телефонировала, чтобы мы срочно собирали вещи и были дома, когда она приедет за нами в сопровождении нашего родственника.

События ускорялись. Вокруг Ростова разворачивались бои. Опускалась ночь. Мы сидели, забаррикадировавшись, дома, с тревогой прислушиваясь к разрывам снарядов, от которых, казалось, сотрясались стены дома. Очень скоро связь с матушкой прервалась: телефоны в городе больше не работали. Изолированные в центре Ростова, мы, как могли, укрепили двери и ставни. Среди разворачивавшихся вокруг боев не могло идти и речи, чтобы кого-нибудь впустить в дом или выйти из него самим. Так прошла ночь; ни мы, ни другие жильцы дома не знали, что происходит на фронте.

К утру канонада, казалось, несколько стихла. Мы оказались в трудно передаваемом положении: чувствовали, что бой заканчивается, но никто в доме не знал, кто является хозяином города.

Вдруг около одиннадцати часов на пороге дома появилась матушка, бледная, с растрепанными волосами. Она долго стучалась в запертую дверь. Наконец ее услышала женщина, служившая в конторе, снимавшей помещение в доме, и пошла узнать, кто стучит; она и впустила матушку.

Матушка нам сообщила, что белая армия оставила Ростов и что его захватили красные.

Генерал Дашевский не изменил данному слову. Если бы он смог вовремя добраться до нас, то помог бы нам, но ему помешала серия таких странных и таких типично русских обстоятельств, что я не могу о них не рассказать.

У генерала была жена – дама нервозная, с богатым воображением, настроенная мистически. За две или три ночи до начала сражения г-же Дашевской приснился сон: небо затянули черные тучи, но появилась Богородица, разогнала тучи вокруг себя, и вновь засияло солнце. В этом сне г-жа Дашевская увидела знак свыше, означавший, что белые победят. Этого оказалось достаточно, чтобы она отказалась даже думать об эвакуации из города. Она не собрала вещи, не отдала никаких распоряжений. Генерал, имевший свое мнение об исходе сражения, ушел по служебным делам и не мог сам подготовиться к отъезду, но он попросил жену держать наготове четыре пролетки; этого было бы достаточно для нас всех. Тем не менее слепо верившая в свой сон г-жа Дашевская ничего не предприняла и спокойно ждала исхода дела.

Когда генерал через город, превратившийся в поле боя, добрался домой, где его ждала моя матушка, он сообщил ей и своей супруге, что положение безнадежное: генерал распорядился открыть для населения военные склады с продовольствием и одеждой, которые было невозможно вывезти[26]. Он и его семья могли рассчитывать только на поезд, зарезервированный для высших чинов белой армии: город был окружен красными, и свободными оставались лишь два моста через Дон, а там ходили поезда. Но и они находились под огнем большевиков, которые уже расстреляли из орудий один поезд. Обычный мост оставался нетронутым; генерал рассчитывал на четыре пролетки, но из-за ошибки своей жены не нашел у дома ни одной. С большим трудом ему удалось раздобыть две. Количество мест резко уменьшилось. Расстроенный генерал предложил одно из них матушке, но она, не желая оставлять сестру и детей в большевистской России, отказалась и отпустила семью Дашевских к свободе.

Затем матушка прождала в их доме до утра, а когда услышала, что бой в городе стих, рискнула вернуться к нам. В сопровождении ординарца генерала, оставшегося в Ростове, чтобы попытаться сохранить квартиру от разграбления, матушка отправилась по изуродованным улицам. На ходу она чувствовала тяжесть подвешенного под юбкой саше, в который зашила немногие оставшиеся у нас драгоценности. По дороге ее остановили два красных казака из тех, что всегда первыми входили в города, захваченные большевиками. По словам матушки, они не были ни оборванными, ни изможденными. Видя, что имеют дело с пожилой женщиной, они без особых грубостей, хотя и под угрозой револьвера, приказали ей отдать все имеющиеся у нее деньги и драгоценности. Сохранив присутствие духа, матушка, не споря, отдала им ту небольшую сумму, которой располагала. Они ее обыскали, но саше не нашли и позволили уйти. Ординарца генерала они задержали.

Через много дней матушка узнала о судьбе этого человека, которого поначалу обвиняла в том, что он подверг ее риску. Худо-бедно организуя нашу жизнь, она вышла как-то утром за продуктами. Повернув за угол улицы, она увидела приближающийся отряд красных и быстро прижалась к стене дома, пропуская его. В первом ряду, с красным знаменем в руках, шел бывший ординарец генерала Дашевского.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.