БОСЯЦКИЙ ПРОЖЕКТ

БОСЯЦКИЙ ПРОЖЕКТ

Рядом с местом жительства и службы Гапона находилось так называемое Гаванское поле — большой пустырь, на нем свалка. Там постоянно толпились, валялись, ночевали бездомные, чем придется живущие люди: те, кого в Париже зовут клошарами, ныне в России — бомжами или бичами, а в те дни — босяками.

Слово «босяк» увековечил молодой Горький. В первые годы XX века он был одним из самых модных русских писателей. С его легкой руки босяки в сознании читателя-интеллигента окружены были романтическим ореолом. Правый публицист Михаил Меньшиков так парадоксально объяснял успех «босяцких» рассказов среди образованного класса: «Циническое миросозерцание голи — оно нам родно, оно наше… В самом деле, что такое босяки? Они — оторванный от народа класс, но и мы — оторванный; мы — сверху, они — снизу. Они потеряли связь с землею и живут случайными отхожими промыслами — и мы также. Они не хозяева и всегда наемники, и мы также. Они бродят по всей стране из конца в конец, от Либавы до Самарканда, от Одессы до Владивостока — и мы также: наша чиновничья интеллигенция с беспрерывными переводами, перемещениями бродит не менее золоторотцев, хоть и получая за это прогоны…»

Гапон, конечно, в 1902 году хоть чуть-чуть, а читал Горького (через два-три года судьба сведет этих людей!). Все читали. Но обитатели Гаванского поля, как и Девичьего поля, близ Забалканского (Московского) проспекта, где отцу Георгию тоже приходилось бывать, не походили на Челкаша и даже на Сатина. Это были грязные, оборванные, опухшие мужчины и женщины. Гапон часто останавливался и беседовал с ними. Он не испытывал к ним брезгливости — ему вообще чужда была брезгливость к людям, физиологическое отвращение к ним. Из него вышел бы, наверное, неплохой врач, обернись все десять лет назад иначе. Гапон видел, как иной босяк, зайдя в притвор церкви во время проповеди, мнется, стесняется пойти дальше. Сейчас сам священник заговаривал с таким человеком. Бродягам это льстило. Они охотно рассказывали красавцу-попу свои истории, часто, конечно, привирая. Выходило, что многие босяки, золоторотцы, зимогоры, Спиридоны-повороты (как их только не называли!) — в прошлом благопристойные граждане, даже выходцы из аристократических семей иногда.

Заинтересовавшись вопросом, Гапон стал посещать ночлежки и работные дома, вникать в их устройство и подробности их работы. Он переодевался в лохмотья, чтобы не привлекать внимания. Потом приходил уже в рясе, устраивал богослужения, беседовал с золоторотцами.

Это вызвало вопросы у властей. Сам градоначальник Николай Васильевич Клейгельс вызвал странного священника в свою канцелярию и уделил несколько минут разговору с ним. Никаких вредных политических целей в занятиях Гапона в итоге не усмотрели. Клейгельс даже продемонстрировал к этим занятиям благосклонный интерес.

Георгий Аполлонович подходил к делу не как проповедник-моралист, а как организатор. Он умел заворожить толпу, был в этом качестве ценим и востребован — но ему этого было мало, он хотел другого. Беседа с Клейгельсом подтолкнула его к действиям.

Весной 1902 года Гапон составил проект, озаглавленный «К вопросу о мерах против босяцкого нищенства и тунеядства».

Начинает он с критического анализа существующего положения дел:

«Правительство и общество издавна стремились придти на помощь бездомному, босяцкому люду. Но меры, предпринимаемые по соображениям политико-экономическим или по высоко-христианским побуждениям, до сих пор не дали желаемых результатов. Тунеядство и профессиональное нищенство здоровых физически людей все более и более увеличиваются… Зло и с политической, и с общественно-экономической точек зрения очевидно. Талантливо же проидеализированное и прикрытое литературной пеленой и крайне опасно».

Гапон разбирает всё, что делается для бездомных: всё оказывается бесполезным или вредным. Ночлежные приюты? «Негигиеничны в физическом отношении, в нравственном же — это школы разврата и порока». Беспорядочная милостыня? Только загоняет болезнь глубже. Административные высылки бродяг? Тяжким бременем ложатся на городской бюджет, создают всероссийский «водоворот» люмпенов, заражают столичными болезнями невинные еще деревни. Дома трудолюбия? Там босяки, «проводя целый день в непривычной для них обстановке, добывают крайне небольшие деньги и отправляются на ночь в том же оборванном виде в ту же душную и грязную ночлежку».

Что же предлагает Гапон?

Прежде всего он делит всех босяков на две категории: во-первых, «людей с прирожденными дурными наклонностями… с детства вставших на путь порока»; во-вторых, «выбывших из честной и трудовой колеи в более или менее зрелом возрасте». Вторых гораздо больше, и их, современным языком говоря, социализации Гапон уделяет основное внимание.

Для этих людей предлагается создать добровольные трудовые поселения или колонии, с обучением ремеслам, с грамотной организацией досуга, с лечебницей для алкоголиков. Колонии предполагается создавать в сельской местности. Каждой колонии выделяется 100 десятин земли, причем разной — пахотной, песчаной, торфяной, дабы каждый смог найти близкую себе работу.

Но главное — артельный принцип. «Только благодаря артельному началу у колониста, вследствие убеждения, что он живет и кормится трудовым заработком своим и своих товарищей, может явиться уважение к самому себе». В автобиографии Гапон прямо пишет, что эти колонии были бы «свободными кооперативными предприятиями». В 1902 году священник еще не подпал, казалось бы, под влияние революционных партий, но проект его был вполне в духе умеренного, «фабианского» социализма.

Гапон понимал, однако, что не все зимогоры готовы к кооперативному раю, и предусмотрел для отсталых босяков второй тип добровольных поселений — без артельного начала. Наконец, для склонных к преступлениям, «с детства ставших на путь порока», предлагались колонии с принудительным трудом. За хорошее поведение из этих полутюремных колоний босяки должны были переводиться в колонии добровольческие, а оттуда — в колонии-артели. За скверное — перевод в обратном направлении. В колониях для порочных бродяг наличный счет колониста должна поступать малая часть заработка, в добровольческих колониях — половина, в артельных — большая часть. Заработав 500, скажем, рублей, колонист должен был освободить место, но членом артели мог и остаться.

Поражает тщательная продуманность и четкость прожекта… которая, конечно, стала бы разрушаться при малейшем соприкосновении с реальностью.

Гапон был увлечен новым делом — и совершенно забросил свои обязанности в приютах. Вдохновенных проповедей больше не было. Вместо того старшие девочки были привлечены к работе: они переписывали от руки творение своего любимого наставника для представления по инстанциям. Молодой священник почувствовал, что обрел свое призвание. Он повторял, что его ждет либо величие, либо каторга. Он становился — неожиданно для всех — робким и черствым. Как-то он, недавно без всякого страха бывавший в темных ночлежках, отказался причастить мальчика, больного тифом. Он берег себя для великих свершений.

Клейгельс доброжелательно отнесся к проекту и представил его на рассмотрение старому генералу от инфантерии Максимовичу, командиру 3-го гвардейского корпуса и члену Комитета попечения о раненых, по совместительству ведавшему благотворительными учреждениями, состоящими под покровительством императрицы. От него проект (специально отпечатанный в ограниченном количестве экземпляров) попал к гофмейстеру Танееву, отцу знаменитой впоследствии Вырубовой, одному из влиятельнейших людей при дворе, и, наконец, к самой Александре Федоровне, которая также была благосклонна.

На том, впрочем, всё остановилось. Рассмотрение проекта по существу все откладывалось. Между тем о священнике-филантропе пошли слухи в великосветских кругах. Парадокс: участие в заботе о самых убогих и угнетенных подданных империи все больше и больше сближало Гапона с людьми из высшего света и высшей администрации. Его стали приглашать к себе высокопоставленные дамы-благотворительницы — и вскоре они были очарованы молодым священником не меньше, чем приютские девочки. Гапон стал завсегдатаем салона Софьи Петровны Хитрово, «умной женщины», падчерицы А. К. Толстого и возлюбленной Владимира Соловьева. Елизавета Алексеевна Нарышкина, статс-дама и знаменитая филантропка, уже пожилая, рассказывала про молодого государя, которого знала с детства, про его благородное сердце, но и про его слабость, нерешительность. Гапон надеялся, что когда-нибудь Николай сможет проявить себя и осчастливит свой народ. И, может быть, именно ему, Георгию Гапону, суждено указать царю истинный путь?

Отношения с приютским начальством тем временем обострились до предела. Успехи Гапона раздражали. Недавно всеми любимый батюшка стал ненавистен. Гапон пожаловался своим покровительницам. Мария Августовна Лобанова-Ростовская, председательница Петербургского общества Красного Креста, предложила Гапону место у себя. Отец Георгий решил уйти и из Синего Креста, и из Ольгинского убежища, причем с шумом.

2 июля 1902 года он произнес в церкви на 22-й линии прощальную проповедь. Попов так передает ее суть:

«„Братцы, меня отсюда выгоняют, но ничего. Я был здесь мучеником; но за все мои страдания Господь услышал мою молитву и послал место. Это недалеко отсюда. Приходите туда“. Затем он закончил свою речь трогательным прощанием: „Прощай, святой престол, где я молился, прощайте стены, вмещавшие моих слушателей, святые иконы, прощайте и вы, теснившиеся ко мне, как пчелы к матке, прощай, решетка, сдерживавшая напор моих слушателей“ и т. д.».

Этот заключительный пассаж Гапон заимствовал у Григория Богослова, христианского учителя IV века. Академическое образование зря не пропадало.

Через несколько дней священник в ожидании нового назначения уехал в Полтаву.

Но скандал только разгорался.

Восемнадцатилетняя сирота Александра Константиновна Уздалева, которая уже считалась «закончившей курс», но еще не была официально выпущена, самовольно покинула убежище. Вскоре выяснилось, что она отправилась в Полтаву вместе с Гапоном.

Важно было не то, что сделал отец Георгий, а то, как он это сделал. На некоторые вещи могли посмотреть сквозь пальцы. То, что священнику, овдовевшему во цвете лет, трудно дается обет безбрачия, вероятно, встретило бы снисхождение, соблюди он условности. Гапон мог, в конце концов, дождаться, пока Александра получит «место», а там тихонько перенанять ее в качестве прислуги. Кто вникал бы в отношения между попом и его работницей? Но Георгий Аполлонович демонстративно увел с собой девушку, которая полюбила его, и повез ее к себе на родину (где находились его родители и дети от первого брака). Впоследствии он так же демонстративно называл Уздалеву своей женой. Другими словами, он вел себя как светский интеллигент, а не как священник, в соответствии со светскими моральными представлениями начала XX века.

17 июля Гапон был официально смещен с кафедры настоятеля. На его место был назначен Попов. Вместе с Гапоном уволена была начальница Убежища Богданова, выдавшая Уздалевой паспорт без разрешения попечителей.

Собственно, отец Георгий и не хотел дальше работать в приюте, и не мог бы после своей проповеди. Но то, что его уволили решением попечительского совета, а не дали ему уйти хотя бы формально по собственному желанию (как из Ольгинского приюта), вызвало у него и его друзей (от дам-благотворительниц до василеостровских рабочих и мещан) крайнее негодование. Как сказано в отчете общества Синего Креста за 1902 год, «нашлись анонимные защитники уволенных должностных лиц, которые в письмах, обращенных как к деятелям Убежища, так и ко многим высокопоставленным и почтенным членам общества, всеми силами старались не только очернить, но изобразить прямо-таки в ужасающих красках деятельность некоторых членов и служащих Убежища». Родители девяти приходящих воспитанниц в августе-сентябре взяли их из Убежища. Ко всему еще выяснилось, что недостающие деньги за семисвечник и запрестольный крест так и не внесены и не собраны — их пришлось спешно возмещать.

По словам Гапона, важную роль в его увольнении сыграл Аничков, превратившийся из друга во врага. Возможно, он не без ревности относился к гапоновским светским успехам. Так или иначе, Николай Милиевич не удовольствовался увольнением строптивого священника с обоих мест прежней службы. Вероятно, жалобы «анонимных защитников» тоже сыграли обратную ожидаемой роль. Ответом стал доклад Иннокентию, епископу Нарвскому и викарному Петербургскому, замещавшему в то время митрополита Антония. В результате Гапон потерял и новую службу в Красном Кресте. Более того, он был запрещен в служении и исключен из Духовной академии. Формальный повод для исключения был налицо — Гапон, увлеченный, с одной стороны, борьбой с попечительским советом, с другой — проектами обустройства зимогоров, с третьей — любовью к Александре, не сдал переходных экзаменов. Вероятно, он рассчитывал, что ему позволят сделать это осенью — или по крайней мере снова, как три года назад, оставят на второй год по состоянию здоровья.

Все, чего добился Георгий Аполлонович к тридцати двум годам — а добился он многого! — пошло прахом. Еще чуть — и пришлось бы, навсегда забыв про честолюбивые мечтания, возвращаться в земские статистики. Благо новая спутница его привыкла к скромной жизни.

Но Аничков же нежданно для себя Гапона спас. Для верности он решил пожаловаться на него еще и в охранное отделение Департамента полиции, охранку, политическую полицию тогдашней России.

К Гапону послали Николая Николаевича Михайлова, чиновника особых поручений при Департаменте полиции, зубного врача по образованию, в прошлом — секретного сотрудника, разоблаченного и сменившего негласную службу на гласную. В любых интеллигентских кругах — сколь угодно правых — господина вроде Михайлова встретили бы с некоторой осторожностью, если не брезгливостью. Но Гапон был эмоционально открыт людям, любым людям. А Михайлов, человек опытный и тонкий, всю жизнь работавший не с простодушными бомбистами, а с образованными болтунами, сумел оценить этого энергичного харизматика и возможности его использования в охранительном деле. Николай Николаевич пустил в ход расхожие приемы, общие для всех спецслужб мира: отнесся к собеседнику «с большим вниманием и дружелюбием, высказав при этом свое сочувствие освободительному движению».

Михайлов посоветовал Гапону сходить на прием к митрополиту Антонию, вернувшемуся в Петербург. И — о чудо! — всё отыгралось назад. Судя по всему, митрополит получил совет, которому не мог не последовать. Гапон был восстановлен в сане и смог вернуться в академию. Но это уже отдельный разговор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.