Сложился ли в средневековой России институт регентства?

Сложился ли в средневековой России институт регентства?

Уместен и другой вопрос: всегда ли недееспособность монарха приводила к острому политическому кризису, как это было в 1530–1540-х гг.?

Подобного развития событий можно было ожидать в марте 1584 г., когда после смерти Ивана Грозного царем стал его слабоумный сын Федор. В некотором отношении обстоятельства его восшествия на престол напоминают тревожную обстановку декабря 1533 г., когда скоропостижно скончавшемуся Василию III наследовал трехлетний княжич Иван. Характерно, что современные исследователи, полагая, что грозный царь перед смертью поручил Федора заботам опекунского, или регентского, совета, не могут прийти к единому мнению о персональном составе этого совета. Эти разногласия очень похожи на споры об опекунах юного Ивана IV, рассмотренные нами в первой главе данной книги; в их основе лежат те же затруднения как источниковедческого, так и концептуального характера[2123].

Борьба между придворными группировками, вспыхнувшая вскоре после воцарения Федора, также напоминает события 1530-х гг. Р. Г. Скрынников считает возможным даже говорить о «кризисе власти» применительно к 1585–1586 гг.[2124] Однако нужно отметить, что этот кризис не был продолжительным и не сопровождался таким количеством жертв и такими потрясениями, как период «боярского правления», которому посвящена данная книга. Умело лавируя между придворными группировками, заключив союз с одними могущественными кланами (прежде всего Романовыми) и удалив из столицы других (в частности, князей Шуйских), Борис Годунов довольно быстро добился признания своей единоличной власти[2125]. В борьбе с соперниками он охотно прибегал к опалам, ссылкам и тайным расправам, но никто из представителей знати не сложил голову на плахе. Не было во второй половине 80-х и в 90-х гг. XVI в. и дворцовых переворотов, а также грозных мятежей, подобных походу Андрея Старицкого на Новгород в 1537 г.

Размышляя о причинах относительной стабильности, которую Б. Ф. Годунову, в отличие от правителей 30–40-х гг. XVI в., удавалось поддерживать, можно указать на существенные перемены, произошедшие за полвека. Прежде всего следует отметить упадок удельной системы: Угличский удел, выделенный младшему сыну Ивана Грозного, царевичу Дмитрию, в 1584 г., был бледной тенью прежних уделов Московского дома, существовавших еще в 30-е гг. XVI в.

Дяди Ивана IV, Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий, располагали реальной военной силой — отрядами детей боярских, чьи поместья и вотчины находились в их княжествах; кроме того, они могли рассчитывать на поддержку части московской знати и служилых людей (вспомним контакты кн. А. М. Шуйского с окружением Юрия Дмитровского в декабре 1533 г. и переход нескольких десятков новгородских помещиков на сторону старицкого князя в мае 1537 г.). Поэтому у опекунов юного государя были серьезные основания опасаться притязаний обоих «принцев крови» на великокняжеский престол.

Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий закончили свои дни в темнице, трагически оборвалась и жизнь последнего удельного князя: 15 мая 1591 г. царевич Дмитрий погиб в Угличе при загадочных обстоятельствах. Но если принять версию о его насильственной смерти по приказу Бориса Годунова (этой версии придерживались многие современники и часть последующих историков)[2126], то тогда нужно признать, что жестокое убийство восьмилетнего мальчика было своего рода превентивной мерой: Дмитрий и его мать, вдовствующая царица Мария Нагая, жившие в Угличе под надзором дьяка Михаила Битяговского, не представляли в тот момент реальной опасности для царя Федора и правившего от его имени Бориса Годунова. Если конфликт между Старицким удельным двором и правительством Елены Глинской был в середине 1530-х гг. источником постоянной напряженности в государстве, перешедшей весной 1537 г. в открытое вооруженное противостояние, то очаг «оппозиции» Годунову при дворе царевича Дмитрия в Угличе во второй половине 1580-х гг. ввиду явного неравенства сил не мог серьезно дестабилизировать обстановку в стране.

Судьба престола в немалой степени зависела от позиции служилых людей. «Шатость» детей боярских, как было показано в первой части книги, придала особую остроту политическому кризису 30-х — начала 40-х гг. XVI в. Но в конце указанного столетия не заметно никаких признаков вовлеченности служилой массы в борьбу придворных группировок. Похоже, тот факт, что на престоле в 1584–1598 гг. находился неспособный к самостоятельному правлению царь, не смущал присягнувших ему на верность дворян и детей боярских. По мере того как учет земли и службы приобретал все более централизованный характер и сосредотачивался в руках приказной бюрократии, утрачивалась личная связь между рядовыми помещиками и государем, важная еще в начале великого княжения Ивана IV. Разумеется, до тех пор пока существовала монархия, символическим адресатом службы оставался царь. Но на практике карьера и вознаграждение за службу какого-нибудь сына боярского зависели не от государевой милости, а от расположения воевод и исправной работы приказного аппарата. Поместная армия повиновалась тому, кто отдавал ей приказы от царского имени.

Одним из факторов, обусловивших длительную политическую нестабильность в 30–40-е гг. XVI в., как я старался показать, была местническая по своей природе борьба придворных группировок, ни одна из которых не могла добиться решающего перевеса. К тому моменту придворная иерархия еще не вполне сложилась, институт местничества находился в процессе становления. Группировки знати различного происхождения (князья Северо-Восточной Руси, старомосковское боярство, недавние выходцы из Литвы вроде князей Бельских или Глинских) оспаривали друг у друга право на первые места в Думе, в армии и за государевым столом. В отсутствие верховного арбитра, которым не мог быть малолетний Иван IV, местнические споры часто не получали разрешения, и стороны, не имея других аргументов, прибегали к насилию.

За последующие 50 лет титулованная и нетитулованная знать пережила немало испытаний. Старые счеты ушли в прошлое; к концу царствования Ивана Грозного возникла новая линия противостояния — между старинной аристократией и худородными опричными и «дворовыми» выдвиженцами[2127]. Сама аристократия также изменилась: она стала служилой, более зависимой от Короны, чем раньше[2128]. Как показал А. П. Павлов, Борис Годунов, руководствуясь интересами знати в целом, провел реорганизацию государева двора, чиновная структура которого была приведена в соответствие с родовитостью служилых людей. Восстановление местнической традиции, поколебленной было опричными «экспериментами» Ивана Грозного, в сочетании с политической стабильностью обеспечили Годунову поддержку основной части придворной аристократии[2129].

Как видим, политический кризис вовсе не был обязательным следствием восшествия на престол недееспособного монарха. Если правитель пользовался неограниченным доверием царя и мог привлечь на свою сторону, как удалось Борису Годунову, лидеров влиятельных придворных кланов, ему было по силам поддерживать в стране относительную стабильность и порядок. Возросшая мощь государственного аппарата и отлаженная система служебно-местнических отношений облегчали царскому шурину решение этой непростой задачи. Таким образом, своим успехом Борис Годунов в немалой степени был обязан централизации управления и усилению роли Государева двора в жизни страны — процессам, происходившим в течение многих предшествующих десятилетий. Указанные перемены в структуре общества и государства объясняют, на мой взгляд, контраст между бурной эпохой малолетства Ивана Грозного и относительно спокойно прошедшим царствованием Федора Ивановича, от имени которого правил Борис Годунов. При этом, разумеется, не стоит сбрасывать со счетов и личные таланты царского шурина, который проявил себя как выдающийся политик.

Не будучи членом правящей династии, Годунов не мог, как когда-то сделала Елена Глинская, официально стать соправителем царствующего монарха, приняв титул второго «государя». Но услужливые придворные нашли способ потешить честолюбие всемогущего правителя, присвоив ему множество звучных титулов. В феврале 1595 г. глава Посольского приказа Василий Щелкалов на приеме в Кремле в честь персидских послов перечислил все должности и звания Годунова, заявив, что Бог дал царю Федору Ивановичу «такова ж дородна и разумна шюрина и правителя, слугу и конюшего боярина, и дворового воеводу, и содержателя великих государств, царства Казанского и Астраханского, Бориса Федоровича»[2130].

Титул правителя, который официально носил Годунов, по существу, означал то же самое, что и латинский термин «регент». Из всех государственных деятелей допетровской Руси этот титул, пожалуй, более всего подходил именно Борису Годунову. По объему властных полномочий он намного превосходил «государыню великую княгиню Елену», правившую в 1530-х гг. за своего малолетнего сына Ивана. Власть Елены Глинской, как мы помним, была существенно ограничена. В частности, ее родным братьям был закрыт доступ к придворным чинам и к должностям полковых воевод. Между тем Б. Ф. Годунов быстро обеспечил блестящую карьеру своим родственникам: уже к лету 1584 г. в Думе, помимо самого Бориса Федоровича, было еще четверо Годуновых[2131].

Другой, еще более важный показатель могущества правителя — полученное им право самостоятельных сношений с иностранными державами. Елена Глинская таким правом не обладала. А Борис Годунов на основании особых «приговоров» царя с боярами получил в 1588–1589 гг. привилегию писать от своего имени крымскому хану, императору Священной Римской империи, английской королеве и иным государям[2132].

Означают ли все эти успехи Годунова, что в России 80–90-х гг. XVI в. сложился, наконец, институт регентства? Думаю, на этот вопрос следует ответить отрицательно. Дело в том, что, по существу, неограниченные полномочия были даны лично Борису Годунову; исключительность его положения специально подчеркивали русские посланники за рубежом: так, в 1594 г. посол к персидскому шаху кн. А. Д. Звенигородский при случае должен был объяснить, что «Борис Федорович не образец никому», так как «он государю нашему… шурин, а великой государыне нашей… брат родной и потому в такой чести у государя живет»[2133] (выделено мной. — М. К.). Правление Годунова при царе Федоре Ивановиче не стало впоследствии прецедентом; должность регента так и не появилась в номенклатуре московских придворных чинов. И когда в дальнейшем на троне вновь оказывались монархи, которые по молодости или по состоянию здоровья не могли заниматься государственными делами, тому, кто претендовал на роль правителя, приходилось заново выстраивать отношения с придворной элитой и договариваться с ней о пределах своих полномочий.

Как отметил недавно П. В. Седов, на протяжении значительной части XVII столетия «Россией правили юные и несамостоятельные государи»[2134]. Действительно, основатель династии Романовых Михаил Федорович был избран на царство (21 февраля 1613 г.) в 16-летнем возрасте; столько же лет было его сыну и наследнику Алексею, когда тот в июле 1645 г. занял опустевший после смерти отца трон[2135]. Старшему сыну Алексея Михайловича, болезненному Федору, к моменту вступления на престол (30 января 1676 г.) не исполнилось еще и 15 лет[2136]. После его преждевременной смерти (27 апреля 1682 г.) царем сначала был провозглашен Петр, которому не исполнилось еще и десяти лет, а месяц спустя мальчиков на троне стало двое: в «соправители» Петру по требованию восставших стрельцов был дан его 15-летний брат Иван[2137]. За братьев правила их сестра Софья, но и в упомянутых выше случаях, когда вопрос о формальной опеке не возникал, никто из названных государей не стремился с первых же дней царствования взять всю власть в свои руки.

Так, царь Михаил Федорович сначала вверил управление родственникам матери — боярам Салтыковым, а с 1619 г., с момента возвращения из польского плена его отца, митрополита Филарета (тогда же поставленного в патриархи), он добровольно делил с ним верховную власть. Соправительство было оформлено так же, как в 1530-х гг. это сделала Елена Глинская: в течение 14 лет (до смерти Филарета в 1633 г.) в стране было два «великих государя»: царь и патриарх[2138].

В первые годы царствования Алексея Михайловича всю полноту власти сосредоточил в своих руках его «дядька» (воспитатель) боярин Борис Иванович Морозов. Финансовые эксперименты правителя и его помощников (в частности, введение налога на соль), произвол и мздоимство морозовских креатур привели к июньскому восстанию 1648 г. в Москве. Биограф царя Алексея Михайловича, И. Л. Андреев, проводит параллели между этим бунтом и восстанием москвичей в 1547 г., на исходе эпохи «боярского правления»[2139]. Действительно, черты сходства налицо: всеобщее возмущение против временщиков (в 1547 г. в этой роли, как мы помним, выступали Глинские, а в 1648 г. — Б. И. Морозов и его сообщники), страх и растерянность молодого государя, восприятие происходящего как Божьего гнева за прегрешения правителей и т. д.

Впоследствии, достигнув зрелого возраста, Алексей Михайлович стал много времени уделять государственным делам; он лично руководил Тайным приказом, работал с бумагами и нередко собственноручно писал грамоты-распоряжения[2140]. Но его сын Федор, заняв отцовский престол в 1676 г., вновь передоверил важнейшие дела своим советникам. Как показал в своем исследовании П. В. Седов, реформаторская деятельность начала 1680-х гг. проходила, по существу, без личного участия царя[2141].

Упомянутые выше эпизоды конца XVI–XVII в. возвращают нас к одной из ключевых тем этой книги — к проблеме делегирования власти царя его советникам и к вопросу о месте и функциях государя в российской монархии допетровского времени. Один из выводов данного исследования состоит в том, что повседневное управление страной вполне могло осуществляться и без прямого участия великого князя или царя. ОпытXVII столетия подтверждает это наблюдение: дела шли своим чередом и при юном, и при взрослом государе, даже если последний по каким-то причинам самоустранялся от управленческих забот.

Вообще пора уже отрешиться от мысли, будто при самодержавном строе любой правительственный шаг предпринимался по воле царствующего монарха. Верно то, что все делалось от его имени, но степень реального участия самодержца в государственных делах варьировала в очень широких пределах. С одной стороны, государь мог, подобно Алексею Михайловичу во второй половине 1650-х — первой половине 1670-х гг., вникать в мельчайшие детали административного и военного управления[2142], а с другой — в периоды малолетства или недееспособности царя, нередкие в XVI–XVII вв., его роль сводилась к представительским функциям: присутствию на посольских приемах, участию в церковных церемониях и процессиях. Но значит ли это, что в подобные периоды ослабевала сама самодержавная власть, как порой утверждается в литературе?[2143]

Полагаю, что если под самодержавием понимать не просто неограниченную личную власть царя, а определенный тип государственного устройства, политическую систему, то едва ли можно говорить о каких-то принципиальных изменениях этой системы в зависимости от возраста или умственных способностей лиц, занимавших в XVI–XVII вв. русский престол. Вряд ли, например, есть основания сомневаться в том, что Борис Годунов с конца 1580-х гг. правил вполне самодержавно — от имени и вместо царя Федора Ивановича, который, по иронии судьбы, стал первым в истории России государем, официально принявшим титул «самодержца».

Но обстоятельства могли сложиться и по-другому, если правитель был не в состоянии консолидировать и взять под контроль придворную элиту, расколотую на соперничающие группировки, и если в борьбу «верхов» вмешивалась «третья сила» (будь то провинциальные дети боярские в 30–40-е гг. XVI в. или стрельцы в конце XVII в.). Власть такого правителя оказывалась непрочной и недолгой, а страна оказывалась в состоянии политического кризиса. Первый подобный кризис разразился в эпоху «боярского правления», которой посвящена эта книга. Нечто похожее происходило и в 80-е гг. XVII в., когда на престоле оказались два мальчика — братья Иван и Петр Алексеевичи, от имени которых правила их сестра царевна Софья. Обстоятельства ее прихода к власти вызывают в памяти эпизоды придворной борьбы, предшествовавшие началу правления Елены Глинской. Сравнение двух эпох царского малолетства, разделенных полутора веками, позволяет сделать некоторые наблюдения относительно интересующей нас здесь проблемы регентства.

Сходство между двумя правительницами заметно уже в том, что они обе пришли к власти в кризисной обстановке, использовав с выгодой для себя политическую конъюнктуру. Елена Глинская, как мы помним, стала «государыней», т. е. соправительницей своего сына-государя, после августовских арестов 1534 г. и устранения опекунов-душеприказчиков, назначенных ее покойным мужем Василием III. Царевна Софья в своих политических притязаниях также не могла опереться ни на традицию, ни на завещание прежнего монарха (царя Федора Алексеевича), ни на какой-либо другой правовой акт. Дорогу к власти ей открыло кровавое восстание стрельцов 15–17 мая 1682 г. и последовавшее затем по их требованию провозглашение царями юных Ивана и Петра Алексеевичей (вместо одного Петра, избранного царем еще в конце апреля, сразу после смерти Федора Алексеевича). Но упрочить свое положение правительница смогла только осенью того же года — после казни кн. И. А. Хованского, главы Стрелецкого приказа, с сыном Андреем и после приведения к покорности стрельцов[2144].

Характерны также попытки легитимизировать задним числом власть царевны Софьи — подобно тому, как это делалось в летописании XVI в. в отношении великой княгини Елены. В известном сочинении Сильвестра Медведева, «Созерцании кратком лет 7190, 91 и 92, в них же что содеяся во гражданстве», принятие Софьей на себя бремени власти приурочено к 29 мая 1682 г. и представлено как удовлетворение ею прошения малолетних братьев-царей Ивана и Петра Алексеевичей, патриарха Иоакима и челобитья «всего Московского государства всяких чинов всенародного множества людей». Цари якобы «изволили великого своего и преславнаго Российского царства всяких государственных дел правление вручити сестре своей, благородней государыне царевне и великой княгине Софии Алексеевне, со многим прошением — для того, что они, великие государи, в юных летех, а в великом их государстве долженствует ко всякому устроению многое правление»[2145]. Этот выбор мотивируется в сочинении С. Медведева великой мудростью царевны (при этом обыгрывается значение греческого имени «София»), так что, кроме нее, дескать, «правити Российское царствие никому невозможно». В конце концов Софья милостиво снизошла к прошению царственных братьев и патриарха и к челобитью бояр и «всяких чинов» людей и «той превеликий труд восприяти изволила». Она «указала» боярам, окольничим и всем думным людям «видати всегда свои государские пресветлые очи, и о всяких государственных делах докладывать себе, государыню, и за теми делами изволила она, государыня, сидети з бояры в полате», — пишет С. Медведев[2146].

Однако этот рассказ представляет собой такую же фикцию, как и утверждение официальной московской летописи середины XVI в., будто Василий III перед смертью приказал своей супруге, великой княгине Елене, держать «скипетр великия Руси до возмужения сына своего» и возложил на нее «все правъление великого государства»[2147]. На самом деле, как мы уже знаем, Елена Глинская стала единоличной правительницей вопреки воле покойного мужа, и произошло это после многомесячной придворной борьбы. Что же касается Софьи, то, как показал А. С. Лавров, запись в записной книге Разрядного приказа, оформившая передачу власти царевне, — а именно на этот источник ссылается С. Медведев в своем рассказе[2148], — была сделана никак не раньше осени 1682 г., уже после казни князей Хованских[2149]. С октября 1682 г., по наблюдениям того же исследователя, в царских указах наряду с именами «великих государей» Ивана и Петра Алексеевичей появляется и имя их сестры — «великой государыни, царевны и великой княжны Софии Алексеевны»[2150].

Мы видим здесь ту же формулу соправительства, которую в свое время использовала великая княгиня Елена, а впоследствии — патриарх Филарет: как и в предыдущих случаях, реальная правительница, царевна Софья, приняла титул «государыни», как бы сравнявшись по статусу с братьями-царями. Уникальность ситуации заключалась лишь в том, что в течение почти семи лет в стране номинально было три «великих государя»!

Но соправительство и регентство — это не одно и то же: Софья Алексеевна носила титул государыни и, судя по всему, хотела быть ею на деле, т. е. хотела царствовать[2151]. Между тем ни объем, ни срок ее полномочий не были регламентированы каким-либо правовым актом. После того как молодые цари женились (Иван — в январе 1684 г., Петр — в январе 1689 г.), правление Софьи стало все больше походить на узурпацию власти ставших уже взрослыми ее братьев. Дальнейший ход событий хорошо известен: августовский переворот 1689 г. положил конец правлению царевны; одни ее советники (в частности, кн. В. В. Голицын) были отправлены в ссылку, другие (как Ф. Л. Шакловитый) казнены, а сама она вскоре вынуждена была уйти в монастырь[2152].

Таким образом, приходится констатировать, что проблема регентства, а точнее говоря, проблема отсутствия этого института, впервые остро проявившаяся в эпоху политического кризиса 30–40-х гг. XVI в., не была решена и в последующие полтора столетия. Очевидно, формирующееся самодержавие было несовместимо даже с временным ограничением полномочий государя, независимо от его возраста и состояния здоровья. Вакуум власти, возникавший в периоды малолетства или недееспособности царя, заполнялся ad hoc, каждый раз по-новому, исходя из соотношения сил между придворными группировками. Тем самым, по существу, консервировался средневековый порядок, существовавший во многих королевствах Европы, но уже в XIV в. уступивший там место законодательной регламентации регентства.

Отсутствие регентства было проявлением институциональной слабости московской монархии, особенно заметной в моменты смены лиц на престоле. Как показывает опыт XVI–XVII столетий, государь оставался единственным источником легитимной власти, и от его способности контролировать придворную элиту зависела стабильность этой политической системы. Попытки кого-либо из его окружения хотя бы временно присвоить себе указанную прерогативу монарха в случае его малолетства или недееспособности зачастую приводили к вспышкам насилия и другим кризисным явлениям.

Проблема регентства и ее грозный спутник — дворцовые перевороты, впервые заявившие о себе в годы малолетства Ивана Грозного, оставались ахиллесовой пятой самодержавия и в XVI столетии, и в «просвещенном» XVIII веке. Уместно напомнить, в частности, о том, что официальная опека Верховного Тайного совета (а фактически — князя А. С. Меншикова) над юным императором Петром II просуществовала всего четыре месяца — с начала мая до начала сентября 1727 г., а регентство герцога Э.-И. Бирона при малолетнем Иоанне Антоновиче продлилось еще меньше — лишь три недели (с 18 октября по 8 ноября 1740 г.)[2153]. В обоих случаях хрупкая политическая конструкция была разрушена очередными дворцовыми переворотами…

Но не только перевороты и отсутствие института регентства сближают эпохи, разделенные двумя столетиями, и выявляют их внутреннее родство: в том же ряду следует назвать и феномен фаворитизма. Именно в связи с периодом «боярского правления» 30–40-х гг. XVI в. впервые появилось понятие «временщик»[2154], которое в исторической памяти прочно ассоциируется теперь с XVIII — началом XIX в.

Если уж прослеживать связь времен в терминологии, то нельзя не упомянуть еще одно слово, ставшее впоследствии самой распространенной характеристикой московской приказной бюрократии XVII столетия: речь идет о «волоките». Впервые в известных мне источниках это знаменитое словечко встречается опять-таки в эпоху «боярского правления», а точнее — в указной грамоте Ивана IV на Вятку, посланной в марте 1546 г.[2155] Без приказных дельцов с их любовью к «волоките» и «посулам» (т. е. взяткам) невозможно себе представить российскую монархию ни в XVI–XVII, ни в XVIII столетии, и поэтому будет справедливо уделить им несколько строк в этих завершающих книгу заметках.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.