1. Правительство и монастырское землевладение

1. Правительство и монастырское землевладение

Одной из первых акций новой великокняжеской власти после смерти Василия III стало подписание прежних жалованных грамот на имя юного Ивана IV. Самые ранние подтверждения датированы 20 января 1534 г. и относятся к грамотам Иосифо-Волоколамского монастыря (см.: Прил. II, № 7–9). С. М. Каштанов высказал предположение о том, что порядок подписания старых грамот на имя нового государя в начале 1534 г. «определялся размерами землевладения и объемом иммунитета монастырей». В 20-х числах января, по наблюдениям ученого, «утверждались грамоты наиболее привилегированного духовного вотчинника» — Иосифо-Волоколамского монастыря, в феврале — грамоты трех других крупнейших монастырей — Кирилло-Белозерского, Троице-Сергиева, Московского Симонова. В марте 1534 г., как отмечает Каштанов, состоялось подтверждение жалованных грамот более скромных обителей: Троицкого Белопесоцкого, Печерского Воздвиженского, Московского Чудова, Рязанского Покровского и Спасского Ярославского монастырей. «В этой очередности подписания иммунитетных актов, — по мнению историка, — отразился характер феодального общества XVI в., в котором политическое значение непосредственно базировалось на размерах земельной собственности»[1835].

Правда, от внимания С. М. Каштанова не укрылся тот факт, что целый ряд подтверждений начала 1534 г. не вписывается в предложенную им схему. Так, 1 февраля 1534 г., т. е. в один день с грамотами могущественного Кирилло-Белозерского монастыря, на имя Ивана IV было подписано несколько грамот небольших вологодских монастырей — Спасо-Каменного и Комельского (см.: Прил. II, № 19–22). 5 февраля — на несколько дней раньше, чем началось подтверждение многочисленных актов Троице-Сергиева монастыря, — получил подтверждение трех своих грамот Спасо-Прилуцкий Вологодский монастырь (Там же. № 30–32).

Комментируя подобные факты, Каштанов объяснял «внеочередное», по его выражению, подтверждение жалованных грамот сравнительно мелким корпорациям «беспокойством» правительства по поводу следов «прежней автономии», сохранявшихся в «ликвидированных удельнокняжеских гнездах» в Вологодском, Углицком и Ржевском уездах — именно там располагались монастырские вотчины, владение которыми было подтверждено в начале 1534 г. «В центре внимания внеочередных подтверждений, — утверждал ученый, — оказались грамоты главным образом на земли, являвшиеся объектом притязаний Андрея Старицкого»[1836].

В одной из предыдущих глав книги (см. гл. 7) уже отмечалась недостаточная обоснованность столь прямолинейной политизации поземельных отношений в России описываемого времени. Детальное рассмотрение процедуры подтверждения грамот в начале 1534 г. дает еще один наглядный пример уязвимости гипотезы, выдвинутой Каштановым.

Начну с информации, которая осталась неизвестной Каштанову: уже 20 января 1534 г., в один день с Иосифо-Волоколамским монастырем, получил подтверждение прежней жалованной грамоты (выданной в 1511 г. Василием III) Федоровский Переславский монастырь (Прил. II, № 10)[1837]. Таким образом, «вне очереди», если использовать термин Каштанова, жалованные грамоты подписывались и тем небольшим обителям, которые находились за пределами названных ученым трех уездов. Между тем Переславский уезд, в котором располагался Федоровский монастырь, вовсе не являлся объектом притязаний Андрея Старицкого, и упомянутое подтверждение монастырской грамоты никак не удается связать с пресловутой «ликвидацией удельно-княжеских гнезд».

Но и те грамоты, на которые ссылается Каштанов, на поверку отнюдь не свидетельствуют в пользу его гипотезы. В частности, обращают на себя внимание две жалованные грамоты Василия III соответственно Спасо-Каменному и Корнильеву Комельскому монастырям, подтвержденные в один день — 1 февраля 1534 г. Первая из них, проезжая грамота от 1 февраля 1530 г., предоставляла братии право на беспошлинный проезд монастырского судна с товаром (см.: Прил. II, № 20). Вторая грамота — ружная от января 1529 г. — жаловала Корнильеву монастырю ежегодно 5 рублей на покупку рыбы (Там же. № 21). Как видим, обе упомянутые грамоты небольшим вологодским монастырям не содержали какой-либо четкой территориальной привязки, и их подтверждение 1 февраля 1534 г. никак нельзя без явной натяжки считать инструментом правительственной борьбы с удельной стариной.

При ближайшем рассмотрении оказывается, таким образом, что никакой установленной правительством «очереди» на подтверждение грамот не существовало[1838]. Во всяком случае, из сохранившегося актового материала никак не следует, будто крупные монастырские корпорации обладали в этом отношении каким-либо преимуществом перед небольшими обителями. Как мы могли убедиться, и такие большие и влиятельные монастыри, как Иосифо-Волоколамский или Кирилло-Белозерский, и небольшие монастыри, вроде Федоровского Переславского или Вологодского Спасо-Каменного, получали подтверждения своих грамот в одни и те же дни.

Очевидно, что в этом вопросе инициатива принадлежала не правительству, а самим монастырским корпорациям: как только грамоты прежних государей доставлялись в Москву, начиналась процедура их рассмотрения и подписания на имя нового великого князя — Ивана IV.

Настоящее различие между монастырями — крупными и мелкими вотчинниками заключалось не в очередности рассмотрения их грамот, а в самом количестве оных: если небольшие монастыри или пустыни представляли на утверждение одну-две грамоты, то крупные корпорации извлекали из своих архивов и везли в Москву по десяти и более актов. В этом отношении вне конкуренции оказался Троице-Сергиев монастырь: только в один день, 9 февраля 1534 г., на имя Ивана IV было подписано 69 троицких актов (Прил. II, № 34–102)[1839]. Чтобы ускорить обработку такой массы документов, рассмотрение троицких грамот было поручено особому дьяку — Афанасию Курицыну: именно его подпись стоит на всех 69 актах Сергиева монастыря, получивших подтверждение 9 февраля. Все остальные грамоты, прошедшие утверждение в 1534 г., скреплены подписью дьяка Федора Мишурина[1840].

Но даже такая экстраординарная мера, как выделение троицким старцам особого дьяка для разбора их грамот, вряд ли позволила закончить эту кропотливую работу за один день: в 7-й главе я приводил аргументы в пользу предположения о том, что подготовленные подьячими документы какое-то время лежали, дожидаясь, пока дьяк их подпишет. Само подписание Афанасием Курицыным троицких жалованных грамот действительно могло состояться 9 февраля, но этой процедуре предшествовало их рассмотрение (слушание), которое, предположительно, заняло не меньше недели.

На этом, однако, подтверждение троицких актов не закончилось. 27–28 февраля на имя Ивана IV было подписано еще 7 жалованных грамот Сергиевой обители, в том числе шесть — выданных удельным дмитровским князем Юрием Ивановичем (арестованным 11 декабря 1533 г. опекунами юного государя) и одна — выданная Иваном III. На этот раз подтвержденные грамоты скрепил своей подписью дьяк Федор Мишурин (Прил. II, № 116–120, 123, 124).

С. М. Каштанов усмотрел в состоявшемся в конце февраля подтверждении грамот бывшего дмитровского князя некую политическую подоплеку. По предположению ученого, «в первое время после ликвидации Дмитровского удела правительство княгини решило не подтверждать жалованные грамоты Юрия». Об этом, по мнению Каштанова, свидетельствует тот факт, что в моменты подписания старых грамот монастырям Иосифо-Волоколамскому (конец января 1534 г.) и Троице-Сергиеву (9 февраля) акты, выданные Юрием, не подписывались. Интересы Иосифова монастыря были затем вполне удовлетворены за счет новых великокняжеских пожалований, зато Троицкий монастырь, по словам историка, «несомненно, употребил весь свой политический вес и все свое влияние, чтобы добиться подтверждения ряда жалованных грамот Юрия»[1841].

Думается, однако, что троицкому игумену и старцам вовсе не пришлось употреблять «все свое влияние», чтобы добиться подтверждения грамот дмитровского князя. Некоторые подробности, относящиеся к подписанию троицких актов в феврале 1534 г. и оказавшиеся вне поля зрения Каштанова, позволяют дать упомянутой задержке с подтверждением грамот князя Юрия Дмитровского более прозаическое объяснение, не прибегая к поиску политических мотивов.

Прежде всего нужно отметить, что среди троицких актов, подписанных дьяком Афанасием Курицыным 9 февраля 1534 г., была и указная грамота князя Юрия Ивановича Дмитровского от 9 января 1520 г. о невзимании явки за пользование лесом с крестьян принадлежавших Троице-Сергиеву монастырю прилуцких деревень и починков (см.: Прил. II, № 88). Таким образом, уже исходная посылка, на которой строится приведенная выше гипотеза Каштанова, содержит в себе фактическую неточность.

Кроме того, обращает на себя внимание то обстоятельство, что в числе троицких актов, подписанных (уже дьяком Федором Мишуриным) в конце февраля 1534 г., была, наряду с грамотами бывшего дмитровского князя, и одна жалованная грамота Ивана III Троице-Сергиеву монастырю: проезжая грамота, датируемая 1462–1466 гг. (Прил. II, № 123). В этой связи возникает предположение, что в конце февраля прошли утверждение те троицкие акты, которые по каким-то причинам не были разысканы в монастырском архиве и не были доставлены в Москву к моменту первого подтверждения в начале того же месяца. Подобные случаи происходили и позднее: так, 12 января 1541 г. престарелый дьяк Афанасий Курицын подписал на имя Ивана IV жалованную грамоту Троицкому монастырю на право рыбной ловли в озерах Переславском и Сомине, выданную еще Василием II в 1430-х гг.! (Прил. II, № 191).

Вообще поэтапное, в несколько приемов, подтверждение грамот было характерно для всех крупных монастырей. Так, в архиве Иосифо-Волоколамского монастыря сохранилось всего 5 грамот, подтвержденных в 1534 г., но их подписание на имя Ивана IV растянулось на неделю, с 20 по 26 января (Прил. II, № 7–9, 11, 12). Подтверждение грамот Кирилло-Белозерского монастыря началось 28 января, когда было подписано три акта, и завершилось 1 февраля подписанием еще шести грамот (Там же. № 13–15, 24–29). Девять прежних жалованных грамот Симонова монастыря были подписаны на имя Ивана IV 25 февраля 1534 г., но спустя три месяца, 29 июня, была подтверждена еще одна грамота, выданная монастырю в 1462/63 г. Иваном III (Там же. № 107–115, 155).

Итак, как мы могли убедиться, искать политическую интригу в начавшемся в январе 1534 г. подтверждении жалованных грамот — дело бесперспективное. Конечно, в этой юридической операции принимали участие две стороны, но активность заметна только со стороны монастырских властей, стремившихся получить от имени нового великого князя подтверждение своих вотчинных прав и привилегий. Со стороны же великокняжеского правительства эта деятельность предстает лишь в виде рутинной канцелярской работы, отличавшейся от подобных акций Ивана III и Василия III лишь своим масштабом: с января по октябрь 1534 г., по имеющимся у нас (вероятно, неполным) данным, было подтверждено 163 грамоты (см.: Прил. II). Эта работа продолжалась и в последующие годы, хотя и не столь активными темпами: к концу 1547 г. на имя Ивана IV было подписано еще не менее трех десятков грамот прежних государей (см.: Там же).

Приведенные цифры отражают возросший учет и контроль центральной власти за земельной собственностью (в данном случае — монастырской), что, в свою очередь, свидетельствует о дальнейшей бюрократизации управления страной. Но в содержательном плане то, что мы знаем о подтверждении жалованных грамот монастырям в 1534 г., не позволяет говорить о каком-то определенном правительственном курсе в отношении монастырского землевладения.

Как давно отмечено в литературе, грамоты прежних государей, подписанные на имя Ивана IV в 1534 г., подтверждались в полном объеме, без каких-либо ограничений или изъятий[1842]. Дьяки Федор Мишурин и Афанасий Курицын использовали краткую стандартную формулу подтверждения: «Князь великий Иван Васильевич всеа Руси по сей грамоте пожаловал… [далее следовало название монастыря и имя игумена или архимандрита] со всем по тому, как в сей грамоте написано [вариант: «…о всем по тому ж ходити, как в сей грамоте написано»], сее грамоты у них рушити не велел никому ничем…» [далее ставилась дата и подпись дьяка].

Но если из самой подтвердительной записи никакой позитивной информации о правительственном курсе в отношении монастырского землевладения извлечь не удается, то, может быть, этот курс можно понять, идя, так сказать, от обратного — анализируя грамоты, которые не получили подтверждения в 1534 г.?

В Троицкой копийной книге 1530-х гг. (№ 518) сохранился перечень «старых» «неподписных» жалованных грамот. В этом перечне, опубликованном С. М. Каштановым, перечислено 68 актов[1843]. Значительную часть упомянутых там документов исследователю удалось идентифицировать, причем многие из них дошли до нашего времени в составе Троицкой копийной книги XVI в. из Погодинского собрания РНБ (Погод. № 1905). Эту копийную книгу Каштанов обстоятельно изучил, а ряд помещенных там троицких грамот опубликовал в своем исследовании[1844]. Таким образом, у нас есть возможность судить о содержании не подписанных в 1534 г. троицких грамот.

Среди них выделяется группа актов, некогда пожалованных великими князьями прежним светским владельцам сел и деревень, позднее ставших частью вотчины Троицкого монастыря. К их числу относятся жалованная обельная и несудимая грамота Василия II Ивану Петелину от августа 1443 г. на село Скнятиново в волости Кинеле Переславского уезда; аналогичная грамота Ивана III Г. В. Заболоцкому на несколько деревень в той же Кинельской волости, датируемая 1462–1478 гг.; а также жалованная подтвердительная и несудимая грамота Василия III М. И. Тормосову на часть («жеребей») деревни Енинской в Корзеневе стане Московского уезда[1845].

Возможно, к той же категории актов светских землевладельцев относились упомянутые в начале Перечня 1534 г. и не поддающиеся точной идентификации жалованные грамоты некоего великого князя (имя не указано) «на Мариины села Ивановы жены в Кинельском и в Городском» [станах] и «на Михайловы села Яковлича в Кинеле и в Городцком» [стане][1846].

Троицкие старцы заботливо хранили подобные документы в монастырском архиве на случай возможных судебных исков, но понятно, что при подтверждении прежних жалованных грамот Сергиевой обители на имя нового государя такие акты на подпись великокняжеским дьякам не предъявлялись.

Другую группу актов в упомянутом перечне составляют жалованные и указные грамоты великих и удельных князей, в свое время выданные игуменам Троицкого монастыря, но к 1534 г. уже давно утратившие свою актуальность. Такова, например, указная грамота Ивана III в Переславль-Залесский, датируемая 1462–1466 гг., о неперекладывании расходов на татарские проезды с черных волостей на села Троице-Сергиева монастыря[1847]. С ликвидацией ордынской зависимости эта грамота утратила свое значение, и, разумеется, в 1534 г. она не была предъявлена вместе с другими троицкими актами для подписания на имя Ивана IV.

В том же ряду можно назвать и написанную между 1450 и 1473 гг. указную грамоту великой княгини Марии Ярославны посельскому села Никитского Кузьме Зубову о беспрепятственном пропуске старцев и слуг Троицкого монастыря, едущих через это село к Соли Переславской[1848]. Прошло более полувека, монастырская вотчина значительно расширилась, и подтверждать эту привилегию, имевшую столь ограниченно локальный характер, уже не имело смысла.

Немало документов, хранившихся в монастырском архиве, представляли собой распоряжения ad hoc, на данный конкретный случай, и по этой причине они уже спустя несколько лет утрачивали свою силу. В 1496/97 г. князь Василий Иванович (будущий Василий III или, возможно, кн. В. И. Патрикеев) послал указную грамоту Ф. М. Афанасьеву о расследовании тяжбы между Троице-Сергиевым монастырем и вотчинником М. Захаровым по поводу спорной земли между деревнями Пошляковой и Брюховой Переславского уезда[1849]. Естественно, в 1534 г. этот документ оказался в перечне «неподписных» грамот.

В том же перечне упомянуты и две грамоты дмитровского удельного князя Юрия Ивановича. Одна из них — указная грамота княжеским пошлинникам Дмитровского и Кашинского уездов о беспошлинном пропуске двух троицких судов с хлебом, вышедших из монастырского села Прилука и направлявшихся в г. Дмитров[1850]. Из контекста грамоты видно, что она касалась только данной конкретной поездки и не имела долговременного действия. Второй документ — жалованная льготная грамота князя Юрия Дмитровского троицкому игумену Иакову на село Мисиново в Каменском стану Дмитровского уезда, выданная 18 апреля 1515 г. Грамота освобождала монастырь на три года от всех податей с этого села, в связи со случившимся там недавно пожаром[1851]. Очевидно, уже весной 1518 г., по истечении срока льготы, документ утратил свою силу.

Наконец, самая многочисленная категория актов, содержащихся в перечне 1534 г., это владельческие документы, которые впоследствии были заменены новыми жалованными грамотами на те же объекты. Так, жалованная двусрочная грамота Василия II троицкому игумену Мартиниану на село Хупанское Переславского уезда, два двора в г. Переславле и другие владения, выданная между 1447 и 1454 гг., не получила подтверждения в 1534 г.[1852] Но зато в декабре 1517 г. на то же село и дворы в Переславле монастырь получил новую жалованную обельно-несудимую грамоту Василия III, и эта грамота была подписана 9 февраля 1534 г. на имя Ивана IV (см.: Прил. II, № 86).

По аналогичной причине в перечне «неподписных» грамот 1534 г. оказалась и указная грамота великого князя Ивана Ивановича (Молодого) от марта 1487 г., временно подтверждавшая («до описи», т. е. до земельного описания) действие старой жалованной грамоты на монастырский двор в Кашине[1853]. Ее заменила жалованная грамота на тот же двор, выданная 1 августа 1501 г. уже другим сыном и наследником Ивана III — Василием Ивановичем; именно она и получила подтверждение 9 февраля 1534 г. (Прил. II, № 73).

Кроме того, нужно учесть, что одновременно с подтверждением старых грамот в феврале 1534 г. Троице-Сергиев монастырь получил новые жалованные грамоты от имени Ивана IV, и в ряде случаев они заменили собой прежние владельческие документы, хранившиеся в монастырской казне. Именно так произошло переоформление прав монастыря на Поповские земли в Пошехонском уезде: в Троицком архиве имелось несколько грамот на эти владения, в том числе жалованная грамота Василия II от 22 сентября 1454 г. и аналогичная грамота великой княгини-иноки Марфы от 19 января 1479 г.[1854] Оба документа упомянуты в перечне «неподписных» грамот 1534 г.[1855], т. е. они не были подтверждены; но в день, когда проходила ревизия старых троицких актов, 9 февраля 1534 г., монастырь получил новую грамоту — уже от имени Ивана IV — на те же земли (см.: Прил. I, № 37).

Параллельная работа по утверждению старых и выдаче новых грамот порой приводила к путанице, к дублированию владельческих документов. Так, С. М. Каштанов отметил факт одновременного подтверждения 27 февраля 1534 г. двух жалованных грамот Троицкому монастырю на село Новое Поречье в Дмитровском уезде, выданных удельным князем Юрием Ивановичем в 1516 и 1532 гг. и содержавших разный объем податных льгот[1856]. В том же ряду следует назвать еще два дублировавших друг друга документа, выданные в один день: 9 февраля 1534 г., как уже говорилось, на имя Ивана IV была подписана жалованная грамота Василия Ивановича Троицкому монастырю от 1 августа 1501 г. на двор в Кашине (Прил. II, № 73); и в тот же день обители была выдана новая грамота на этот двор, уже от имени великого князя Ивана Васильевича (Прил. I, № 30).

В целом, как показала выборочная проверка грамот, упомянутых в перечне 1534 г., неподписанными оказались те акты из монастырского архива, которые или уже утратили к тому моменту свое значение, или были заменены более «свежими» жалованными грамотами, в том числе выданными от имени Ивана IV в начале 1534 г. По всей видимости, они и не были предъявлены великокняжеским дьякам для подписания, т. е. опять-таки это был выбор троицкого игумена и старцев, а не московских властей.

* * *

Одновременно с подписанием старых жалованных грамот началась выдача новых: уже 4 января 1534 г., ровно месяц спустя после смерти Василия III, троицкий игумен Иоасаф получил от имени нового великого князя, Ивана Васильевича всея Руси, жалованную заповедную грамоту на монастырские леса и рощи в нескольких уездах (Прил. I, № 2). За первый год великого княжения Ивана IV, с января 1534 по январь 1535 г., монастырям было выдано, по имеющимся у нас сведениям, 47 жалованных грамот (см.: Там же. № 1–15, 17–38, 40–43, 45, 46, 50, 51, 53, 55). Однако обращает на себя внимание тот факт, что среди них очень мало данных грамот, т. е. таких, по которым передавалось право владения на определенные земли и угодья. Абсолютное большинство жалованных грамот указанного периода закрепляли за монастырскими корпорациями судебные и податные привилегии в отношении владений, уже принадлежавших той или иной обители. Новые же земельные пожалования были единичны. Самыми крупными из них были села, переданные по завещанию Василия III нескольким обителям, которые покойный государь особенно почитал.

11 мая 1534 г. Иосифо-Волоколамский монастырь получил жалованную тарханно-несудимую грамоту Ивана IV на село Турово и два десятка деревень и починков в Тверском и Клинском уездах, завещанные Василием III этой обители «в вечное поминание» по своим родителям, по себе и по всему роду московских великих князей[1857]. Как выясняется из позднейшей жалованной грамоты Ивана IV 1550/51 г., в духовной грамоте его отца Иосифову монастырю было отписано также село Хотьково в Волоцком уезде с «тянувшими» к нему деревнями и починками; грамота обители на эти владения, за подписью дьяка Федора Мишурина, была выдана в 1537/38 г.[1858]

Не был забыт в завещании Василия III и Троице-Сергиев монастырь: ему достались село Дерябино с деревнями в Переславском уезде и село Тураково, также с деревнями, в Радонежском уезде. Правда, выполнение этого посмертного распоряжения великого князя растянулось на долгий срок. Только 15 октября 1534 г. троицкому игумену Иоасафу была отправлена известительная грамота Ивана IV о передаче в ведение монастыря, по завещанию покойного государя, села Дерябина с деревнями (Прил. 1,№ 52). Еще дольше троицким старцам пришлось дожидаться передачи села Туракова: этому предшествовали землемерные работы и выделение равноценных земель прежнему владельцу села, помещику Митке Бакину. Для выполнения указанных работ в Радонежский и Суздальский уезды был послан подьячий Давыд Зазиркин: ему было велено описать село Тураково, а Митке Бакину отделить из черных деревень в Горенове стане Суздальского уезда пашню и угодья. Из той же указной грамоты подьячему Д. Зазиркину от 24 мая 1535 г. узнаем, что Суздальскому Покровскому монастырю Василий III завещал село Романчуково: подьячий должен был отдать его игуменье этой обители[1859].

Прошло еще четыре месяца, и 22 сентября 1535 г. троицкому игумену Иоасафу была послана великокняжеская известительная грамота, в которой сообщалось о том, что покойный государь Василий Иванович «всея Русии» написал в своей духовной село Тураково с деревнями «к Троице в Сергиев монастырь»; игумену с братией предлагалось принять село в свое ведение, но прежнего владельца, Митку Бакина, до зимы оттуда не высылать. «А грамоту б естя нашу жаловальную на те села, — гласила последняя фраза документа, — взяли у дьяка нашего, у Федора у Мишурина»[1860].

И вот, наконец, 4 октября 1536 г. Сергиева обитель получила жалованную несудимую грамоту на оба завещанных ей покойным великим князем села — Дерябино и Тураково (Прил. I, № 79). К тому времени, надо полагать, выполнение завещания Василия III было полностью завершено.

Все вышеперечисленные пожалования явились лишь осуществлением последней воли покойного государя, поэтому курс правительства юного Ивана IV по отношению к монастырскому землевладению они никак не характеризуют. Для оценки этого курса более показателен тот факт, что в первый год великого княжения Ивана Васильевича новые правители по собственной инициативе пожаловали лишь Иосифо-Волоколамскому монастырю двор на посаде г. Дмитрова (Прил. I, № 6) да Ферапонтову монастырю — пять деревень в Каменском стане Дмитровского уезда (Там же. № 12, 13). Остальные же многочисленные жалованные грамоты, выданные в первые месяцы 1534 г., по сути, являлись, как было показано выше на примере Троице-Сергиева монастыря, частью операции по подтверждению земельных актов, хранившихся в монастырских архивах.

* * *

Ревизия монастырских актов 1534 г., как мы могли убедиться, была вполне благоприятной для церковных корпораций. Вообще в первый год великого княжения Ивана IV правительство не демонстрировало намерения как-то ограничить рост монастырского землевладения, хотя новые земли жаловались очень скупо. Иная тенденция в этом вопросе проявилась в середине 1535 г.: ее отражение исследователи видят в указной грамоте Ивана IV игумену Вологодского Глушицкого монастыря Феодосию от 23 июня 1535 г.

Грамота начинается редкой в такого рода документах преамбулой, в которой характеризуется неблагополучное положение, возникшее с вотчинами детей боярских, которые в той или иной форме отчуждаются в пользу монастырей: «…что в нашем государстве покупают к монастырем у детей у боярских вотчины — многие села и деревни, да и в заклад и в закуп монастыри вотчины емлют, а покупают-де и вотчины дорого, а вотчинники-де и которые тем землям вотчичи с опришными людьми перекупаются; и мимо монастырей вотчин никому ни у кого купити не мочно. А иные дети боярские вотчины свои в монастыри подавали по душе того для, чтобы их вотчины ближнему их роду не достались»[1861].

Далее следует повеление великого князя: «И будете купили вотчины у детей у боярских или в заклад или в закуп взяли, или будут которые дети боярские вотчины свои подавали вам в монастырь по душе до сей нашей грамоты за год или за два, и ты б, богомолец наш игумен Феодосей с братиею прислали тому выпись к дьяку нашему к Федору Мишурину…»[1862] «Выпись» должна была содержать конкретные имена детей боярских, у которых монастырь за указанный период (один или два года) приобрел вотчины, место их проживания («город»), количество сел и деревень, дворов и крестьян в каждой вотчине, размеры пашни, леса и других угодий. Впредь же любое приобретение вотчин без ведома властей запрещалось под страхом конфискации: «А вперед бы есте без нашего ведома однолично вотчин не купили и в заклад, и в закуп, и по душе не имали ни у кого. А учнете без нашего ведома у кого вотчины купити или в заклад или в закуп и по душе имати, и мне у вас те вотчины велети отписывати на себя»[1863].

Одним из первых исследователей, обративших пристальное внимание на эту грамоту, был А. С. Павлов, который усмотрел в ней «результат общей законодательной меры, которая касалась всех монастырей»[1864]. Данная точка зрения была принята и в советской историографии 1950-х гг. И. И. Смирнов полагал, что правительством Елены Глинской был издан закон, установивший контроль над ростом монастырского землевладения и что, хотя текст этого закона не сохранился, его содержание «можно вполне точно выяснить» на основании грамоты Глушицкому монастырю[1865]. А. А. Зимин также видел в этой грамоте отражение борьбы правительства «с ростом монастырского землевладения и привилегиями духовных феодалов»[1866].

Тезис об ограничительном курсе правительства Елены Глинской в отношении монастырского землевладения — тезис, основанный на одной-единственной грамоте! — устоял и после появления в конце 1970-х гг. специальных исследований А. А. Зимина и Л. И. Ивиной, посвященных истории вотчин двух крупных монастырей — Иосифо-Волоколамского и Симонова. Однако успешность правительственных мер 1530-х гг. обоими авторами была поставлена под сомнение. Так, А. А. Зимин в книге об Иосифо-Волоколамском монастыре писал (ссылаясь опять-таки только на грамоту Глушицкой обители!) о предпринятых в то время попытках «ограничить монастырское землевладение, что противоречило интересам иосифлян»: в итоге намеченные реформы не были осуществлены[1867]. А Л. И. Ивина, повторив утвердившийся в историографии тезис о «борьбе правительства с ростом монастырского землевладения», сопроводила его следующим замечанием, основанным на проанализированных ею актах Симонова монастыря: «Правительственные мероприятия, направленные на борьбу с ростом монастырских вотчин, видимо, все-таки не имели должного успеха, они полностью не прекратили роста владений духовных феодалов…»[1868]

Между тем неоднократно цитированная многими исследователями указная грамота игумену Глушицкого монастыря Феодосию по-прежнему вызывает немало вопросов. Ее текст недвусмысленно свидетельствует о намерении великокняжеского правительства ограничить и взять под контроль процесс отчуждения вотчин детей боярских в пользу монастырей. Однако, во-первых, неясно, был ли провозглашенный в грамоте запрет монастырям приобретать вотчины служилых людей реализован на практике или он остался только декларацией о намерениях? Во-вторых, если этот запрет применялся, то как долго он действовал? И, наконец, в-третьих, носила ли упомянутая мера общероссийский характер или она относилась только к отдельным монастырям?

Прежде всего нужно отметить, что в описываемое время единственным законом, действовавшим на всей территории страны, был Судебник 1497 г. Все остальные меры, даже такие важные, как создание на местах специальных выборных органов для борьбы с разбоями (губная реформа), вводились в действие путем рассылки указных грамот по волостям и уездам. В этом отношении грамота игумену Глушицкого монастыря напоминает (по форме!) губные грамоты конца 1530-х — начала 1540-х гг., о которых пойдет речь в следующей главе. Но отсюда следует, что, имея в своем распоряжении только одну указную грамоту, мы никак не можем судить о территориальном охвате упомянутого выше запрета на приобретение монастырями вотчин служилых землевладельцев. Есть ли какие-либо следы этого постановления в сохранившихся архивах других монастырей?

К сожалению, исследователи, изучавшие землевладение Троицкого, Иосифо-Волоколамского, Симонова монастырей, не касались вопроса о том, сталкивались ли эти обители с указанным правительственным запретом. Нижеследующие наблюдения призваны хотя бы частично восполнить этот пробел; не претендуя на полноту, они все-таки могут пролить некоторый свет на интересующую нас проблему.

Сохранилось немало сведений о росте монастырских вотчин в 30-е гг. XVI в. за счет покупок и вкладов по душе. Так, Иосифо-Волоколамский монастырь приобрел в 1534/35 г. у братьев Василия, Григория и Федора Матвеевых детей Ржевского их вотчину — село Никольское и деревню Мелехово в Рузском уезде[1869]. В следующем году Дмитрий Данилов сын Розного, приняв в Иосифове монастыре постриг, передал обители в качестве вклада свою вотчину — пустошь Жеденево в Раховском стане Волоцкого уезда[1870]. Каких-либо санкций верховной власти на эти сделки не понадобилось.

Не действовал упомянутый запрет и в вотчине Троицкого Калязина монастыря. В 1534/35 г. игумен Тихон с братией купил у Федосьи Дмитриевой дочери Гавренева, вдовы Петра Лукшина, с детьми их вотчину — сельцо Голубово в Кашинском уезде[1871]. В 1535/36 г. Калязин монастырь получил два земельных вклада: деревню Савино — от Семена Иванова сына Воронцова и шестую часть (жребий) сельца Маурина в том же Кашинском уезде — от князя Василия Федоровича Охлябинина[1872].

Зато акты Троице-Сергиева монастыря сохранили прямые свидетельства вмешательства великокняжеской власти в отношения обители с ее вкладчиками — светскими землевладельцами. 10 июня 1534 г. кн. М. Л. Глинский дал по своей душе «в дом живоначальной Троицы и чудотворца Сергия» сельцо Звягино с деревнями в Московском уезде[1873]. Но вскоре, как мы знаем, князь Михайло Львович был арестован и умер в темнице, а его владения были конфискованы. Троицкий монастырь получил сельцо Звягино лишь четыре года спустя: 6 мая 1538 г. Некрасу Офонасьеву, который «ведал» на великого князя это бывшее владение кн. М. Л. Глинского, была послана указная грамота с распоряжением — отдать сельцо Звягино троицкому игумену Иоасафу с братией[1874].

Но если в данном случае временную конфискацию сельца, переданного в монастырь, можно объяснить опалой его прежнего владельца, то в следующем эпизоде понять мотивы аналогичных действий властей значительно труднее. 5 апреля 1538 г. от имени Ивана IV была послана грамота Кузьме Всесвятскому, ранее ведавшему по великокняжескому приказу сельцом Куниловом в Дмитровском уезде — бывшей вотчиной Кувалды Семичова; теперь Кузьме было велено отдать то сельцо и деревни игумену Троице-Сергиева монастыря Иоасафу с братией[1875]. Между тем, как выясняется, упомянутый Кувалда Семичов еще в 1532 г. завещал свое село Сергиевой обители[1876]. Чем он провинился и почему завещанное им монастырю село несколько лет (до весны 1538 г.) находилось под арестом, остается неизвестным. Ясно только, что контроль (по крайней мере, выборочный) за отчуждением вотчин светских землевладельцев в пользу монастырей действительно существовал и что содержавшаяся в грамоте Глушицкому монастырю угроза великокняжеских властей «отписывать на себя» вотчины, принятые в монастырь без ведома правительства, не была пустыми словами.

7 мая 1538 г., т. е. на следующий день после упомянутой выше грамоты Некрасу Офонасьеву с приказом отдать сельцо Звягино Троице-Сергиеву монастырю, троицкий игумен Иоасаф получил жалованную несудимую и заповедную грамоту Ивана IV на монастырские села, которые ранее были даны их владельцами к Троице как вклад по душе. Здесь наряду с уже известными нам селами Звягино (вклад кн. М. Л. Глинского) и Кунилово (вклад К. Семичова) упомянуты еще село Никоново и сельцо Назарьево: их дал в монастырь Данило Щукин сын Кутузова, а также село Подчертково в Повельском стану Дмитровского уезда — вклад князя Давыда Хромого (Ярославского)[1877]. Таким образом, эти приобретения Троицкого монастыря получили в 1538 г. санкцию верховной власти.

Вместе с тем нетрудно убедиться в том, что упомянутый контроль над земельными вкладами в Троице-Сергиев монастырь носил выборочный характер и не охватывал все подобные приобретения. Так, в 1536/37 г. Анна, вдова Фомы Александрова сына Скрипицына-Балуева, передала обители деревню Ельник в Переславском уезде, а Ульяна, вдова Селифонта Захарьина сына Печенегова, — несколько деревень в Бежецком Верхе, а также сельцо Пахирево и деревню Дракино в Костромском уезде[1878].

Создается впечатление, что в поле зрения великокняжеских дьяков попадали главным образом крупные земельные вклады и вклады знатных лиц, в то время как мелкие пожертвования рядовых детей боярских или их вдов, представляя собой будничное явление, не привлекали к себе внимание верховной власти и ни в какой санкции не нуждались.

Это предположение подтверждается при обращении к актам Московского Симонова монастыря. В его архиве сохранилась, в частности, указная грамота Ивана IV Чечетке Патокину от 25 апреля 1536 г. об отдаче симоновскому архимандриту Филофею села Дикого в Вышегородском уезде, «что была вотчина Ивана Рудного Кортмазова, а дал то село Иван Рудной в Симонов монастырь за долг и по душе»[1879]. До нас дошла также духовная память Ивана Андреева сына Рудного (Картмазова), которую ее публикатор, Л. И. Ивина, датирует 1531–1536 гг. Как явствует из этого документа, Иван Рудный действительно был должен крупную сумму (100 руб.), но не Симонову, а Пафнутьеву Боровскому монастырю, причем, согласно долговому обязательству (кабале), он не имел права «то село Дикое и з деревнями мимо Пафнотьев монастырь ни продати, ни менити, ни по душе дати»[1880]. Однако в итоге, как мы уже знаем, упомянутое село досталось именно Симонову монастырю, а какое-то время перед тем его «ведал» на великого князя упомянутый выше Чечетка Патокин. Многое в этой истории остается неясным. Ивина обратила внимание на то, что, согласно вкладной и кормовой книге Симонова монастыря, село Дикое было дано обители не Иваном, а Кириллом Картмазовым, причем вклад явился, по сути, скрытой продажей: за половину вклада он получил 200 рублей, а вторая половина предназначалась на помин души[1881]. Как бы то ни было, интерес властей к судьбе этого села понятен: это было довольно крупное земельное владение, к тому же обремененное долгами и, как можно предположить, оказавшееся в сфере имущественных интересов двух монастырей — Пафнутьева Боровского и Симонова.

Тем временем, пока решалась непростая судьба села Дикого, Симонов монастырь покупал одну деревню за другой, и эти относительно мелкие сделки проходили без вмешательства великокняжеской власти. Так, в 1533/34 г. архимандрит Филофей с братией приобрели у Федора Михайлова сына Овцына с детьми их вотчину в Рузском уезде — деревни Бормино, Крушково, Нечесово и др.[1882] В следующем 1534/35 г. они купили у Шарапа Яковлева сына Филимонова с сыном Григорием их деревню Ясенево в том же уезде[1883]. К 30-м гг. относится еще одно приобретение Симонова монастыря — село Демьяново с деревнями в Корежской волости Костромского уезда, купленное у Анфала Волоцкого: купчая на это село до нас не дошла, но оно упоминается в жалованной несудимой и заповедной грамоте Ивана IV, выданной симоновскому игумену Филофею с братиею в июне 1538 г. Там же перечислены и другие купли 30-х гг.: деревни, приобретенные у Ф. М. Овцына, и деревня Ясенево, принадлежавшая ранее Шарапу Филимонову[1884]. Тем самым права Симонова монастыря на эти новые владения были признаны верховной властью, а перечисленные в грамоте деревни получили судебный иммунитет.

Подводя итог сделанным выше наблюдениям, следует отметить, что принятое в советской историографии выражение «борьба с ростом монастырского землевладения» мало подходит для описания соответствующей политики правительства 1530-х гг. Вопреки предположениям А. С. Павлова, И. И. Смирнова и некоторых других исследователей, приобретение монастырями вотчин служилых людей не было законодательно запрещено. Обители по-прежнему охотно скупали и принимали во вклад и в заклад села и деревни светских землевладельцев. Контроль властей за подобного рода сделками существовал, но носил выборочный характер и никак не мог остановить (да и вряд ли имел это своей целью) дальнейший рост монастырских вотчин, который, по единодушному мнению современных исследователей, активно продолжался и в 30-х и в 40-х гг. XVI в.[1885]

Вместе с тем необходимо признать, что процитированная выше грамота Глушицкому монастырю 1535 г., несомненно, отразила озабоченность некоторых приказных дельцов сложившимся положением на рынке земли, где монастыри играли самую активную роль, а многие семьи служилых людей теряли родовую собственность. Действия властей в этой ситуации можно описать как попытку навести порядок в сфере поземельных отношений. Принятые тогда меры связаны с деятельностью влиятельного дьяка Федора Мишурина: ведь это ему старцы Глушицкого монастыря должны были присылать, в соответствии с той же указной грамотой, списки купленных ими вотчин. В годы правления Елены Глинской именно в его руках была сосредоточена, как мы уже знаем, выдача и подтверждение жалованных иммунитетных грамот.

Нужно подчеркнуть, что ужесточение правительственного контроля над сделками с землей в середине 1530-х гг. осуществлялось по всем направлениям и коснулось не только монастырей, но и светских землевладельцев. Вспомним эпизод, описанный в предыдущей главе книги: дьяк Федор Мишурин отписал на великого князя у рязанского сына боярского Василия Федорова сына Лелечина село Дубовичи и деревню Маньясово, «а сказал мне, великому князю, — гласила выхлопотанная позднее (28 января 1539 г.) пострадавшим владельцем жалованная грамота Ивана IV, — что Василей Лелечин то село и деревню купил на Резани»; впоследствии выяснилось, однако, что упомянутые село и деревня не были куплены, а являлись приданым жены В. Ф. Лелечина; на этом основании конфискованные владения были ему возвращены[1886].

Приказная бюрократия придавала, таким образом, большое значение проверке легальных оснований владения землей тем или иным собственником, светским или церковным. Вот еще один пример. Как выясняется из указной грамоты Ивана IV от 18 июня 1538 г. Устину Недюреву, посельскому села Бурмасова в Ярославском уезде, тому было велено ведать на великого князя «деревни и починки новые в волости в Жарех, что их ставил спаской архимандрит Иона бывшей и нынешней архимандрит Иона же, после письма на лесе к Спаскому монастырю, что в Ярославле…»[1887]. Иными словами, власти Спасского Ярославского монастыря самовольно, после описания их владений писцами («после письма»), основали в лесу ряд новых деревень и починков, которые и были отписаны на государя как незаконно поставленные. Позднее, однако, по челобитью архимандрита с братией эти деревни и починки были возвращены (в июне 1538 г.) монастырю[1888].

Но самая масштабная акция по проверке владельческих прав из тех, что нам известны, была проведена в 1536 г. в Великом Новгороде и закончилась массовым отписанием на великого князя пригородных пожен (т. е. сенокосных угодий). Новгородский летописец сообщает с явным неодобрением о том, как весной указанного года «прислал государь князь великий Иван Васильевичь всеа Русии с Москвы в Великий Новгород своего сына боярского конюха Бунду да подьячего Ивана; а повеле пожни у всех монастырей отписати около всего града и у церквей Божиих во всем граде и давати их в бразгу [т. е. в пользование на условиях аренды. — М. К.], что которая пожня стоит, тем же монастырем и церковником; а се учинилося по оклеветанию некоего лукава и безумна человека»[1889].

Сохранилась отписная книга 7044 (1535/36) г., в которой перечислены монастырские и церковные пригородные пожни Великого Новгорода, отписанные тогда на великого князя и данные на оброк. Вот как описывается сама процедура конфискации этих угодий во вступительной части книги: «Лета 7044 году, по великого князя Ивана Васильевича всеа Русии грамоте, великого князя дьяк Фуник Курцов да дворцовой дьяк Микита Великой, да великого князя конюх Бунд Быкасов, да прикащик лавочной Иван Иванов отписывали пожни у монастырей и у церквей, у которых грамот великого князя жалованных нет и в писцовых книгах им не написаны. А грамоты у них и духовные грамоты старые за свинчатыми печатми, и те у них грамоты и духовные взяты, а иных грамот нет. И те пожни пооброчены на великого государя»[1890] (выделено мной. — М. К.).

Таким образом, конфискации подлежали пожни, на которые у их владельцев не было великокняжеских грамот; акты же эпохи новгородской независимости за «свинчатыми», т. е. свинцовыми, печатями уже не признавались юридическим основанием для владения упомянутыми угодьями. В итоге пожни были отписаны у многих десятков новгородских церквей и монастырей, включая такие известные обители, как Антоньев монастырь, Валаамский, Никольский Вяжищский, Спасский на Нередице, Троицкий Клопский, Юрьев и др.[1891]

Негодование новгородских летописцев, принадлежавших к церковной среде, по поводу упомянутой акции вполне понятно. Но справедливости ради нужно сказать, что проверка владельческих прав на пригородные пожни и их последующая переоброчка на великого князя не имели специальной антицерковной, антимонастырской направленности: как явствует из другой сохранившейся отписной книги, датированной июнем 1536 г., те же двое дьяков, Фуник Курцов и Митя Великий, вместе с конюхом Бундом Быкасовым и лавочным приказчиком Иваном Ивановым описали и пооброчили на великого князя и те пожни, которые косили земцы, церковные и черные люди Великого Новгорода[1892].

* * *

Возвращаясь к охарактеризованной выше правительственной политике в отношении монастырского землевладения, нужно заметить, что ее хронологические рамки поддаются довольно четкому определению. Если июньская грамота 1535 г. Глушицкому монастырю сигнализировала о начале нового курса, то уже вскоре после смерти Елены Глинской появляются признаки отказа правительства от попыток жестко контролировать земельные сделки монашеских корпораций.

5 апреля 1538 г., на второй день после кончины великой княгини, была послана указная грамота Кузьме Всесвятскому с распоряжением — отдать игумену и братии Троице-Сергиева монастыря сельцо Кунилово, которое в свое время завещал обители Кувалда Семичов (Прил. I, № 115). Спустя месяц, 6 мая, Троицкому монастырю было возвращено сельцо Звягино — вклад умершего в темнице кн. М. Л. Глинского (Там же. № 118), а на следующий день игумен Иоасаф получил иммунитетную (несудимую и заповедную) грамоту на села и деревни, приобретенные монастырем в 30-х гг. у князей и детей боярских (Там же. № 119). Прошло еще несколько месяцев, и 4 сентября 1538 г. Троицкой обители была выдана аналогичная грамота на сельцо Егреур Муромского уезда — вклад Бориса Ильина сына Симонова-Лимонова (Там же. № 149)[1893].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.