3. Великокняжеский двор в годы правления Елены

3. Великокняжеский двор в годы правления Елены

Один из выводов предыдущей главы заключался в том, что Елена Глинская пришла к власти в обстановке ожесточенной местнической борьбы и во многом — благодаря этой борьбе, которая позволила ей освободиться от опеки, навязанной ей покойным мужем, и, получив поддержку влиятельных сил при дворе, стать единоличной правительницей. Изменения в составе придворной иерархии, произошедшие к осени 1534 г., отразили итоги соперничества могущественных боярских кланов, с одной стороны, и родственные связи и симпатии великой княгини — с другой.

Как мы уже знаем, первыми жертвами местнической борьбы стали «чужаки» — князья литовского происхождения, в том числе дядя правительницы, князь Михаил Львович Глинский: он был арестован в августе 1534 г. и умер в заточении (15 сентября 1536 г.)[428].

В какой-то форме опала коснулась и других ближайших родственников правительницы — ее матери и братьев. Об этом сообщает краткий летописец Марка Левкеинского: «Ополелася великая княгини Елена на матерь свою, на княгиню Анну. Таго же лета братью свою поймала, да не крепко»[429]. Оговорка летописца о том, что «поимание» братьев великой княгини было «некрепким», позволяет предполагать, что опала в отношении их носила кратковременный и сравнительно мягкий характер (вроде домашнего ареста). Сохранились сведения о покупке кн. Михаилом Васильевичем Глинским земель в Ростовском уезде в годы правления Елены[430]. Но что характерно: пока она была у власти, никто из ее братьев ни разу не появился на государевой службе[431]. Не упоминаются Юрий и Михаил Глинские и на официальных приемах, включая описанную выше аудиенцию, данную бывшему казанскому хану Шигалею в 1536 г. А боярский чин братья получили только в начале 1547 г.[432]

Таким образом, родные братья Елены Васильевны были отстранены от какого-либо участия в государственных делах и занимали весьма скромное место при ее дворе, хотя их материальное положение, судя по упомянутым выше куплям, было весьма неплохим. Ограничение властных амбиций ближайших родственников великой княгини трудно расценить иначе, как уступку правительницы противникам Глинских в придворной среде[433], один из тех компромиссов, на которых держалось правление Елены.

Гораздо более суровая опала, по сравнению с Ю. В. и М. В. Глинскими, постигла князей Бельских и Воротынских, а также кн. Б. А. Трубецкого.

Побег в Литву младшего из братьев Бельских, князя Семена, вызванный, возможно, разочарованием в возможности успешной карьеры в Москве или опасениями гонений на литовских княжат[434], поставил под удар всю семью. Иван Федорович, средний брат, был арестован как сообщник Семена и три с половиной года провел в тюрьме. Лишь после смерти Елены Глинской в апреле 1538 г. он был выпущен на свободу в числе других опальных[435]. Старший брат, боярин Дмитрий Федорович Бельский, провел некоторое время под домашним арестом, был выдан на поруки[436], но уже летом следующего, 1535 г. появился на государевой службе в Коломне[437]. От внешнеполитических дел (переговоры с Литвой), которыми кн. Д.Ф. Бельский ведал в конце правления Василия III и в первое время после его смерти, он был отстранен и при Елене подвизался только на ратной службе[438]. Если князь Дмитрий пострадал меньше брата Ивана, хотя тоже находился под подозрением, то отчасти это можно объяснить его родственными связями с кланом Челядниных, занимавшим, как будет показано ниже, центральные позиции при дворе великой княгини.

По тому же «делу» об измене С. Ф. Бельского был арестован кн. И. М. Воротынский с сыновьями. Князь Иван Михайлович умер в тюрьме (21 июля 1535 г.)[439], а его сыновья Александр, Владимир и Михаил появились на службе (причем одновременно!) только в 1543 г.[440] Показательно, что кн. Б. А. Трубецкой, арестованный в августе 1534 г. в Серпухове при попытке бегства в Литву, появился на службе после долгого перерыва в том же 1543 г., что и братья Воротынские[441]: не значит ли это, что только к этому времени «изменное дело» 1534 г. было полностью предано забвению?

Но преследование недавних литовских выходцев — это лишь одно из проявлений местнической борьбы в первый год после смерти Василия III, хотя и самое заметное. В эту борьбу оказались вовлечены все группы придворной знати, включая и старомосковское боярство, и потомков суздальских князей. Последние пострадали из-за опасных (с точки зрения опекунов юного Ивана IV) симпатий к князю Юрию Дмитровскому. В декабре 1533 г. по обвинению в попытке «отъезда» к дмитровскому князю был арестован кн. А. М. Шуйский. Это событие было подробно рассмотрено в предыдущей главе, здесь же нас будут интересовать последствия, которые имел арест князя Андрея для его родственников.

В первую очередь неосторожный поступок А. М. Шуйского, вероятно, навлек подозрения на его брата Ивана, с которым ранее (в 1527 или 1528 г.) они уже пытались «отъехать» к Юрию Дмитровскому. В 1534 г. кн. И. М. Шуйский был отправлен наместником на далекую Двину[442]. На мой взгляд, X. Рюс справедливо видит связь между арестом кн. А.М. Шуйского и назначением его брата Ивана двинским наместником[443].

Есть основания полагать, что история с неудавшимся «отъездом» кн. А. М. Шуйского испортила карьеру еще одному его родственнику — боярину кн. Борису Ивановичу Горбатому. Правда, составитель Летописца начала царства, рассказывая о событиях декабря 1533 г., всячески подчеркивает лояльность князя Бориса: он не только ответил отказом на предложение кн. А. М. Шуйского «отъехать» к дмитровскому князю, но и Андрею «возбраняша». Тогда кн. А. М. Шуйский якобы оклеветал родственника перед великой княгиней, заявив, что инициатива «отъезда» исходила от Б. И. Горбатого, и тому пришлось опровергать эти несправедливые обвинения[444]. Другой основной наш источник об обстоятельствах «дела» Юрия Дмитровского, Воскресенская летопись, иначе описывает этот эпизод, но также не оставляет сомнений в лояльности Б. И. Горбатого: узнав от А. М. Шуйского о предложениях удельного князя, Борис Иванович донес обо всем боярам[445].

По-видимому, властям действительно нечего было инкриминировать кн. Б. И. Горбатому в этой истории, однако в 1534 г. старый боярин был удален из столицы под благовидным предлогом, будучи назначен наместником Великого Новгорода[446]. Для понимания реакции властей следует учесть еще одно многозначительное обстоятельство: в 1528 г. именно кн. Б. И. Горбатый вместе с П. Я. Захарьиным выступил главным поручителем за князей Андрея и Ивана Шуйских, когда те предприняли первую неудачную попытку «отъезда» к Юрию Дмитровскому[447]. Словом, хотя Б. И. Горбатый не был соучастником акции А. М. Шуйского в декабре 1533 г., но поступок его дальнего родственника повредил репутации боярина.

Бесспорно, новгородское наместничество было почетным и ответственным назначением, но удаленность от столицы фактически выключала получившего его боярина из процесса принятия важнейших политических решений.

Товарищем кн. Б. И. Горбатого по новгородскому наместничеству стал боярин Михаил Семенович Воронцов, еще недавно входивший в ближайшее окружение Василия III и присутствовавший при составлении его завещания. Наместником Великого Новгорода он стал летом 1534 г.[448], возможно, одновременно с князем Борисом Ивановичем.

Все три указанных выше случая назначения наместниками: кн. И. М. Шуйского — на Двину, кн. Б. И. Горбатого и М. С. Воронцова — в Великий Новгород — могут рассматриваться как примеры тактики властей, впервые описанной применительно к данному периоду X. Рюсом: таким путем опекуны Ивана IV, не прибегая к прямой опале, отстраняли от участия во власти неугодных им лиц[449].

Наблюдения, сделанные немецким исследователем, заслуживают, на мой взгляд, серьезного внимания. Действительно, как справедливо отметил Рюс, никто из особо приближенных к правителям лиц (таких, как М. Ю. Захарьин при Василии III или кн. И. Ф. Овчина Оболенский при Елене Глинской) не назначался наместником. Источники свидетельствуют о том, что обладание реальной властью предполагало в качестве необходимого условия постоянное пребывание в столице. Одно из наиболее красноречивых свидетельств такого рода — уже известные нам показания польского жолнера Войтеха, бежавшего из русского плена в начале июля 1534 г. Характеризуя расстановку сил в столице, Войтех противопоставил «старших воевод», «который з Москвы не мают николи зъехати» и «всею землею справуют», другим воеводам, которые «ничого не справуют, только мают их з людми посылати, где будет потреба»[450] (выделено мной. — М. К.). В летописях и посланиях Ивана Грозного можно найти немало подтверждений тому факту, что служба за пределами столицы рассматривалась боярами чуть ли не как опала[451].

Из одиннадцати бояр, получивших этот чин при Василии III, лишь четверо постоянно находились в Москве в годы правления его вдовы: князья Иван и Василий Васильевичи Шуйские[452], Михаил Васильевич Тучков и Михаил Юрьевич Захарьин[453]. Именно эти лица сохраняли (в той или иной степени) политическое влияние при Елене Глинской.

Боярин кн. Василий Васильевич Шуйский — единственный из думцев Василия III, кому удалось не только упрочить свое положение в годы правления Елены, но и занять одно из первых мест при дворе юного Ивана IV. К нему, «великого князя Иванову карачю [первосоветнику. — М. К.] князю Василью Шуйскому», прислал в конце июня 1534 г. особую грамоту крымский царевич Ислам-Гирей[454]. В дальнейшем неоднократно на приемах крымских и литовских посланников в Кремле речь от имени юного государя произносил боярин кн. В. В. Шуйский[455]. Князь Василий первенствовал и на ратном поприще: летом 1535 г., в разгар так называемой Стародубской войны, он возглавил поход русской рати в Литву[456].

Брат кн. В. В. Шуйского Иван в сентябре 1534 г. упомянут в показаниях псковских перебежчиков — наряду с боярами М. В. Тучковым, М. Ю. Захарьиным и другими влиятельными лицами — среди тех, кто «на Москве… всякии дела справують»[457]. Очевидно, кн. И. В. Шуйский пользовался полным доверием Елены Глинской, раз его (вместе с дьяком Меньшим Путятиным) правительница посылала с ответственной миссией к князю Андрею Старицкому — убеждать последнего в том, что у великого князя и его матери великой княгини «лиха в мысле нет никоторого»[458].

Боярин Михаил Васильевич Тучков также постоянно находился в столице: как и кн. И. В. Шуйский, он ни разу за годы правления Елены не упомянут в разрядах, т. е. не получал воеводских назначений. Есть основания полагать, что правительница прислушивалась к мнению опытного боярина: в начале этой главы уже приводилась выпись из книг дьяка Т. Казакова, из которой явствует, что размер причитавшейся Троице-Сергиеву монастырю торговой пошлины с ногайских лошадей в сентябре 1534 г. был установлен великой княгиней в соответствии с традицией, которую напомнил (по просьбе правительницы) М. В. Тучков[459]. К сожалению, в последующие четыре года, с осени 1534 до осени 1538 г., в источниках нет упоминаний о боярине Михаиле Васильевиче, и поэтому трудно судить о том, оказывал ли он какое-либо влияние на решение иных, более важных вопросов.

С осени 1534 г. на несколько лет (до начала 1537 г.) прерываются сведения и о боярине Михаиле Юрьевиче Захарьине. В данном случае молчание источников представляется неслучайным и поддается объяснению: прежде всего побег в августе 1534 г. в Литву его двоюродного брата И. В. Ляцкого бросил тень и на самого Захарьина (за него даже была взята порука[460]). Кроме того, за боярином Михаилом Юрьевичем, по-видимому, закрепилась репутация сторонника дружественных отношений с Литвой: недаром литовские паны в начале 1534 г., как мы помним, называли М. Ю. Захарьина и кн. Д. Ф. Бельского своими «приятелями». Между тем в обстановке начавшейся осенью 1534 г. русско-литовской войны (так называемой Стародубской)[461] подобная позиция не могла пользоваться поддержкой при московском дворе. Неудивительно поэтому, что Захарьин временно, по-видимому, отошел (или был отстранен) от государственных дел. Но как только военные действия сменились мирными переговорами, дипломатический опыт старого боярина снова оказался востребован: в январе — феврале 1537 г. Захарьин активно участвовал в переговорах с литовским посольством, увенчавшихся заключением пятилетнего перемирия[462].

Остальные бояре, получившие этот чин до декабря 1533 г., имели еще меньше возможностей влиять на принятие важных внутри- и внешнеполитических решений, находясь в годы правления Елены Глинской на дальних наместничествах или регулярно неся полковую службу.

Как уже говорилось, с лета 1534 г. наместниками Великого Новгорода являлись бояре кн. Б. И. Горбатый и М. С. Воронцов (первый упоминается в этой должности вплоть до января 1537 г., второй — до апреля 1536 г.)[463]. За пределами столицы проходила и служба боярина кн. А. А. Хохолкова-Ростовского: в декабре 1533 г. он был смоленским наместником[464]; затем летом 1534 г. стоял вместе с другими воеводами в Боровске и, наконец, весной 1536 г. упоминается (в последний раз) в качестве псковского наместника[465].

Боярин Иван Григорьевич Морозов в 1534 и 1537 гг. упоминается на службе (летом 1534 г. стоял с другими воеводами в Боровске, а затем — в Вязьме; в 1537 г. — во Владимире и Костроме)[466]. Брат И. Г. Морозова, боярин Василий Григорьевич, в сентябре 1535 г. нес полковую службу на Коломне; причем и «после роспуску з берегу болших воевод» он оставался на том же месте[467], из чего можно заключить, что В. Г. Морозов тогда «большим воеводой» не считался. Имевшийся у него дипломатический опыт (с конца ноября 1522 г. по начало мая 1523 г. он возглавлял посольство в Литву[468]) был востребован через несколько лет, когда в апреле 1537 г. боярин Василий Григорьевич был отправлен во главе посольства к Сигизмунду I для утверждения заключенного в Москве перемирия[469].

Боярин кн. Дмитрий Федорович Бельский, начиная с лета 1534 г., регулярно нес сторожевую службу. Командование на театре военных действий с Литвой ему по понятным причинам не доверяли, и в разрядах он постоянно упоминается в полках, стоявших на рубежах обороны от крымцев (на берегу Оки) и казанцев (в Муроме и Владимире). В июле 1534-го, июле и сентябре 1535 г. князь Дмитрий возглавлял рать, стоявшую «на Коломне»; в феврале 1536 г. он упоминается в Муроме, а в июле того же года — снова в Коломне[470]. В июле 1537 г. кн. Д. Ф. Бельский находился во Владимире, причем в должности наместника этого города[471]. В сентябре того же года он был назначен главой судовой рати намеченного похода на Казань, но этот поход не состоялся[472]. Череда воеводских назначений Бельского в 1535–1536 гг., а также обязанности владимирского наместника, которые он исполнял в 1537 г., часто вынуждали его покидать столицу и ясно свидетельствовали о том, что этот боярин, занимавший первое место в придворной иерархии при Василии III, не входил в круг ближайших советников Елены Глинской.

Наконец, еще один боярин Василия III, кн. Михаил Васильевич Горбатый, в новое царствование успел проявить себя только на ратном поприще: в июле 1534 г. он упомянут в коломенском разряде в качестве первого воеводы передового полка[473]; а с ноября 1534 по март 1535 г. возглавлял большой поход русских войск в Литву[474] и вскоре по возвращении из похода в том же году умер[475].

Для полноты картины следует отметить, что двое окольничих, получивших этот чин при Василии III, — Иван Васильевич Ляцкий и Яков Григорьевич Морозов — сошли со сцены уже во второй половине 1534 г. Первый, как уже говорилось, бежал в Литву в августе 1534 г. Что касается второго, окольничего Я. Г. Морозова (младшего брата бояр Ивана и Василия Григорьевичей Морозовых), то последнее упоминание о нем в разрядах относится к июлю 1534 г.: он стоял с другими воеводами в Вязьме, а затем был переведен в Смоленск[476]. Затем Я. Г. Морозов исчезает из источников: по-видимому, он вскоре умер или отошел от дел[477].

Итак, придворный «ландшафт», как мы могли убедиться, сильно изменился всего за несколько лет, прошедших со дня смерти Василия III. Эти изменения стали результатом действия многих факторов, среди которых — и местническая борьба (от которой в первую очередь пострадали литовские княжата, но наряду с ними и некоторые представители суздальской и старомосковской знати), и внешнеполитическая конъюнктура — война с Литвой, наложившая свой отпечаток на противоборство придворных кланов, и естественная смена поколений (в 30-е гг. завершился жизненный путь многих деятелей, чья карьера началась в самом конце XV в. или первые годы XVI в.: бояр кн. М. В. Горбатого, кн. Б.И. Горбатого, кн. А. А. Хохолкова-Ростовского, М. С. Воронцова, окольничего Я. Г. Морозова и др.). Однако в охарактеризованных выше изменениях пока не просматривается прямое влияние новой правительницы — Елены Глинской; между тем трудно сомневаться в том, что, придя к власти, великая княгиня постаралась окружить себя наиболее доверенными людьми. Поэтому перенесем внимание с тех, кто проиграл в ходе придворной борьбы, на тех, кто оказался в выигрыше при новом режиме власти, установившемся к осени 1534 г. Присмотримся теперь к тем, на кого пал выбор Елены Глинской, кто получил из ее рук думные чины и занял первые места в новой дворцовой иерархии.

* * *

По традиции великие княгини имели свой двор: во время торжественных выходов, свадеб, праздничных трапез их сопровождали боярыни, принадлежавшие к верхушке московской знати. Так, за столом на свадьбе Василия III с Еленой Глинской 21 января 1526 г. сидели боярыни: княгиня Анна, двоюродная сестра Василия III, вдова кн. Ф. И. Бельского; княгиня Марья, вдова кн. С. Д. Холмского; Орина, вдова боярина Юрия Захарьича; Анна, жена боярина Петра Яковлевича Захарьина; Федосья, жена боярина М. Ю. Захарьина[478]. Впрочем, приведенный список из пяти боярынь не отражает состав двора новой великой княгини, который еще не успел сформироваться; скорее он указывает на иерархию, существовавшую к тому моменту при государевом дворе.

С гораздо большим основанием собственный двор великой княгини можно усмотреть в списке боярынь, содержащемся в разряде свадьбы князя Андрея Ивановича Старицкого (январь 1533 г.): «А сидели в столе от великие княини боярони княж Дмитреева Федоровича Бельского княини Марфа, Юрьева жена Захарьина Орина, Иванова жена Ондреевича Олена, Васильевская жена Андреевича Огрофена, князь Ивана Палетцкого княини»[479]. Первое место в этом перечне отведено жене кн. Д. Ф. Бельского Марфе, мужу которой принадлежало на тот момент первенство в придворной иерархии при Василии III. К этому следует добавить, что Марфа была дочерью конюшего Ивана Андреевича Челяднина, умершего в литовском плену[480]. Следующей в свадебном разряде названа вдова боярина Юрия Захарьича Орина (она упоминалась и в приведенном выше свадебном разряде 1526 г.). Далее в списке идет вдова И. А. Челяднина Елена (очевидно, мать Марфы — княгини Бельской), а затем — вдова его брата, дворецкого Василия Андреевича Челяднина, Аграфена. Завершает список не названная по имени жена князя Ивана Палецкого[481].

Об Аграфене Челядниной нужно сказать особо: она была мамкой наследника престола, маленького Ивана. Это ей Василий III, согласно летописной Повести, приказал перед смертью, «штоб еси Огрофена от сына моего Ивана не отступала ни пяди»[482]. Кроме того, Аграфена приходилась родной сестрой могущественному временщику 1530-х гг. — кн. Ивану Федоровичу Телепневу Оболенскому. Их судьбы в дальнейшем тесно переплелись между собой.

Безусловно, процитированный свадебный разряд 1533 г. не дает представления о полном составе двора великой княгини: в нем перечислены лишь «старшие боярыни». В этом можно убедиться, обратившись к такому интересному источнику, как родословная «память», составленная кем-то из недоброжелателей Глинских в 40-х гг. XVI в. Цель автора этого сочинения состояла в том, чтобы показать невысокое местническое положение представительниц этого рода в конце правления Василия III. Для историка «память» интересна тем, что она детально описывает иерархию двора великой княгини Елены накануне вступления на престол ее сына Ивана:

А у великие книини в столе сидели боярони Марья Григорьева жена Федоровича. А коли Марьи нет, ино сидела Орина Юрьева жена Захарьича. А от них сидела Олена да Огрофена Челяднины.

А Глинсково книини Анна сидела в кривом столе, да книини Настасья Мамаева сидела в кривом же столе. А не сиживала у них Огрофена Волынсково. А сидела у них в заседках в кривом же столе любо Иванова жена Третьякова Овдотья, а либо Нехожево книини Огрофена.

А коли Марьи нет тут и Орины Юрьевы, ино сидела книини Анна да книини Настасья от Олены да от Огрофены Челядниных в кривом же столе[483].

Итак, если верить составителю «памяти», первые места при дворе великой княгини Елены занимали вдова боярина Г. Ф. Давыдова[484] Марья и вдова боярина Юрия Захарьина Орина. Далее следовали Елена и Аграфена Челяднины и только после них — мать великой княгини Анна (вдова кн. Василия Львовича Глинского) и Анастасия, вдова кн. Ивана Мамая Львовича Глинского (отсюда — «Настасья Мамаева»). Автор напоминает о том, что в обычные дни («коли за обычай сидят»), если великий князь Василий приходил в палаты своей супруги, то Глинские «сидели ниже всех боярынь». Когда же по случаю рождения у великокняжеской четы сына Юрия (в октябре 1532 г.) «болшой наряд был, а бояронь много было», тогда «была верхняя лавка, а в верхней лавке сидели в болтом месте Челяднины Олена да Огрофена. А Глинские книини Анна да книини Настасья сидели конец стола»[485].

При жизни Василия III двор его супруги находился как бы в тени «большого» Государева двора, и описанная выше иерархия имела значение только для обитательниц женской половины дворца. Каким-либо политическим влиянием боярыни великой княгини в ту пору не обладали. Все изменилось после того, как старший сын Елены Глинской Иван занял престол в декабре 1533 г., а она сама спустя полгода стала при нем правительницей. Теперь ее ближние боярыни приобрели реальный вес в придворной среде. Показательно, что уже в летописном рассказе о похоронах великого князя Василия особое внимание уделено лицам, сопровождавшим его вдову Елену во время траурной церемонии. Как было показано в первой главе книги, этот рассказ сохранился в нескольких редакциях: наиболее подробной (хотя и едва ли первоначальной) является та, которая отразилась в Новгородской летописи по списку Дубровского. Здесь после перечисления бояр, сопровождавших великую княгиню (кн. В. В. Шуйского, М. С. Воронцова, кн. М. Л. Глинского, кн. И. Ф. Овчины Оболенского), названы боярыни, также входившие в ее свиту: княгиня Анастасия — племянница Василия III (дочь его сестры от брака с царевичем Петром[486]), жена кн. Федора Михайловича Мстиславского; княгиня Марья — сестра Елены Глинской, жена кн. Ивана Даниловича Пенкова[487]; Елена — вдова И. А. Челяднина; Аграфена — вдова В. А. Челяднина; Феодосия — жена боярина М. Ю. Захарьина; Аграфена — жена некоего Василия Ивановича; и, наконец, княгиня Анна — мать великой княгини, вдова кн. В. Л. Глинского[488].

Помещенный в летописи Дубровского список боярынь великой княгини Елены подтверждает слова анонимного автора родословной «памяти» Глинских о невысоком статусе этого рода в Москве и свидетельствует о том, что бабка Ивана IV, княгиня Анна, по-прежнему занимала одно из последних мест в придворной иерархии, даже после того, как ее внук занял великокняжеский престол. Примечательно, что дочь Анны Глинской, княгиня Марья Пенкова, упомянута раньше матери: очевидно, местнический статус боярынь определялся статусом их мужей при московском дворе. Разумеется, вне конкуренции были те из них, кто, подобно племяннице Василия III, княгине Анастасии Мстиславской, находился в прямом родстве с великокняжеским домом. В летописном тексте, как и в приведенных выше других списках боярынь Елены Глинской, мы снова видим имена Елены и Аграфены Челядниных — явный признак их прочного положения при дворе великой княгини.

В нашем распоряжении есть еще один источник по истории двора Елены Глинской: речь идет об уже известном нам описании приема великой княгиней бывшего казанского хана Ших-Али (Шигалея) и его жены Фатьмы-салтан в январе 1536 г., помещенном в Летописце начала царства. На аудиенции Шигалея 9 января, наряду с боярами кн. В. В. Шуйским и И. Ф. Телепневым Оболенским и дьяками Ф. Мишуриным и Меньшим Путятиным, присутствовали боярыни великой княгини. Летописец называет их в следующем порядке: княгиня Анастасия, жена кн. Ф. М. Мстиславского; Елена, вдова И. А. Челяднина; Аграфена, вдова В. А. Челяднина, «и иные многие боярыни»[489]. Через несколько дней в церемонии встречи царицы Фатьмы-салтан, приехавшей во дворец, участвовали Аграфена «Ивановская жена Волынского»[490], Аграфена Челяднина и «молодые боярыни», не названные по имени. На пиру в честь царицы самое почетное место, выше остальных боярынь, занимала княгиня Анастасия — жена кн. Ф. М. Мстиславского (летописец напоминает, что она была дочерью царевича Петра, и называет ее «сестрой» великого князя Ивана), а «под нею» сидели Елена и Аграфена Челяднины, а также жена кн. Д. Ф. Бельского княгиня Марфа. Ниже Марфы в местническом отношении («под нею») сидела жена Ивана Волынского Аграфена; «а иные боярыни в скамье сидели», добавляет летописец, заканчивая перечисление[491]. Можно предположить, что на этой скамье нашлось место и для матери правительницы, княгини Анны Глинской, но летописец не удостоил упоминания сидевших столь «низко» боярынь.

Обращает на себя внимание большое «представительство» клана Челядниных в ближайшем окружении великой княгини: на приеме царицы Фатьмы-салтан, помимо Елены и Аграфены — вдов соответственно Ивана и Василия Андреевичей Челядниных, присутствовала княгиня Марфа Бельская — дочь Елены и И. А. Челяднина. Кроме того, летописец упоминает, что кравчим у великой княгини на том пиру был Иван Иванович Челяднин[492] — сын того же боярина и родной брат Марфы.

Изучение родственных связей между придворными кланами дает ключ к пониманию пожалований в годы правления великой княгини Елены. Приведенные выше факты свидетельствуют о том, что по неписаному соглашению с верхушкой московской знати государыня не могла возвысить своих ближайших родственников — мать и братьев. Но это не означает, что она не стремилась облагодетельствовать близких ей людей: выход был найден в том, что высокие думные и дворцовые чины получили мужья сестер Елены Глинской, а также родственники Елены и Аграфены Челядниных — ближних боярынь великой княгини.

Схема 1. Родственные связи кланов Глинских и Челядниных[493]

Первые достоверные сведения о пожаловании боярских чинов при юном Иване IV относятся к июлю 1534 г.: в разрядной росписи полков на Коломне боярами впервые названы кн. Иван Федорович Бельский и кн. Иван Данилович Пенков, а кн. Иван Федорович Овчина Оболенский именуется боярином и конюшим[494]. В литературе, однако, утвердилось мнение, впервые высказанное А. А. Зиминым, о том, что фаворит Елены Глинской кн. И. Ф. Овчина Оболенский получил боярство еще к январю 1534 г.[495], однако эта версия не имеет надежной опоры в источниках.

В обоснование своей точки зрения о столь раннем пожаловании Ивана Овчины в бояре А. А. Зимин ссылался на письмо литовского гетмана Ю. М. Радзивилла, адресованное кн. И. Ф. Оболенскому («боярину и конюшему и воеводе великого князя Ивана Васильевича Московского») и датированное 16 января (без указания года)[496]. Однако дипломатические контакты между Ю. М. Радзивиллом и кн. И. Ф. Овчиной Оболенским, продолжением которых стало упомянутое письмо от 16 января, завязались только в сентябре 1535 г., после того как в литовский плен попал двоюродный брат Овчины, кн. Ф. В. Телепнев Оболенский[497]. Поэтому, исходя из контекста русско-литовских отношений той поры, письмо гетмана Ивану Овчине следует датировать 16 января 1536 г. Отнесение его к январю 1534 г. явно ошибочно.

Недавно А. Л. Юрганов попытался датировать получение кн. И. Ф. Овчиной Оболенским боярского чина еще более ранним временем — началом декабря 1533 г.[498] Основанием для подобного предположения ученому послужило окончание летописной Повести о смерти Василия III по списку Дубровского: при описании похорон великого князя в этой редакции Повести среди «бояр», сопровождавших Елену Глинскую, назван и «князь Иван Федоровичь Овчина»[499]. В другой редакции Повести (отразившейся в Софийской II летописи и Постниковском летописце) князь Иван Овчина в данном пассаже не упомянут, но главное заключается не в этом: летописи вообще не могут считаться надежным источником при выяснении времени пожалования того или иного придворного думными чинами. Показательно, что во всех списках летописной Повести среди «бояр» в данном контексте упомянут и кн. М. Л. Глинский, хотя он, как справедливо полагают А. А. Зимин и А. Л. Юрганов, боярского чина так и не получил[500].

Помимо источниковедческих наблюдений, можно привести также некоторые общеисторические соображения, которые не позволяют согласиться с Зиминым и Юргановым в данном вопросе. Большинство исследователей вполне резонно видят в пожаловании Ивану Овчине боярства свидетельство расположения правительницы к своему фавориту. Между тем до лета 1534 г., как было показано в предыдущей главе, не заметно каких-либо проявлений самостоятельности Елены Глинской. Совершенно невероятно, чтобы в день похорон великого князя Василия убитая горем вдова (она даже не могла идти сама: «несоша ея из ее хором в санях на собе дети боярские на лествицу»[501]) раздавала кому бы то ни было думные чины. Скорее всего, подобные пожалования вообще были невозможны до окончания траура по покойному государю (40-й день после смерти Василия III миновал 13 января 1534 г.). Но еще несколько месяцев великая княгиня не спешила с пожалованиями, пока не почувствовала прочную опору в боярской среде. Еще в начале июля 1534 г. осведомленный наблюдатель, польский жолнер Войтех, бежавший из русского плена, причислил князя Ивана Овчину к тем воеводам, которые «ничого не справуют, только мают их з людми посылати, где будет потреба»[502]. Таким образом, возвышение кн. И. Ф. Оболенского началось никак не раньше лета 1534 г.

Суммируя сделанные выше наблюдения, можно высказать предположение, что первая раздача думных чинов при новом государе, Иване IV, произошла в июле 1534 г., т. е. именно тогда, когда появился упоминавшийся уже коломенский разряд. Эта разрядная роспись начинается словами: «Лета 7042-го июля при великом князе Иване Васильевиче всеа Руси и при матери его великой кнеине Елене, в первое лето государьства его, на Коломне велено быть воеводам…»[503] (выделено мной. — М. К.). Следовательно, июльский разряд 1534 г. был первым разрядом нового царствования. Приведенную разрядную запись уместно сопоставить со свидетельством краткого летописца Марка Левкеинского: «Тагожелета [7042-го. — М. К.] великая княгиня Елена з бояры думала да велела князей и бояр жаловати да на службу посылати»[504] (выделено мной. — М. К.).

Из этого летописного известия следует, что решение о пожаловании князей и бояр и об их посылке на службу было принято на совещании великой княгини с думцами. Летописец не называет дату принятия данного решения, но ее можно примерно определить на основе выше- и нижеследующих сообщений. Выше Марк Левкеинский сообщал о «поимании» в апреле 1534 г. вдовы князя Василия Шемячича с двумя дочерьми, а ниже — о «стоянии» в Боровске князя Андрея Старицкого и «многих воевод»[505]. Иные источники зафиксировали пребывание князя Андрея Ивановича в Боровске с 25 мая (Троицына дня) по июль 1534 г.[506] Таким образом, по расположению среди других летописных статей сообщение о пожаловании князей и бояр и посылке их на службу попадает в интервал: май — июль 1534 г.

Итак, краткий летописец и разрядная запись корректируют и дополняют друг друга: согласно Марку Левкеинскому, решение о пожаловании князей и бояр было принято одновременно с их отправкой на службу; адата первой официальной полковой росписи (коломенской) известна нам из разрядов: июль 1534 г.

Думными чинами в первую очередь были пожалованы лица, входившие в ближний круг великой княгини. К июлю 1534 г. боярами стали: кн. И. Ф. Овчина Оболенский — брат Аграфены Челядниной, мамки юного государя; кн. И. Д. Пенков — муж Марии Глинской, сестры правительницы; а также кн. И. Ф. Бельский — брат Д. Ф. Бельского, женатого на Марфе Челядниной. Дальнейшая судьба пожалованных в бояре лиц сложилась по-разному. Князь Иван Бельский в августе того же года, как мы уже знаем, попал в опалу в связи с побегом в Литву его брата Семена и вместе со свободой утратил и боярский чин. Кн. Иван Данилович Пенков в годы правления Елены Глинской подвизался главным образом на ратной службе: в июне 1535 г. он возглавлял сторожевой полк в походе кн. В. В. Шуйского в Литву; в июле следующего года был вторым воеводой при кн. Д. Ф. Бельском в большом полку, стоявшем на Коломне; в июле 1537 г. там же возглавлял полк правой руки; наконец, в сентябре того же года он должен был возглавить конную рать в походе на Казань, но этот поход не состоялся[507]. Источники не сохранили каких-либо свидетельств об участии кн. И. Д. Пенкова в дипломатической или административной деятельности (до 1539 г.); нет данных и о каком-то его влиянии на принятие важных внутриполитических решений. Зато получивший одновременно с ним боярский чин кн. И. Ф. Овчина Телепнев Оболенский вскоре достиг вершины могущества: в июле 1534 г. начался стремительный взлет его карьеры.

Как было показано в предыдущей главе, князь Иван Овчина имел отношение к аресту кн. М. Л. Глинского в августе 1534 г. В начавшемся в ноябре 1534 г. большом походе в Литву кн. И. Ф. Оболенский занимал вторую по значимости командную должность — первого воеводы передового полка; первым воеводой большого полка (фактически главнокомандующим) в этой кампании был назначен старший по возрасту и более опытный полководец — боярин кн. М. В. Горбатый[508]. Примечательно, что, хотя князь Иван Федорович имел самый высокий чин в придворной иерархии — конюшего боярина, в армии он неизменно довольствовался вторыми и даже третьими ролями, уступая первые места более знатным или более заслуженным лицам. Так, в июньском походе 1535 г. в Литву, во главе которого находился боярин кн. В. В. Шуйский, кн. И. Ф. Овчина Телепнев снова был первым воеводой передового полка[509], а в коломенской разрядной росписи июля 1537 г. он значится первым воеводой полка левой руки: более высокие в местническом отношении назначения в большом и передовом полках, полку правой руки достались тогда татарскому князю Федору Даировичу, кн. Н. В. Оболенскому, кн. В. А. Микулинскому, кн. И. Д. Пенкову[510]. И это — всего месяц спустя после подавления «мятежа» князя Андрея Старицкого — события, в котором, как будет показано в следующей главе, кн. И. Ф. Овчина Оболенский сыграл ключевую роль. Правда, в росписи несостоявшегося похода на Казань, датированной сентябрем 1537 г. (последней разрядной росписи времени правления Елены Глинской), князь Иван Федорович числится уже вторым воеводой большого полка конной рати, но и в этом случае первенство отдано другому воеводе — боярину кн. И. Д. Пенкову[511].

Таким образом, воеводские назначения кн. И. Ф. Овчины Оболенского не отражают того реального влияния, которым пользовался могущественный временщик при московском дворе. Скорее они свидетельствуют о том, что правительница и ее фаворит считались с местническими притязаниями знатнейших родов: традиции следовало соблюдать, и воеводские должности в армии распределялись в соответствии со знатностью, личными и родовыми заслугами. В этом заключался еще один компромисс периода правления Елены, благодаря которому удавалось поддерживать шаткое равновесие в придворной среде.

Между тем особая близость конюшего боярина к вдовствующей великой княгине недолго оставалась тайной для современников: уже зимой 1535 г. отношения князя Ивана Овчины Телепнева и Елены Глинской стали темой пересудов среди детей боярских, участвовавших в литовском походе; от пленных об этом стало известно придворным Сигизмунда I, великого князя Литовского и польского короля, а уж они не преминули поделиться подобными слухами со своими корреспондентами в разных странах Европы. Так, секретарь Сигизмунда Николай Нипшиц сообщал из Вильны 3 марта 1535 г. епископу г. Кульма (Хельмно) Иоанну Дантышку об услышанном от пленных «московитов» занятном анекдоте (eyn guten schwank), который он, однако, не решается доверить бумаге. Речь в «анекдоте» идет о великой княгине и об опекуне «по имени Овчина» (Offczyna genannt) — «верховном командующем» (oberschter habtman) над войском, вторгшимся в Литву[512]. По словам Нипшица, «этот Овчина является опекуном днем и ночью» (der selbig Offczyna yst der formund bey tag und nacht)[513].

Новая волна слухов о фаворите великой княгини появилась в Литве после того, как 29 августа 1535 г. при взятии польско-литовской армией Стародуба в плен попал наместник этой крепости кн. Федор Васильевич Овчина Оболенский[514] — двоюродный брат князя Ивана Федоровича Овчины. 23 декабря того же года уже упоминавшийся выше кульмский епископ Иоанн писал советнику императора Карла V Корнелию Дуплицию Шепперу о том, что у одного из захваченных в Стародубе знатных пленников «по имени Овчина» (Officziny) есть брат, который находится «при вдове-княгине Московской» (apud viduam ducem Moscoviae) и «выполняет вместо мужа супружеские обязанности» (more mariti vicarius officium praestat coniugale)[515].

Иоанну Дантышку вторит другой наблюдатель, Николай Нипшиц: в письме Альбрехту Прусскому от 28 августа 1536 г. он сообщал, что взятый в плен наместник Стародуба, «герцог Овчина» (der hauptman von Starodub… hertzog Owffizyna) — «превосходный, видный человек в Москве» (ein trefflich, ansichtigk man in der Muska): «его родной [!] брат держит великую княгиню вместе с ребенком [имеется в виду Иван IV. — М. К.] и всей Москвой под своей опекой, защитой и управлением» (sein leiblicher bruder hat die grosfurstin zusampt dem kindt und die gantze Muska in seinem schirm, sch?tz und regiment)[516].

Вероятно, аналогичным путем эти пикантные подробности дошли и до известного австрийского дипломата Сигизмунда Герберштейна, который в своих «Записках о Московии», опубликованных впервые в 1549 г., поместил назидательный рассказ о том, как князь Михаил Львович Глинский пытался прервать позорную связь своей племянницы с «неким боярином по прозвищу Овчина» и «наставлял ее жить честно и целомудренно», но разгневанная великая княгиня заточила дядю в темницу[517].

Изображенная Герберштейном нравоучительная сцена больше говорит о литературных вкусах автора, чем о реальных событиях в Москве середины 1530-х гг.[518] Однако теперь в нашем распоряжении есть гораздо более ранние свидетельства, современные той эпохе, причем, как показывает процитированное выше письмо Н. Нипшица от 3 марта 1535 г., слухи о великой княгине и ее фаворите были только записаны в Литве, но возникли они в самой России и распространялись, в частности, среди служилого люда. Стремительный взлет карьеры князя Ивана Овчины Оболенского, начавшийся летом 1534 г., косвенно свидетельствует о том, что подобные слухи имели под собой какие-то основания.

Хотя кн. И. Ф. Овчина Телепнев Оболенский впервые упомянут на службе еще в 1510/11 г., при жизни Василия III он не пользовался особым расположением государя: 20 лет ратной службы не принесли ему думного чина, а в 1531 г. князь Иван даже попал в опалу, правда, кратковременную[519]. Все сразу переменилось летом 1534 г. Своим возвышением кн. И. Ф. Овчина Оболенский был во многом обязан своей сестре — Аграфене Челядниной, мамке маленького Ивана IV, входившей в ближний круг великой княгини Елены. Это она, надо полагать, открыла брату доступ в дворцовые покои. И чин конюшего, вероятно, достался ему по свойству с Челядниными. В 1508–1514 гг. этот чин принадлежал Ивану Андреевичу Челяднину[520]; в дальнейшем, с конца 1530-х по 1560-е гг., конюшими, как правило, также становились представители клана Челядниных[521]: по-видимому, этот чин считался тогда их родовым достоянием.

Недруги временщика не без оснований считали Аграфену Челяднину верной союзницей ее брата и, как только умерла великая княгиня Елена (3 апреля 1538 г.), свели счеты не только с князем Иваном Овчиной, но и с его сестрой: ее сослали в Каргополь и насильно постригли в черницы[522].

Но вернемся к тому недолгому периоду, когда кн. И. Ф. Овчина Телепнев находился в зените своего могущества. Как было показано выше, с начала 1535 г. ходили упорные слухи об особой близости конюшего боярина к великой княгине. К осени того же года относится еще одно важное указание на возросшее влияние кн. И. Ф. Овчины Оболенского при московском дворе: именно к нему (при посредничестве попавшего в литовский плен его двоюродного брата — кн. Ф. В. Оболенского) обратился гетман Юрий Радзивилл с целью возобновления прерванных войной дипломатических отношений[523]. С ноября 1535 по август 1536 г. — до того момента, когда был восстановлен обмен послами между государями России и Литвы, — конюший боярин с ведома великокняжеского правительства вел переписку с гетманом Ю. Н. Радзивиллом и несколько раз (в феврале и мае — июне 1536 г.) принимал его посланцев на своем подворье, причем на таких «малых аудиенциях» присутствовали дворецкий И. Ю. Шигона Поджогин, дьяки Меньшой Путятин и Федор Мишурин и несколько детей боярских[524]. Сохранился подлинник одного из писем кн. И. Ф. Овчины Оболенского гетману Юрию Радзивиллу (от августа 1536 г.): грамота была запечатана княжеской перстневой печатью с изображением руки, держащей поднятый вверх меч[525].

По традиции правом самостоятельных сношений с иностранными державами (разумеется, в русле общего внешнеполитического курса правительства) обладали виднейшие бояре, занимавшие первые места при дворе: так, в 1520 г., при Василии III, такое право было дано Григорию Федоровичу Давыдову[526]; в декабре 1533 г. литовского посланника принимал у себя кн. Дмитрий Федорович Бельский[527]; в 1589–1591 гг., в царствование Федора Ивановича, переговоры с австрийским двором вел фактический правитель государства — Борис Федорович Годунов[528]. В годы правления Елены Глинской подобную почетную функцию выполнял конюший боярин кн. И. Ф. Овчина Телепнев Оболенский. Однако его первенство на поприще дипломатического представительства не было абсолютным: на великокняжеских приемах ему приходилось делить почетное место у трона с боярином кн. В. В. Шуйским.

Посольский церемониал чутко реагировал на изменения в придворной иерархии: до 1536 г. князь Иван Овчина Оболенский вообще не упоминается на официальных дипломатических приемах; но уже 9 января 1536 г. ему вместе с кн. В. В. Шуйским и дьяками Ф. Мишуриным и Меньшим Путятиным было поручено встречать приехавшего на аудиенцию к великому князю бывшего казанского хана Ших-Али (Шигалея)[529]. На приеме литовского посланника Никодима Техоновского 13 августа того же года, когда великий князь звал того «к руце», «берегли у великого князя, стоячи у его места, боярин князь Василей Васильевичь Шуйской да князь Иван Федорович Оболенской Овчина. Как князь великий подал ему [посланнику. — М. К.] руку, и Никодима принял за руку князь Иван и подръжал его за руку…»[530].

Та же церемония повторилась 14 января 1537 г. во время приема «больших» литовских послов Яна Юрьевича Глебовича «с товарищи»: «И звал князь великий послов к руце, а стояли у великого князя, для бережениа, на правой стороне боярин князь Василей Васильевичь Шуйской, а на левой боярин и конюшей князь Иван Федорович Оболенской Овчина, да у князя у Василья стоял Иван Иванович Андреевича Челяднин, ходил у великого князя в дяди место»[531].

Посольство хана Сахиб-Гирея, принятое в Кремле 9 февраля 1538 г., отразило представления крымских властей о сложившейся на тот момент расстановке сил при великокняжеском дворе. Ханский гонец Баим передал слова своего повелителя: поскольку Сахиб-Гирей послал к Ивану IV «болшего посла, доброго своего человека», он просил, чтобы великий князь «также к нам послал своего болшего посла, доброго своего человека: князя Василия Шуйского или Овчину»[532]. Не менее примечателен ответ московской стороны. Находившемуся в Крыму «ближнему человеку» Григорию Иванову сыну Совина был послан наказ, что передать хану: «И ты б царю говорил царь, господине, княз(ь) Василей Васильевич Шуйской и княз(ь) Иван Федорович у государя нашего люди великие и ближние: государю их пригоже пъри собя держати, зан(е)же государь великой, а леты еще млад…»[533]

Итак, на дипломатической арене в конце правления Елены Глинской ее фаворит был, так сказать, «уравновешен» князем В. В. Шуйским: в этой сфере, не менее значимой с точки зрения местнических интересов, чем воеводские назначения, представители знатнейших московских родов также не собирались уступать первенства любимцу великой княгини.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.