Don ec bithynio libeat vigilare tyranno [136]

(Ювенал, X, 162)

В одном и том же 183 году, с интервалом в несколько месяцев — и это хронологическое совпадение отмечают все античные историки, начиная с Полибия (XXIII, 12–14), — ушли из жизни три самых крупных полководца и государственных деятеля того времени: грек Филопемен, римлянин Сципион и карфагенянин Ганнибал. Филопемен, в восьмой раз за четверть века избранный стратегом Ахейского союза, сражаясь в Мессении, попал в засаду, был брошен врагами в темницу, где его вскоре вынудили принять яд. Полибий, которому он приходился родственником, написал его биографию, а Плутарх («Филопемен», I, 7) называл его «последним эллином»; он посмертно сделался объектом поклонения как герой.

Что касается Сципиона, то он не удостоился ни культа, ни памятников, если не считать тех, что соотечественники воздвигли в его честь в своих сердцах; зато прекраснее и прочнее таких монументов нет ничего на свете, как позже сказал Тацит по поводу Тиберия, откровенно говоря, вовсе никаких памятников не заслужившего. Через два года после возвращения братьев Сципионов из азиатского похода против Антиоха (относительно проблемы хронологии см. R. Adam, 1982, pp. LVII–LXXIII) Луций, консул 190 года, пал жертвой происков Катона. Его обвинили в утайке части денег, выплаченных ему Антиохом накануне подписания Апамейского мира 188 года в качестве аванса военной контрибуции. Сыр-бор разгорелся из-за 500 талантов, хотя все знали, что победа Сципионов над Селевкидом принесла римской казне 15 тысяч. Публий в то время был первым в списке сенаторов и выступил в защиту брата. Протестуя против мелочного вмешательства сенаторов в дела высших военачальников, он демонстративно разорвал счетные книги, в которых содержались доказательства невиновности Луция, а потом гордо заявил, что каждый желающий волен копаться в обрывках — может, что-нибудь и найдет (Полибий, XXIII, 14, 6–8)! Только исключительный авторитет Сципиона Африканского позволил спустить дело на тормозах. Но Катон не собирался отступать. Еще три года спустя, в 184 году, его вместе с его патроном Л. Валерием Флакком избрали цензором. Он подбил некоего народного трибуна, человека по имени М. Невий, снова привлечь Сципиона к ответственности, вытащив на свет божий подробности переговоров с Антиохом, который осенью 190 года без всякого выкупа вернул ему попавшего в плен сына, одновременно сделав ряд предложений, Сципионом безоговорочно отвергнутых. Но Катона и его окружение во всей этой истории интересовало одно: легкость, с какой Сципион согласился на равных вести переговоры с царем другого государства, к тому же — врагом римского народа. Сципион снова не пожелал снисходить до объяснений, а вместо этого выступил с ростральной трибуны и предложил собравшейся толпе отправиться вместе с ним на Капитолий и вознести богам молитву, дабы в будущем они даровали Риму достойных полководцев (Тит Ливий, XXXVIII, 51, 8-14). Так, в сопровождении гигантской массы народа, он и обошел все городские храмы. Однако, отмечает далее историк, этот день всенародной славы, позволивший ему вновь ощутить себя триумфатором, стал для Сципиона последним днем торжества. Воспользовавшись тем, что слушание дела отложили, он покинул Рим, поручив Луцию защищать его интересы, и удалился в свое имение в кампанском городе Литерне, расположенном на побережье, неподалеку от Кум [137]. Здесь он, далеко еще не старый человек, и умер год спустя. Двумя с половиной веками позже, когда в Риме уже установилась империя, это место привлекало к себе многочисленных паломников и просто любопытных. Защитными укреплениями маленького замка восхищался Сенека («Письма к Луцилию», 86, 1–5), особенно отмечавший тронувшую его скромность старинных терм. Сенека не был уверен, что жертвенник, перед которым он вознес дары манам великого человека, на самом деле указывал на место его захоронения. Скорее всего прах Сципиона действительно покоился здесь. Не зря же эпитафия, приписываемая Эннию, а нам ставшая известной благодаря Валерию Максиму (5, 3, 2Ь), гласила: «Неблагодарная отчизна! Ты не получишь моих костей!» [138]

Пока Сципион доживал свои последние недели и месяцы в Литерне, в сенат явилась делегация от Евмена Пергамского, возглавляемая братом царя Афинеем. Как явствовало из их слов, Прусий, вынашивавший планы завоевания соседних стран, обратился за военной помощью к Филиппу Македонскому, с которым состоял в родстве по материнской линии. Сенат решил послать Фламинина разобраться с Прусием на месте. Действительно ли крупнейший римский специалист по связям с Грецией не ставил перед собой иных задач кроме урегулирования взаимоотношений между двумя соседскими государствами? Можно ли допустить, что в Риме понятия не имели о том, что при дворе Прусия находится Ганнибал? Нам это кажется неправдоподобным, между тем сразу в нескольких источниках (Плутарх, «Фламинин», 20, 5; Аппиан, «История Сирии», 43; Тит Ливий, XXXIX, 51, 1–2) упоминается о том, как поразился Фламинин, узнав, что Ганнибал в Вифинии, и как сурово отчитал он царя за недальновидное гостеприимство. Корнелий Непот («Ганнибал», 12, 2) остается единственным, кто со всей определенностью заявляет: бывший консул узнал об этом еще в Риме от вифинских послов и немедленно поделился ценными сведениями с членами сената, после чего и получил задание выяснить, насколько информация соответствует действительности. Вторая неясность в этом же вопросе связана с тем, что нам неизвестно, стоит ли верить древним историкам, в частности Непоту, когда они утверждают, что именно Фламинин потребовал у Прусия выдачи Ганнибала, или же царь Вифинии сам проявил инициативу, желая выслужиться перед Римом. Личность Прусия, конечно, мало у кого способна вызвать искреннюю симпатию (кстати сказать, Корнель в своем «Никомеде» довольно точно отобразил колебания этого слабохарактерного человека), и, возможно, в силу этого в традиционной историографии утвердилось мнение, что справедливо именно второе предположение, хотя, повторим, никаких оснований античные источники для подобного толкования не дают.

Как бы там ни было, застать Ганнибала врасплох Фламинину не удалось. Изгнанник всегда помнил, что римляне охотятся за ним, и нисколько не заблуждался насчет Прусия, все слабости которого успел изучить. В Либиссе, на южном побережье полуострова, чуть западнее Никомедии, у него имелось тайное укрытие — если верить Плутарху («Фламинин», 20, 7), настоящая лисья нора со множеством ходов и выходов, в том числе семью подземными. Когда Ганнибалу сообщили, что солдаты Прусия уже у него в передней, он послал слуг проверить остальные пути отступления. Увы, и их успели заблокировать царские стражники. И тогда он принял яд, который на всякий случай носил при себе постоянно. Повествуя об этом эпизоде, Тит Ливий (XXXIX, 51, 9-11) не удержался, чтобы не вложить в уста своего героя предсмертное слово. Разумеется, нет никаких шансов, что слова, приводимые историком, на самом деле принадлежали великому карфагенянину, однако для нас они интересны тем, что отражают бытовавшее в Риме и других странах тогдашнего мира отношение к довольно-таки подлому убийству уже старого человека (Ганнибалу исполнилось 63 года, и Плутарх назвал его «несчастной птицей, у которой годы вырвали все перья»; Плутарх, «Фламинин», 21, 1), человека, чья смерть уже ничего не могла изменить. Итак, призвав в свидетели богов, Ганнибал громко назвал Прусия предателем, а римлян обвинил в пороке, которым они сами сотни раз укоряли его — в пуническом вероломстве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.