Мирный договор 201 года. Смех Ганнибала

Мирный договор 201 года. Смех Ганнибала

Нет ничего удивительного в том, что, потерпев поражение, Ганнибал вернулся в Гадрумет. Он не мог не думать о печальной судьбе некоторых из своих предшественников, карфагенских военачальников, на которых после проигранных ими сражений Совет старейшин обрушивал свой гнев, доходивший до смертных приговоров через позорную казнь на кресте. Явиться в метрополию назавтра после разгрома, не позаботившись о надежной охране, означало угодить прямо в руки врагов. И хотя наши источники не упоминают об этом ни слова, легко догадаться, что Ганнибал сделал крюк в сторону Гадрумета с единственной целью — обеспечить собственную безопасность и подготовиться к визиту в Карфаген.

Впрочем, в Бизации он задержался ненадолго, поскольку нам известно, что некоторое время спустя он уже находился в Карфагене, городе, который покинул мальчиком ровно 36 лет назад, отплывая с отцом в Испанию. Выступая с отчетом перед Советом старейшин, Ганнибал не пытался приукрасить суровую действительность: он признал, что проиграл не просто сражение, но проиграл войну; что для Карфагена не остается иного спасения, кроме мирного договора с Римом, который нужно принять на любых условиях (Тит Ливий, XXX, 35, 11). Сципион, со своей стороны, тоже не терял после Замы времени даром. С огромной военной добычей, захваченной в брошенном лагере Ганнибала, он не мешкая добрался до Утики, а оттуда вместе со своим флотом двинулся к Карфагену. Его корабли успели уже миновать мыс Карфаген (Сиди-Бу-Саид), когда ему повстречалось карфагенское судно, все увитое лентами и убранное оливковыми ветвями; на его носу красовался парламентерский жезл-кадуцей, а на борту находились десять послов, высших правительственных сановников, в том числе, если верить Аппиану («Лив.», 49), главные представители партии мира Ганнон и Гасдрубал Гед (Козленок). Они молили о милости у Сципиона: римлянин приказал им ехать в Тунет.

Здесь, в своем старом лагере, он и принял делегацию из тридцати карфагенских посланцев. Мы не знаем, вошли ли в ее состав те же лица, с которыми он уже разговаривал в предыдущем году и в этом же самом месте, зато нам доподлинно известно, что теперь за свое прежнее вероломство они заслужили презрение. Тяжкой оказалась и цена, которую потребовал римлянин за поражение под Замой. Да, теоретически Карфаген продолжал существовать как независимое государство, управляемое собственными законами и живущее по собственным обычаям, свободное от иноземной военной оккупации. Но новые, более жестокие условия, продиктованные Сципионом, сводили его к статусу полностью демилитаризованной державы и налагали на него суровые ограничения во внешнеполитической деятельности. Военный флот Карфагена сокращался до чисто символического количества десяти трирем; немедленной выдаче подлежали боевые слоны; Карфагену запрещалось вступать в войну с кем бы то ни было за пределами Африки, но даже в ее границах на любые военные действия требовалось получить разрешение Рима. Вырос и размер контрибуции, достигший 10 тысяч евбейских талантов (эта греческая денежная единица, эквивалентная 26 килограммам серебра, служила международной валютой). Для сравнения укажем, что в результате Первой Пунической войны и договора 241 года римляне потребовали от Карфагена контрибуции в размере 2200 евбейских талантов. Эту гигантскую сумму стране предстояло постоянно выплачивать в течение пятидесяти лет. (Казалось бы, контрибуция должна была стать настоящим ядром на ногах карфагенской экономики, однако, как читатель вскоре убедится, парадоксальным образом этого не случилось.) Наконец, для пущей надежности и в знак искренности своих намерений по соблюдению договора карфагеняне позволили римлянам отобрать из числа своих сограждан 100 заложников и, разумеется, безоговорочно вернули корабли, захваченные годом раньше вместе с грузом.

Из всех условий, навязанных Сципионом, более всего ущемляли будущность Карфагена те статьи договора, в которых (помимо запрета на ведение военных действий даже внутри Африки без согласия Рима) говорилось об ограничении его территориальных завоеваний. И Полибий (XV, 18, 2), и Тит Ливий (XXX, 37, 2) передают содержание этих статей примерно в одних и тех же выражениях: за Карфагеном оставались города и области, входившие в число его владений до начала войны с Римом. Большую хронологическую и пространственную определенность мы находим у Аппиана («Лив.», 54), уточняющего, что под властью Карфагена по-прежнему остались земли, расположенные внутри так называемых «финикийских рвов», которые подчинялись ему до момента высадки Сципиона у африканских берегов. Действительно, известно, что существовала целая система рвов, сложившаяся, очевидно, во второй половине III века. Эти рвы обозначали границы государства пунийцев и одновременно играли роль оборонительных укреплений (S. Lancel, 1992, pp. 282–284). К сожалению, новейшим археологам так и не удалось до сих пор отыскать материальное подтверждение их существования; мало того, складывается впечатление, что и в понимании современников эта граница зачастую носила условный и, следовательно, спорный характер. На западе и северо-западе дело обстояло более или менее ясно, поскольку здесь «финикийские рвы» тянулись от прибрежного города Табраки (ныне Табарка) до Мактара. Но что творилось дальше, к югу? Например, в пределах или за пределами «рвов» располагались Эмпории Малого Сирта? В принципе, за их пределами, однако, когда несколько десятков лет спустя Масинисса попытался захватить область Эмпорий, карфагеняне обратились к Риму с жалобой, утверждая, что эта область, согласно границам, очерченным Сципионом, лежит в их владениях (Тит Ливий, XXXIV, 62, 9-10). Значит, помимо учета «финикийских рвов», сыграло свою роль и собственное «демаркационное» вмешательство Сципиона, усугубленное отсутствием точных данных, характерных для древней «картографии». О том, что подобное самовольное перекраивание границ имело место, свидетельствует косвенное признание Полибия (XV, 18, 5), который, определяя территорию нумидийских массилиев, захваченную Карфагеном и подлежащую возврату Масиниссе, указывает, что «точные границы возвращаемых владений предполагалось обозначить позже». Таким образом, под будущее Карфагена уже тогда оказались заложены мины замедленного действия, которые, взрываясь одна за другой, привели в конце концов к тому, что 50 лет спустя, совершив последнюю отчаянную попытку отстоять свою независимость, он подписал себе смертный приговор (S. Lancel, 1992, pp. 430–431).

Об условиях, предложенных Сципионом, вернувшиеся в Карфаген послы доложили, по мнению Тита Ливия (XXX, 37, 7), народному собранию, по утверждению Полибия (XV, 19, 1), которое кажется нам более достоверным, Совету старейшин. Собственно говоря, никакого выбора у карфагенян уже не оставалось, поэтому против подписания мирного договора с Римом поднялся всего один голос. Полибий имени этого человека не упоминает, а Тит Ливий уверяет, что его звали Гискон. Нелепое стремление «экстремиста» во что бы то ни стало продолжать борьбу привело Ганнибала в ярость и заставило схватить этого самого Гискона за грудки и вышвырнуть вон с трибуны. Сенаторов возмутила несдержанность полководца, и тому пришлось принести им свои извинения, объяснив, что ему, грубому солдату, выросшему на поле брани, незнакомы тонкие приемы парламентаризма. Затем он дал присутствующим совет как можно быстрее соглашаться на предложенные условия, поскольку, учитывая соотношение сил, они могли в любой момент измениться в сторону ужесточения.

202 год подходил к концу, когда карфагенские послы под надежной охраной прибыли в Рим. Они привезли на утверждение римскому сенату текст мирного договора. По всей видимости, они уже были в городе, когда здесь состоялись выборы консулов на 201 год, вознесшие на вершину власти Гнея Корнелия Лентула и П. Элия Пета. Первый из них приложил все старания к тому, чтобы добиться наместничества в Африке, что, в случае если бы мирные переговоры сорвались, позволило бы ему без малейших усилий добить Карфаген, уже практически разгромленный Сципионом, а в обратном случае связать этот крайне выгодный для Рима мир со своим именем [125]. Однако сенат назначил его наместником Сицилии, поручив лишь командование морскими операциями, если войну все же придется продолжить. Что касается Африки, то здесь полновластным хозяином оставался Сципион в ранге проконсула, которому подчинялись все сухопутные силы. На самом деле война закончилась. Некоторое время спустя римские сенаторы приняли карфагенскую делегацию, возглавляемую Гасдрубалом Гедом, явившуюся выразить полное согласие Карфагена с условиями договора, выдвинутыми Сципионом. Летом 201 года послы уже вернулись в Африку и первым делом посетили проконсула, который после необходимых консультаций с фециалами — жрецами, специализировавшимися на проведении обрядов, связанных с заключением войны и мира, и с этой целью приехавшими из Рима, утвердил договор.

Из карфагенских темниц вышли на свободу четыре тысячи пленников, в том числе сенатор Кв. Теренций Куллеон. Несколько месяцев спустя Сципион погрузился на корабли в гавани Утики и взял курс на Лилибей, откуда его путь лежал в Италию. Еще до официального триумфа этот поход через всю страну стал для римского полководца настоящей дорогой славы. Сифакс, содержавшийся в заключении в Тибуре, к этому времени успел умереть, что освободило его от необходимости принять участие в торжественном шествии триумфатора. Зато за колесницей Сципиона шел Кв. Теренций Куллеон, который в знак вечной преданности человеку, вернувшему ему свободу, водрузил себе на голову колпак вольноотпущенника (pileus). Вполне возможно, правы исследователи (Cl. Nicolet, 1977, р. 450), считающие, что этот случай знаменовал собой первое мощное вмешательство личной клиентелы в политическую деятельность патрона. Вероятно также, что именно с того дня за Сципионом закрепилось прозвище Африканский. Неизвестно только, от кого исходила инициатива — от солдат, от народа или от семейства Сципионов? Тит Ливий также задается этим вопросом, но, к сожалению, не дает на него ответа, отмечая лишь, что Сципион стал первым крупным римским военачальником, оставшимся в истории под именем завоеванного им народа. Читая посвященные этому событию страницы, невозможно отделаться от ощущения, что их автор вполне серьезно полагает, будто этим символом бессмертия его героя увенчали сами боги…

Карфаген переживал дни траура. Скорбь достигла предела в тот день, когда в заливе, на берегу которого стоял город, по приказу Сципиона сожгли весь карфагенский флот за исключением жалких десяти кораблей. Горожане толпой высыпали на побережье, к морскому бастиону, место расположения которого недавно удалось с достаточной степенью точности определить в ходе археологических раскопок (S. Lancel, 1992, pp. 171–173). Зрелище пылающих кораблей ввергло их в такое же отчаяние, как если бы горел сам город. Так утверждает Тит Ливий (XXX, 43, 12), который хорошо знал продолжение истории. Действительно, каких-нибудь полвека спустя в гигантском костре, зажженном уже другим Сципионом, запылает сам Карфаген [126]. Но все это ждало их в будущем, а пока карфагенянам хватало для огорчений и несчастий своего настоящего. Конечно, страна оставалась могущественной сухопутной державой с прочным сельским хозяйством, успешно развивавшимся в течение последних двух столетий на плодородных землях, расположенных в окрестностях мыса Бон, в долине Меджерды и по берегам вади Милиана, конечно, столицу метрополии, за минувшие полвека и так утратившую положение хозяйки морей, по-прежнему окружали мощные крепостные стены, но каждый житель Карфагена понимал: без «деревянных крепостей», как называл корабли дельфийский оракул, когда-то предсказавший, что лишь они одни спасут Афины от персов в битве при Саламине, их ожидает совсем другая жизнь. Меньше других горевали представители олигархии и владельцы крупных землевладений, то есть именно те, кто противостоял в Совете старейшин клану Баркидов. Но и они горестно вздохнули, когда настал срок уплаты первого годового взноса в счет контрибуции. Тит Ливий (XXX, 44, 4-11) передает сохранившуюся с тех времен легенду о том, что Ганнибал, которому надоело слушать стоны и причитания сенаторов, разразился горьким смехом. Это возмутило Гасдрубала Геда, но в ответ Ганнибал выразил презрение к нему и ему подобным лавочникам, которых утрата независимости родины не впечатлила, но которые теперь рыдали и жаловались на судьбу из-за сущих пустяков. Ближайшее будущее доказало, что он был совершенно прав.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.