«Там совершают намаз, тут – пуджу…»

«Там совершают намаз, тут – пуджу…»

Слова, вынесенные в название главы, принадлежат поэту Видьяпате, жившему в XIV–XV вв. Они взяты из описания города Джаунпура, который до конца XV в. был центром культуры, искусства и религиозной терпимости: «Тут мусульмане, произнося „бисмилла“, режут скот, а там индусы приносят жертвы богам…» Во многих городах и селениях Индии того времени происходила эта великая встреча двух традиций, двух культур, «слияние океанов» – индуизма и ислама.

Как же ислам попал в Индию? Начиная со второй половины VII в. его заносили торговцы-мусульмане и миссионеры-проповедники из стран Ближнего и Среднего Востока. Выходцы из арабских и персидских земель оседали в некоторых районах Индии, основывали свои поселения при поощрении индийских князей, смешивались с индийцами, занимая свое место в сложной структуре индийского общества. Этот век был временем зарождения ислама. За короткий период ареал новой религии, еще недавно ограниченный небольшой пустынной Аравией, распространился на три континента. Мусульманские войска катились, как лавина, захватывая новые земли и покоряя целые народы. Они вели священную войну против неверных и строили свое государство – Халифат.

В 711 г. войско Халифата под предводительством Мухаммада ибн аль-Касима вторглось в долину Инда и скоро завоевало всю нижнюю ее часть, однако в глубь страны оно не продвинулось. С весны 712 г. в течение трех лет Касим завоевал долину нижнего Инда, основал в верхнем Синде город-крепость Ал-Махфуза, захватил в Пенджабе Мултан и совершил поход в Кашмир и другие области Индии. Его армия, первоначально насчитывавшая более 20 тысяч воинов, постоянно росла за счет пополнений, присылаемых халифом из Басры, и добровольцев, искателей легкой наживы, которых хватало во все времена. Воинственные раджпуты не позволили арабам закрепиться в этих местах, а после смерти Касима в 715 г. арабские владения в Индии пришли в упадок.

Следующая мусульманская волна хлынула в Индию из Афганистана; за ней последовали многочисленные военные походы и мирные переселения народов, живших к северо-западу от Индии: афганцев, таджиков и разных групп тюрок. В 1000 г. в долину Инда с севера пришел со своим войском Махмуд Газневи, армии которого составляли десятки тысяч превосходно вооруженных всадников и пехотинцев. Четверть века он совершал жестокие набеги на индийские города и селения, разрушая храмы и захватывая богатую добычу и рабов. Его дело более 100 лет продолжали его наследники. Именно со времен Махмуда Газневи всех индийцев стали называть «хинду», так как пришельцы не различали разные этнические общности, а Индия получила название Хиндустан.

В 70-80-х гг. XII в. власть у Газневидов отобрали правители небольшого княжества Гур, лежащего в высокогорье Гиндукуша. Мухаммад Гури начал серию новых завоеваний в Индии, совершая рейды в глубь страны и оставляя во многих местах свои гарнизоны. В 1193 г. он разгромил и убил последнего индусского раджу, владевшего городом Дели, а в 1206 г. его самого убили на берегу Инда. Его наместник в индийских владениях Кутб-уд-дин Айбек провозгласил себя независимым султаном и сделал Дели столицей новой мусульманской империи – Делийского султаната, просуществовавшего более трех веков, до 1526 г. В конце XII – начале XIII в. многие территории Северной и Западной Индии были включены в его состав, и он стал расширяться за счет завоевания независимых государств Центральной, Восточной и Южной Индии. Постепенно ему подчинилась почти вся страна за исключением южных тамильских и малаяльских окраин. После распада султаната в XVI в. в Индии возникла мощная мусульманская империя, центром которой стал Дели в долине Агра, – Могольская держава, просуществовавшая почти два века.

Илл. 94. Мечеть Асафи Масджид из комплекса Имамбары в Лакхнау

Основатель империи Бабур, который вел свой род от Чингисхана и Тимура, оставил книгу воспоминаний, где написал об Индии: «Это замечательно красивая страна. Она представляет совершенно другой мир по сравнению с нашими странами. Ее горы и реки, ее леса и равнины, ее животные и растения, ее жители и их язык, ее ветры и дожди – все здесь отличается по своему характеру…» Индийцы же Бабура разочаровали: «Народ там некрасив. Людям чужды радости дружеского обхождения, и посещения им неизвестны…» И далее следует длинный список отрицательного перечисления: нет у индийцев ни вежливых манер, ни способностей, ни чувства товарищества, ни воображения, ни хороших лошадей, ни хорошего мяса на базарах, ни хорошего хлеба, ни школ, и даже «ни свечей, ни факелов и ни одного подсвечника». Видимо, у Бабура был приступ черной меланхолии, когда он писал эти строки, иначе их можно было бы объяснить обычным этноцентризмом – болезнью всех владык.

С массовым вторжением в Индию мусульманских завоевателей ислам широко распространился по стране, с самого начала отличаясь воинственным, наступательным характером. Этот характер был определен одним из важнейших принципов ислама, согласно которому священная война против «неверных» – благое дело. Следуя мусульманским установлениям, правители нового государства должны были преобразовать «обитель войны», то есть немусульманский мир, в «обитель мира», то есть мусульманский мир. Христианам и иудеям, людям Священного писания, разрешалось сохранять свою веру при условии превращения в подданных нового государя, которые будут выплачивать подушный налог, джизию, и поземельный налог, харадж. Язычники же, идолопоклонники, каковыми оказались в первую очередь индусы, должны были поменять веру своих отцов, в противном случае они подлежали истреблению.

Индусов поставили перед выбором: ислам или смерть, и некоторые выбрали второе. Мужчин-брахманов предавали смерти, женщин и детей отдавали в рабство, храмы сжигали и на их месте строили мечети. Войны индусских князей за веру и свободу не прекращались на протяжении всего средневековья, а богатые и зажиточные джайны нередко финансировали их. Впрочем, некоторые из индусских раджей стали служить Великим Моголам, отдавать своих дочерей в жены правителям и знатным людям, что не только служило символом покорности, но и открывало доступ к высоким чинам. Другие принимали ислам за награды или ради избавления от налога «на неверных».

Постепенно новая религия стала проникать и в более широкие слои населения и в разные сферы жизни, производя в них глубокие перемены. Наиболее заметными явлениями культуры стали сложение «индомусульманского» языка урду, возникшего в передвижных лагерях могольских императоров, создание новых стилей в архитектуре, живописи, танцах, ремеслах, костюме.

Мусульмане, пришедшие в Индию из Средней Азии, Ирана, Афганистана, сохраняли принесенные из родных мест традиции и одновременно впитывали индийскую культуру. Они усваивали местные языки, обычаи, бытовые навыки и привычки, а также некоторые социальные установления. Индусы же воспринимали то новое, что нес с собой ислам, сохраняя при этом традиционный образ жизни. Так, какой-нибудь брахман, служивший при дворе делийского султана, не мог изменить традиции вегетарианства, но ничто не мешало ему изучить язык фарси, ставший государственным, оценить красоту газелей Рудаки, усвоить утонченные развлечения мусульманской знати. В результате мусульмане вписались в систему межкастового взаимодействия и стали выполнять те кастовые роли, которых от них и ожидали. Несмотря на запреты ортодоксов, они все больше чувствовали себя индийцами, наслаждались праздником Холи и другими, постигали мудрость «Махабхараты» и «Рамаяны» и украшали стены своих мечетей в духе индуистских храмов. Разумеется, отношения складывались непросто. Как писал уже упоминавшийся Видьяпати, то, что «для одних – дхарма, для других – насмешка». Но как бы то ни было, контакт, взаимообогащение и сращивание культур неизбежно происходили.

Смешение двух различных традиций происходило и в живописи. Во времена Акбара получила распространение так называемая могольская школа, сочетающая лучшие элементы раджастанской и персидской живописи; претерпела трансформацию и индийская музыка, также вдохновлявшаяся религиозными мотивами, как, впрочем, и скульптура, и живопись, и архитектура.

По сути, в средневековой Индии встретились два не соприкасавшихся ранее мощных потока разных традиций, образов жизни, веры, культурных достижений, и их сложного взаимодействия и взаимопроникновения не могло не быть. Его оценивают по-разному. Одни считают, что в результате возник своеобразный синтез, оказавший в целом скорее положительное, чем отрицательное влияние на литературу, искусство и уклад жизни Индии. Другие же полагают, что индусский и мусульманский миры не соприкасались, а существовали параллельно. Видимо, отчасти правы и те, и другие, а истина, как всегда, находится где-то посередине.

Отношение Моголов к местным верованиям было неодинаковым и колебалось от полного равнодушия к искренней приязни или, наоборот, нетерпимости. Объединительную политику на религиозной основе сознательно проводил третий император династии Великих Моголов Акбар, внук Бабура. Став падишахом в 13 лет и без малого полвека правя страной, он расширил границы империи и сделал своими подданными даже гордых и воинственных раджпутских князей. Акбар, бесспорно, был мудрейшим правителем и государственным мужем. Он покровительствовал не только торговцам, военным и банкирам, но и ученым, и музыкантам, и художникам, блистательная плеяда которых украшала его двор. Период его правления был не только временем кровопролитных завоеваний, но и эпохой невиданного до той поры религиозного синтеза. Неслучайно в индийской памяти, не удержавшей в себе походов Александра Македонского, оно запечатлелось как «век Акбара».

Одним из великолепных памятников этому веку служит дворцово-крепостной ансамбль Фатхпур-Сикри, «город победы», до сих пор вызывающий восхищение посетителей. Его называют иногда «каменной симфонией»: архитектурные мелодии разных народов Индии сплелись в ней с «голосами» зодчих из Средней Азии и Ирана. Фатхпур-Сикри – единственный город, уцелевший в том виде, как он был задуман и построен, потому что на его долю выпала судьба стать после смерти Акбара мертвым городом. Его возводили всего 10 лет, с 1569 по 1580 гг., и так же быстро он опустел. Рассказывают, что город был обязан своим рождением страстному желанию императора Акбара иметь сына и наследника. Ради этого он будто бы прошел босиком под палящим солнцем от Агры до Фатхпур-Сикри, чтобы получить благословение суфийского мистика Шейха Салима Чишти, созерцающего в пещере неподалеку от города. Когда родился долгожданный сын, будущий император Джехангир, преемник Акбара, тот назвал его по имени суфия Салимом и – как символ благодарности – построил величественный город, окруженный стеной из красного песчаника. Прекрасный город сравнивают с эпической поэмой, и эта метафора оправдана. Здесь нет подавляющей роскоши и великолепия, а есть гордая и величавая красота строений, мерный ритм повторяющихся архитектурных элементов, тонкость и изощренность отделки.

Ворота победы, Буланд Дарваза, высотой почти 60 метров, возвышающиеся над городом, – один из архитектурных шедевров средневековой Индии. Этот триумфальный памятник стоит на высоком естественном постаменте – холме с огромной каменной лестницей. Ворота ведут в закрытый двор, мощенный белыми плитами, где сверкает, как драгоценный камень, павильон с большими проемами, забранными искусными каменно-кружевными решетками, – гробница Шейха Салима Чишти. Бездетные женщины всех вероисповеданий приходят сюда помолиться и испросить чадородия. Внутренний двор с мечетями и гробницами составляет отдельный ансамбль.

За комплексом культовых зданий простирается грандиозный ансамбль жилых резиденций и дворцов Акбара и приближенной к нему знати. В центре зала для аудиенций примерно на высоте второго этажа возвышается трон императора, поддерживаемый снизу мощной колонной. Висячие мостики-балконы соединяют его с галереей, опоясывающей стены второго этажа. За дворцом барабанов расположен просторный открытый внутренний двор, где Акбар вершил правосудие, а обитательницы гарема смотрели на это с красивого решетчатого балкона, украшенного узорчатыми окнами. Неподалеку находились турецкие бани, палаты принцесс и комната придворного астролога. Во дворе сохранились следы шахматной доски, на которой играл император, причем фигурами служили придворные и танцовщицы. Утонченным вкусом поражают личные покои Акбара, украшенные изящным фонтаном в виде цветка, и великолепная императорская опочивальня.

Около императорских конюшен и манежа находится дом человека, которого английский историк Винсент Смит назвал «придворным шутом» и который известен во всей Индии под именем Бирбала. В действительности это был небогатый брахман Махеш Дас родом из Калпи в Центральной Индии. Он был на 14 лет старше Акбара и сначала служил у его раджпутского друга, который и отправил Бирбала к императору. Умный и тонкий собеседник, музыкант и поэт, Бирбал пользовался огромным доверием и расположением императора. Остроумный и находчивый, он был неистощимым кладезем анекдотов и афоризмов, которые широко бытуют в Индии до сих пор.

Рассказывают, что однажды Акбар спросил Бирбала, какова разница между правдой и ложью.

– Их разделяют четыре дюйма, – последовал незамедлительный ответ.

– Как это так? – удивился Акбар.

– Ваше величество, мы слышим ушами и видим глазами. Правда то, что мы видим, но не то, что слышим. Расстояние между глазом и ухом – четыре дюйма. Значит, расстояние между правдой и ложью – четыре дюйма.

Но у Бирбала были и другие, серьезные стороны характера, которые помогли его дружбе с Акбаром преодолеть разницу в возрасте, вере и социальном положении. Они нередко проводили ночи в долгих беседах – Бирбал был едва ли не единственным среди придворных, чей дом стоял неподалеку от императорского, – и, как полагают историки, после этих бесед Акбар не раз принимал смелые и неожиданные решения. Ряд историй с именем Бирбала связан и с Залом споров, где по четвергам собирались придворные и мусульманские мудрецы для обсуждения законов и учения ислама.

Фатхпур-Сикри – выдающийся пример индоисламской архитектуры, для которой стало обычным использование куполов, заимствованных, видимо, в Персии; до той поры типичными для индийской архитектуры были островерхие строения, а также типично индийское употребление камня в качестве строительного материала. Как и всякий город-ставка, Фатхпур-Сикри был обречен: он мог бы продолжать существование лишь в том случае, если бы был органично включен в окружающий экономический район. При Акбаре через него проходила знаменитая «шахская дорога», по которой велась оживленная караванная торговля. Английский путешественник Ральф Фитч, посетивший Фатхпур-Сикри в 1585 г. и потрясенный огромным императорским двором и вообще всем увиденным, писал: «Между Агрой и Фатхпур-Сикри 12 миль, и всю дорогу тянется рынок продуктов и тому подобного, такой богатый, как будто бы я не выходил из города, и столько же людей, как на рынке».

Однако нехватка воды в Фатхпур-Сикри, а потом и политические причины вынудили Акбара перенести двор в Лахор, а потом в Агру. Дворцы, мечети и особняки опустели. Тот же английский путешественник, вернувшийся в Фатхпур-Сикри через пять лет после смерти Акбара, нашел город разоренным и опустошенным.

Из всех деяний Акбара более всего восхищает его религиозная реформа. Имея в виду создание сильной централизованной империи, разумный император справедливо рассудил, что, привлекая иноверцев и уважая их религиозные обычаи, он добьется гораздо большего, нежели подавляя и унижая их. Поэтому в религиозной политике он сделал несколько уступок индусской знати и торгово-ремесленной верхушке, а породнившись с индусскими князьями Раджпутаны, он тем самым заручился их поддержкой. Впервые индусские брахманы стали жить при дворце мусульманского правителя. Более того, при дворе стали официально отмечать индусские праздники, и император разрешил своим индийским женам выполнять свои религиозные обряды и следовать своим обычаям, запретил разрушать храмы и насильственно обращать в чужую религию. В 70-е гг. XVI в. он отменил налог на индусов-паломников, а через год ликвидировал джизию, налог с немусульман. Нетрудно догадаться, что подобная веротерпимость и инакомыслие императора не получили понимания и поддержки у его приближенных мусульман; под их влиянием налог на паломников и джизия были восстановлены и окончательно отменены уже в 80-е гг.

Акбар знакомился также с верованиями джайнов, парсов и христиан. Известно, что император приглашал к себе на ночные беседы о вере джайна Падмасудара, впоследствии написавшего книгу об Акбаре. Благосклонно относился он и к сикхам, которые были при нем сравнительно небольшой торгово-ремесленной сектой. Согласно сикхским преданиям, он беседовал с гуру Рамдасом. По его просьбе к нему прислали из Гоа три миссии иезуитов; руководитель одной из них оставил интересные записки. «Язычники, – как, по словам иезуитов, однажды заметил Акбар, – считают свой закон добром; точно так же считают и сарацины, и христиане. К кому же из них нам следовало бы примкнуть?» Этот вопрос, заданный Акбаром, был вполне уместен, но у отцов-иезуитов он вызвал раздражение, и они сочли его обычным заблуждением атеистов, которые «отказываясь подчинить рассудок вере и не принимая за истину ничего, что не в состоянии постигнуть их слабый разум, довольствуются тем, что подвергают своему несовершенному суждению вещи, далеко выходящие за пределы человеческого разумения».

По указанию падишаха в 1575 г. в Фатхпур-Сикри был построен Молитвенный дом для обсуждения религиозных вопросов; поначалу туда приглашали только ортодоксальных суннитов. Но многовековой индуизм, как могучий поток, постепенно размывал догматы мусульманской коранической нетерпимости, и удобным «каналом» для этого оказался суфизм, ставивший откровение выше знания религиозных догматов и признававший, что для постижения божества есть много разных путей. Сам Акбар еще в начале правления стал приверженцем одного из суфийских орденов, находившихся под влиянием индуизма, а своим главным министром после 1474 г. сделал Абу-л Фазла, известного широкими взглядами.

Чем яростнее становились споры об основных догматах ислама в Молитвенном доме, чем грубее и громче звучали оскорбления и нападки оппонентов, тем дальше отходил падишах от мусульманской ортодоксальности. В 1577 г. на его монетах уже не чеканили символ веры «Нет бога кроме Аллаха». Следующим шагом стало приглашение представителей немусульманских религий на публичные диспуты в Молитвенном доме. Не боясь показаться «еретиком» в глазах своих единоверцев, Акбар стал появляться на публичных аудиенциях с кастовым брахманским знаком на лбу, а Абу-л Фазл проповедовал политику сулх-е кул, то есть «всеобщего мира», в религиозных вопросах. В империи были запрещены убой коров, почитавшихся индусами священными, и употребление в пищу говядины. Акбар соблюдал и некоторые обряды огнепоклонников-парсов, например, он приказал возжечь при дворе неугасимый светильник и публично простирался перед солнцем.

Конечным результатом растущей веротерпимости Акбара стала пропаганда новой «божественной веры», дин-и илахи, в которой должны были слиться все разумные черты индийских религий. Разумеется, первым и главным критерием разумности с точки зрения падишаха были те свойства, которые способствовали укреплению его власти в стране и возвеличиванию его как справедливого правителя. Сектантские движения, направленные против власти Моголов, он беспощадно подавлял, как это случилось с мусульманской сектой рошанитов.

По этому критерию от ортодоксального индуизма в новую веру было взято ношение брахманских знаков и запрещение есть говядину; от индусского течения бхакти – призыв к примирению индусов и мусульман; от джайнов – строительство лечебниц для животных; от сикхов – тезис о беспрекословной покорности учеников своему гуру; от парсов – поклонение солнцу и огню и т. д. Ничего не перенял Акбар только от евреев и христиан-католиков, хотя представители этих конфессий тоже активно участвовали в религиозных диспутах при дворе. Вероятно, решающую роль здесь сыграло то обстоятельство, что иудаизм и христианство в империи исповедовали лишь немногие, и в государственных масштабах ими можно было пренебречь.

Вырабатывались также особые формы приветствий, обращения к наставнику-гуру и другие поведенческие стереотипы. Высшим духовным лицом был провозглашен сам Акбар, и полная покорность ему стала одной из существенных характеристик новой религии, в которую никого насильно не обращали, но вступившие в ее лоно могли рассчитывать на особое благоволение государя. Обрядовая сторона новой религии разрабатывалась до самой смерти падишаха, последовавшей в 1605 г. После этого дин-и илахи быстро угасла, сохранившись лишь в виде небольшой секты среди городского населения.

Последний из Великих Моголов, Аурангзеб (1658–1707), оставил по себе совсем другую славу – жестокого и фанатичного поборника ислама и гонителя «неверных», этакого индийского Ивана Грозного. Он начал с того, что заточил в тюрьму своего престарелого отца Шах-Джахана. Джавахарлал Неру писал, что Аурангзеб своей жестокостью и фанатизмом «отвел стрелку часов назад» и приблизил распад и гибель империи, в то время как его прадед Акбар «достиг блестящих успехов» и его политика, особенно в вопросах религии, заложила основу процветания Могольской Индии.

Как отмечал врач Аурангзеба француз Франсуа Бернье, новый император не отличался ни изяществом ума, ни приветливостью, ни другими достоинствами, располагающими к себе, но «был скрытен, хитер и до такой степени лицемерен, что долгое время прикидывался факиром, то есть бедняком, дервишем, преданным вере, отказавшимся от мира; он притворялся, будто нисколько не претендует на престол, а только мечтает о тихой жизни, молитве и благочестивых делах. При этом он неустанно интриговал при дворе, особенно после того, как был назначен вице-королем Декана. Но делал это очень ловко, почти незаметно», что и позволило ему проложить дорогу к трону, несмотря на то что были более достойные претенденты.

Уничтожив в кровопролитной войне братьев-соперников и став правителем империи, Аурангзеб показал себя ярым защитником столпов ислама. К этому времени отход от религиозной политики Акбара, направленной на примирение и синтез разных верований, обозначился вполне четко, и перед сторонниками мусульманской нетерпимости открылось широкое поле деятельности. Они отстраняли индусов от государственных должностей, оскорбляли раджпутскую знать, которая со времен Акбара поддерживала династию, наконец, снова обложили индусов ненавистным налогом джизия, причем чиновники не останавливались перед тем, чтобы взыскивать его в несколько раз больше, чем положено. В одной из петиций индусов, направленной против этого налога, было написано, что он «несовместим со справедливостью, в такой же мере он противоречит хорошей политике, так как приведет к обнищанию страны». Именно это бедственное положение стало прелюдией к тем большим изменениям, которые произошли в Индии в последующие полвека: к полному разрушению великой империи после смерти Аурангзеба. Он умер глубоким стариком, дожив почти до 90 лет и освободив арену другим иноземцам для борьбы за величественный приз – Индию.

Однако сам этот правитель, как и многие его современники, воспринимали кризис и распад империи как божью кару за то, что его предшественники отступились от ислама и стали поощрять разные «новшества» и обычаи «неверных». Он писал сыну, что еще при Шах-Джахане некий провидец предсказал наступление ужасного времени, «когда справделивость и благодарность исчезнут. Наместники и градоправители будут открыто грабить народ. Власть государей не защитит угнетенных…»

Аурангзеб обрушивался на эти ненавистные ему новшества везде, где только мог, поскольку в очищении от них и в «уничтожении неверных» видел единственное спасение. Известно, например, что в одном из писем он ругал сына, отмечавшего Новый год по обычаям персов-шиитов. Из дворца были изгнаны художники, артисты, музыканты и даже историки-летописцы. Обращение мусульман в индуизм теперь жестоко каралось как тяжкое преступление, и несколько индусов были казнены за то, что их жены-мусульманки выполняли индусские обряды. Все межконфессиональные браки были признаны недействительными и расторгнуты, так что четыре тысячи женщин-мусульманок вынуждены были расстаться со своими мужьями-индусами. При захвате военнопленных индусы не имели права делать мусульман своими рабами, в то время как попавших в плен индусов насильно обращали в рабство. Всякий, кто осмеливался возвести хулу на пророка Мухаммада, подвергался казни. Индусы не имели права занимать высокие посты в государстве, справлять праздники Холи и Дивали, устраивать фейерверки, носить оружие на улице, ездить на персидских, среднеазиатских конях или в паланкине и т. п. Индусов насильно обращали в ислам, но нередко они и сами переходили в него добровольно, чтобы избавиться от тюрьмы, гонений, уплаты налогов, поборов и других унижений.

В 1665 г. Аурангзеб отдал приказ разрушить все индусские храмы в Гуджарате, а потом и во всем государстве и строить из их камней мечети. Многие святыни, знаменитые места паломничеств сровняли с землей, статуи разбили, драгоценности разворовали. Храмовые жрецы бежали в отдаленные районы, куда приказы правителя доходили с опозданием. Местное население пыталось давать отпор гонителям их веры, и там, где сопротивление было особенно сильным, Аурангзеб предпочитал отступать. Падишах не только ужесточил карательные меры против индусов, он преследовал и мусульман-шиитов, запретив им отмечать шиитский праздник Мухаррам. Было запрещено также употреблять вино, слушать музыку, носить златотканую одежду, содержать танцовщиц и т. п.

В одной из легенд рассказывается о том, как Аурангзеб решил покончить с рассадником греха в Дели – «веселым кварталом», в котором жили так называемые таваиф, гетеры. Многие из них, овладевая по наследству древнейшей профессией, были прекрасно образованы, тонко разбирались в поэзии, искусно пели и танцевали и достойно украшали мужские собрания, в то время как женщины высших каст не могли этого делать в силу религиозных запретов, да и слишком учеными им быть не полагалось. Аурангзеб, поборник мусульманского благочестия, нетерпимый к любым отклонениям от него, приказал к определенному сроку отдать замуж всех таваиф, а тех, кто не успеет это осуществить, собрать на одном корабле и утопить в море.

В обитель доброй славы меня не допустили,

Ты не согласен с этим? Назначь судьбу иную!

Таваиф поступили так, как советовал шейх, и у всех, кто их слышал, сердце щемило от боли. Слова Хафиза долетели и до ушей Аурангзеба; он якобы испытал неизъяснимое волнение и отменил жестокий приказ. Суфии обычно истолковывают этот эпизод как пример воздействия «колдовских чар» поэзии Хафиза, его особой мистической силы.

Отец Аурангзеба Шах-Джахан, современник Людовика XIV, правивший 30 лет, с 1627 по 1658 г., оставил о себе память другого рода: небесную мечту в камне, которая выкристаллизовалась среди тирании и жестокости, – Тадж-Махал, белую, как облако, и сверкающую, как жемчужина, надгробную усыпальницу своей любимой жены, Мумтаз-Махал. Она была для него идеалом чистоты и женственности. Родив 14-го ребенка в возрасте 38 лет, она простилась с жизнью в 1631 г. Шах-Джахан, решив увековечить ее память, построил непревзойденный мавзолей в Агре, столице империи Великих Моголов. Прообразом ему послужила гробница Хумаюна (1565) в Дели, одного из могольских правителей, сделанная из красного песчаника с беломраморными вставками.

Руководил работами мусульманский архитектор Устад Иса; ему помогали Исмаил Эфенди, Касим Хан и другие зодчие. Десятки тысяч искусных мастеров из Османской импери, Ирана, Средней Азии и даже Венеции вырубали глыбы лучшего мрамора, возводили величественный купол, выпиливали ажурные деревянные решетки, сажали деревья. Из Шри-Ланки везли синий лазурит, из Египта – зеленый хризолит, из Багдада – разноцветный сердолик, из Тибета – голубую бирюзу, с Урала – зеленый малахит. Строители мавзолея 22 года возводили его стены на высокой квадратной платформе, и их кристально белый мрамор сверкал на фоне яркой зелени молодого парка, разбитого вокруг Тадж-Махала. Надгробный памятник, совершенство форм и гармония цвета, вырастал как диковинный волшебный цветок. Громадное здание, квадратное в плане, с одним большим и четырьмя малыми куполами, окруженное минаретами и вознесенное на высокую платформу в центре садов и каналов, кажется парящим над землей; недаром в Индии его назвали «облачком, отдыхающим на воздушном троне». В разные часы дня белый мрамор меняет оттенки цвета в потоках света, льющегося с неба, а ночью, в волшебном лунном сиянии, Тадж-Махал кажется ожившей мечтой или сновидением.

На другом берегу реки Джамны, где стоит этот белый мавзолей, Шах-Джахан хотел построить мавзолей для себя из черного мрамора; их должен был соединить мост. Но этому замыслу императора не дано было осуществиться: когда падишах «погрузился в глубокую бесконечность», его похоронили рядом с любимой женой. Их гробницы стоят рядом в мавзолее Тадж-Махал. «Не буду скрывать своего безграничного изумления перед этим ценнейшим цветком, этим драгоценным сокровищем, – писал К.-Г. Юнг. – Меня удивляет та любовь, которую гений Шах-Джахана сумел найти в себе и использовать как средство самовыражения. Это единственное место в мире – к сожалению, слишком незаметное и слишком ревниво охраняемое, – где красота исламского Эроса была явлена благодаря почти божественному чуду… Если мечети и гробницы Моголов можно описать как чистые и светлые, а их диваны, или помещения для аудиенции, как несказанно прекрасные, то Тадж-Махал – откровение. Тадж-Махал – сооружение совершенно не индийское. Он похож, скорее, на растение, которое могло развиться и расцвести на богатой индийской почве так, как нигде больше. Это Эрос в чистом виде: ничто здесь не является тайной или символом. Это тончайшее выражение человеческой любви».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.