Россия на Дальнем Востоке[175]

Россия на Дальнем Востоке[175]

I

Соглашения Советской России с Китаем и Японией, несомненно, открывают свежую страницу новейшей истории Дальнего Востока.

Русская революция временно сбила Россию с ее исторических позиций у берегов Тихого океана. Покуда внутри страны длилась тяжкая тяжба за власть, — незащищенные границы государства угрожающее передвигались вглубь территории. Гражданская война парализовала возможность серьезной национальной обороны.

В 1919 году уже Колчаку приходилось испытывать во Владивостоке напор интервентских сил, чувствовавших себя на русской земле как государство в государстве. Под флагом «помощи» противобольшевистским русским армиям союзники, естественно, осуществляли свои собственные национальные интересы. И там, где интересы эти можно было осуществить за счет России, — с Россией не считались. И белые армии объективно становились агентами расчленения, распада страны.

Наиболее опасным противником России на Дальнем Востоке являлась, несомненно, Япония, поскольку ее правительство пыталось в своих расчетах использовать русскую смуту.

С.-А. Штаты, территориально в Азии не заинтересованные, да и экономически относительно индифферентные к району Великого Сибирского пути, эвакуировали свои войска из пределов русского Дальнего Востока вскоре после ликвидации колчаковского правительства. К этому же времени покинули Сибирь последние эшелоны чешских воинских частей, стяжав печальную популярность среди русского населения, равно как и среди всех русских политических группировок.

Оставалась Япония, упорно удерживавшая свои войска во всех существенных пунктах Восточной Сибири, прикрывая интервенцию всевозможными предлогами. А под защитой японской военной силы на оккупированной территории располагались русские «белые» правительства, внутренно бессильные, невероятно бездарные, вербовавшиеся из откровенно авантюристских, денационализированных элементов.

В 1920 году уже окончательно выяснилось, что собирание страны идет из центра, из Москвы. В тот момент, когда борьба за Москву кончилась победой советов, — советское правительство исторически превратилось в общероссийскую национальную власть. Каковы бы ни были качества его политики, во вне оно одно фактически представляло Россию. А белые осколки, в силу иностранной поддержки еще задерживавшиеся где-нибудь на окраинах, по существу были ничем другим, как форпостами врагов России на русской территории.

Однако, несмотря на все препятствия, вопреки исключительно тяжелой обстановке, последние пять лет (1920–1925) были годами неуклонного, систематического, хотя и медленного, возвращения России на ее дальневосточные позиции. Соединенными силами красной армии и советской дипломатии преодолевалась одна трудность за другой, и в настоящий момент можно смело сказать, что полоса наиболее тяжких испытаний уже позади. Пройдет еще немного времени, и последний иностранный солдат покинет русскую землю (последний срок эвакуации Сахалина — 15 мая 1925 года). Вместе с тем, пекинское и мукденское соглашения с Китаем зафиксировали заинтересованность Советского Союза в КВжд, как предприятии, находящемся в совместном русско-китайском управлении.

Россия вновь становится неизбежным и крайне существенным элементом международного равновесия на Дальнем Востоке. И хотя много еще предстоит ей помех и шероховатостей на дальнейшем ее пути, хотя очень многое нужно еще сделать, чтобы свести на нет ужасные плоды пережитого лихолетья, — можно уверенно и спокойно смотреть в лицо будущему: тому ручательство — минувшее пятилетие.

II

Когда 5 января 1920 года пало в Иркутске колчаковское правительство, к востоку от Байкала пошли весьма пестрые события. Но основным фактом все же представлялось наличие японских войск по линии сибирского пути. Что касается полосы отчуждения КВжд, то в марте 20 года в Харбине пал Хорват и его падением был нанесен сокрушающий удар русскому влиянию старого типа в сфере китайских дел. Москва пыталась было установить тогда же взаимоотношения с пекинским правительством (известная «нота Карахана»), но безуспешно.

В Чите и Забайкалье распоряжался атаман Семенов. Приамурское и приморские русские областные правительства ориентировались на Москву, но практически их руки были связаны интервенцией. Памятное «выступление» японцев 4–5 апреля 20 года являлось грозным предостережением и имело целью показать, кто есть настоящий хозяин края. Печальные николаевские события послужили для Токио удачным предлогом для прочной оккупации Сахалина и укрепления политики интервенции.

Борьба с интервенцией могла быть только партизанской. И она велась, она готовилась, обещая быть особенной тягостной для японцев зимой. В значительной мере под давлением этой перспективы осенью того же 20 года страна Восходящего Солнца начала отступать. Ее войска очистили Забайкалье и Приамурье, задерживаясь в Приморье. Конечно, вслед за эвакуацией иностранных войск немедленно лопнула и убогая «власть» атамана Семенова. Неистовый соратник его, Унгерн, ушел с отрядом своим в Монголию, где впоследствии был изловлен красными частями. «Каппелевцы» при содействии японцев оказались перевезенными по КВжд в Приморье.

Россия возвращалась к Тихому океану. Возвращалась фактически, не будучи формально признанной державами, опираясь только не самое себя. Время работало на нее.

Маньчжурия и Приморье продолжали, однако, жить особой жизнью. Положение на КВжд определялось рядом фикций, за коими крылось давление великих держав. «Русско-Азиатский Банк», порвавший всякую связь с реальной Россией, именем своих мнимых прав делил с китайским правительством руководство дорогой. Долгое время авантюристы гражданской войны, эпигоны «белой мечты», смотрели на полосу отчуждения как на удобный «плацдарм» для развития очередной антисоветской экспедиции. В Харбине сосредоточился и «идейный» штаб дальневосточной эмиграции, прилагавший все усилия к отражению советской волны от областей дальневосточной окраины. «Государственно-мыслящие» депутации то и дело сновали в Пекин и Токио, науськивая их на Москву. Белый Харбин старался стать пистолетом, направленным на Россию.

Положение в Приморье складывалось тоже неблагоприятно. Фактическим хозяином положения там являлся японский оккупационный корпус. «Юридически» же Приморье примыкало к «Дальневосточной республике» (ДВР), организованной Москвой на русской территории к востоку от Байкала. Эта республика, по мысли советского правительства, должна была служить своего рода «буфером» между РСФСР, переживавшей тогда еще период «военного коммунизма», и государствами восточной Азии. ДВР обладала демократической конституцией и «буржуазной» экономикой.

Во Владивостоке формально у власти находилось областное правительство во главе с коммунистом Антоновым. Естественно, оно не нравилось японцам, и уже с января 1921 года стал подготовляться «переворот», долженствовавший заменить Антонова Семеновым. Последний жил тогда в Порт-Артуре, рвался снова в бой, козыряя «демократизмом» и поддерживая оживленные связи с белыми группировками Харбина.

Но когда организация переворота была уже налажена, ее плодами воспользовались не семеновцы, а братья Меркуловы, ловко прельстившие каппелевцев в последний момент. 26 мая 1921 года власть в Приморье перешла от Антонова к монархическому и откровенно японофильскому правительству Меркуловых.

Это было очередное препятствие на пути возвращения России к тихоокеанским берегам. Соглашение с Японией роковым образом отодвигалось дальше и дальше. Китай, со своей стороны, медлил с признанием новой России.

Внутреннее убожество меркуловского правительства проявилось раньше, чем даже можно было ожидать. Это был какой-то жалкий провинциальный фарс, захолустная игра смешных честолюбий четвертостепенных «политических» персонажей. Словно для того только они и выбросили трехцветный флаг, чтобы окончательно его унизить, оскорбить, скомпрометировать. Японцы не могли не чувствовать всей фальшивости своей ставки на подобных русских «патриотов». Внутри самой Японии все чаще и громче стали раздаваться голоса, требующие эвакуации японских войск из Приморья. Вражда к интервентам со стороны русского населения оккупированной области (преимущественно крестьянства и, конечно, рабочих) неизменно возрастала. Сопочное партизанское движение не только не прекращалось, но принимало массовый характер.

В конце 21 года состоялась памятная Вашингтонская конференция, вынесшая ряд постановлений относительно дальневосточных дел. Поскольку эти постановления были направлены против Советской России (напр., в области проблемы КВжд), они оказались нежизненны. Поскольку же ими отвергалась интервенция в дела России, — они были исторически действенны и осуществлялись на практике. После Вашингтонской конференции антиинтервентские настроения внутри Японии усиливались и крепли.

Однако продолжительная конференция между ДВР и Японией в Дайрене не пришла к благополучному исходу и кончилась разрывом в апреле 22 года. Страна Восходящего Солнца не шла на приемлемый для России компромисс. Даже в вопросе об эвакуации Приморья русские делегаты не могли настоять на своих предложениях. По-видимому, идея оттеснения России от океана и превращения Японского моря в японское «внутреннее озеро» еще не была изжита в токийских правительственных кругах.

Но осенью 22 года, вопреки униженным челобитным «национальной» власти Меркуловых и Дитерихсов с ее «несосъездами» и «недоворотами», токийское правительство все же решило отозвать из Приморья свои войска. Разумеется, вслед за эвакуацией японцев автоматически пала и власть «воеводы» Дитерихса, сменившего незадолго перед тем Меркуловых, и край почти безболезненно перешел в руки России. Это был одновременно и революционный, и национальный праздник. Конец интервенции и ликвидация «военного коммунизма» в РСФСР делали излишним самостоятельное бытие ДВР, и она была тогда же упразднена, слившись с Советской Россией. 14 ноября 1922 года вотум Народного Собрания ДВР, под звуки «Интернационала», формально завершил дело национального воссоединения русского Дальнего Востока с Москвой.

Присоединение Приморья к русскому государству являлось событием огромного значения в масштабах Дальнего Востока. Во-первых, погас последний на территории России очажок революционной гражданской войны, внутренне давно себя изжившей, и, во-вторых, Россия восстанавливала свои прежние восточные границы. Вместе с тем, вплотную ставился вопрос об установлении прочных мирных взаимоотношений Советской России с Японией и Китаем — не по эфемерной указке вашингтонских генералов от мировой политики, а по конкретным требованиям реальной жизненной обстановки.

Центральным пунктом советско-китайских переговоров была КВжд, советско-японских — проблема Сахалина.

III

Еще в ноте Карахана 20 года советское правительство декларировало общие принципы своей китайской политики. Решительно отмежевываясь от старой линии царской дипломатии, оно подчеркивало, что готово в своих отношениях с Китайской республикой руководствоваться началами подлинной дружбы, истинного равенства. Оно отказывалось от русской доли боксерской контрибуции, от прав экстерриториальности и консульской юрисдикции. Оно признавало китайский суверенитет в Маньчжурии и соглашалось сделать все выводы из этого признания.

Однако, пока реальное влияние Советской России на Дальнем Востоке было незначительно, Китай не проявлял особой склонности договариваться с московским правительством. Пекинская миссия Юрина, потом Пайкеса, работала в трудных, прямо даже безнадежных условиях. И лишь когда, с одной стороны, из Европы стали приходить вести о разговорах мировых столиц с Москвой, а с другой — советское влияние пробралось до Посьета[176] и с трех сторон облегло Маньчжурию, — политики Пекина принялись более серьезно и обстоятельно беседовать с русскими представителями. Со своей стороны, последние к этому времени уже не могли продолжать в своих выступлениях ту отвлеченную линию революционных деклараций и безответственных альтруистических жестов, которая была столь характерна для России первых лет революции, и ставили вопросы более конкретно, углубленно, осторожно. Пора революционной весны ушла всерьез и надолго не только из советских учреждений, руководящих внутреннею жизнью страны, но и из комиссариата иностранных дел.

Общий стиль советской политики по отношению к Китаю оставался, однако, неизменным и тогда, когда Пайкеса заменил опытный и авторитетный Иоффе. Московская дипломатия усиленно и нарочито подчеркивала полное отсутствие у нее каких-либо «империалистических» тенденций и ориентировалась на пробуждающийся китайский национализм. Но, отказываясь от прав экстерриториальности, а также от специальных прав и привилегий в отношении ко всякого рода концессиям, приобретенным в Китае царским правительством, Москва категорически настаивала на своей глубокой экономической заинтересованности в КВжд, построенной на русские деньги и являющейся существенным звеном Великого Сибирского пути.

Прошло полтора года со дня восстановления русского суверенитета в Приморье, — и только 31 мая 1924 года Карахану, сменившему Иоффе на посту советского полпреда в Пекине, удалось заключить соглашение с пекинским правительством, тем самым поставив вашингтонские протоколы перед весьма колючим для них фактом.

Конечно, по сравнению с положением дореволюционной России в Китае соглашение 31 мая представляется шагом назад. Оно явственно отражает собою ущерб, понесенный за эти годы русской государственностью. Было бы бесплодно скрывать, что Россия возвращается в мир внешне ослабленной, истомленной страшным кризисом, ее поразившим. Естественно, что и новые договоры, фиксирующие ее государственно-правовое Воскресение, не могут в то же время не выражать и некоторой ущербленности ее прежнего могущества, ее былого авторитета. Но необходимо добавить, что в плане дипломатических дискуссий и официальных провозглашений эта ущербность, как мы уже видели, получает стройное принципиальное обоснование: — Советский Союз добровольно порывает с империалистическими навыками политики старой царской России и полагает в основу своей дипломатии начала высокой международной справедливости. Не меч, но мир несет с собой новая Россия…

Внутрикитайские осложнения несколько затормозили осуществление пекинского соглашения. Потребовались дополнительные переговоры советских представителей в Мукдене с маршалом Чжан Цзо-лином. Как известно, Россия согласилась на новую уступку (сокращение срока аренды КВжд на 20 лет), и, в результате, 3 октября 1924 года, при платонических протестах Русско-Азиатского Банка, дорога перешла фактически в совместное советско-китайское управление, а над посольством и консульствами СССР в Китае взвились национальные флаги Союза.

Вдумываясь в нападки русских врагов Советской России на ее китайскую политику, нетрудно вскрыть две линии этих нападок:

1) «Советская власть плохо защищает свои государственные интересы, предает их, допускает китаизацию Маньчжурии, отдает традиционные русские позиции в Китае. Большевики готовы на любые уступки ради «признания», готовы все отдать, от всего отказаться. На КВжд устанавливается китайское влияние, ущемляются русские права». И каждый факт соответствующего порядка злорадно подчеркивается и смакуется дальневосточной русской эмиграцией.

И наряду с этой линией атаки — другая:

2) «Советская власть усиливает свое влияние в Китае. «Организует пропаганду», повсюду «рассылает агитаторов», и в результате «Китай в опасности». Советская Россия «цепкими когтями» удерживает за собою Монголию, грозит из Урянхая пограничным китайским областям. Советская Россия в своих интересах стремится заручиться симпатиями широких масс китайского народа. На КВжд идет бурная советизация, развертываются различные советские организации, идет лихорадочная работа в этом направлении. Советская Россия хочет советизировать Маньчжурию, и если, мол, китайские власти не окажут ей решительного противодействия, она этого, быть может, и добьется». И мчатся мольбы к японцам, китайцам, консулам: — бдите!

Стоит прочесть пару любых номеров любой антисоветской русской газеты в Китае, чтобы найти в них оба вышеприведенные «аргумента». Обе категории выпадов в девственной неприкосновенности уживаются рядышком. И авторы их словно не замечают, что выпады эти, коренным образом противореча друг другу, взаимно нейтрализуются.

В самом деле: — что-нибудь уж одно. Либо русское влияние падает, либо оно возрастает. Либо Москва только и занимается тем, что предает свои интересы, либо она «ловко» внедряет свои когти за пределы своих границ. Либо Маньчжурия китаизируется, либо советизируется. И, наконец, нужно же выбрать определенную идеологию! — Либо бить челом японцам, консулам, Вашингтону, плакаться об утраченной «экстерриториальности» — и тогда нечего ластиться к представителям Китая, прикидываться большими китайцами, чем сами китайцы. Либо «заручиться» китайским подданством — но тогда проститься уже с Вашингтоном! (О, уж эти кандидаты в китайские граждане с вашингтонским камнем за пазухой!..).

И еще. Если китайское подданство, патриотизм чужого отечества, — то зачем крокодиловы слезы о русских интересах? А если печься о них, — то к чему вопить о Монголии, обличать советскую активность, неистово рычать по поводу «работы московских агентов»?..

Допустим, что после мукденского соглашения Китай действительно расширил сферу своего влияния на КВжд. Но огромная ошибка — утверждать, что это произошло непосредственно за счет русских прав. Русские права на дорогу перестали фактически осуществляться с тех пор, как «ушло» старое государство. До пекино-мукденского соглашения наличная Россия вообще не имела никакого доступа к дороге, была от нее отброшена. Имелись ею не уполномоченные, мнимые блюстители ее интересов в лице Русско-Азиатского Банка и стоящих за ним иностранцев. На службе у этой фикции находилось известное количество русских людей, оторванных от родины. Многие из них искренно стремились с нею воссоединиться, и этот факт придавал фикции известный положительный смысл. Но жестокая аберрация — полагать, что до мукденского соглашения Россия, как государство, присутствовала в Маньчжурии. Ее здесь не было вовсе. Теперь она появилась, возвратилась в новом облике, с новой программой, с меньшим могуществом и внешним блеском, чем прежде, но все же в лице своих подлинных представителей и во имя своих реальных интересов.

Не будь пекинского и мукденского соглашений, фикции все равно неизбежно таяли бы, рассеивались бы, и недаром все мы были свидетелями неуклонного, быстро крепчавшего наступления не только китайцев, но и японцев, французов и т. д. на фальшивую ситуацию, не имевшую за собой ничего, кроме распавшегося уже вашингтонского квартета. Возвращение России восстановило гибнущее равновесие.

Тем яснее внутренняя пустота и логическая порочность атак, ведущихся против дальневосточной политики Советской России.

Конечно, современная Россия (воплощенная в государственную форму СССР) способна отстаивать лишь свои интересы и отстаивать их по-своему. Можно считать ошибкой тот или другой конкретный шаг московского правительства. Следует подвергать деловой, «имманентной» критике его работу, его отдельные выступления. Но нельзя же обвинять его одновременно за то, что оно отрекается от защиты своих прав, и за то, что оно всеми доступными для него средствами стремится их удержать и даже расширить!..

Теперь — по существу нападок. Разумеется, оба взаимно уничтожающиеся упрека по адресу китайской политики Москвы одинаково несостоятельны. Советская Россия не собирается ни «захватывать» Китай, ни отрекаться от своих разумных интересов и справедливых прав, совместимых с достоинством китайского народа, хотя, быть может, и раздражающих крайних китайских шовинистов. Добросовестный взгляд на создавшееся положение обязан признать, что в невероятно тяжелой для русского дела атмосфере представители советской дипломатии употребляют все усилия, чтобы отстоять каждую пядь жизненных экономических интересов России в Маньчжурии. Им приходится очень трудно, ибо Россия государственно ослаблена, а Дальний Восток уже давно превратился в сложный, запутанный узел международных воздействий и давлений. Им приходится очень трудно и потому, что в большинстве случаев их противники и соперники технически вооружены совершеннее их. Но в пределах возможного они все же осуществляют свои задания. Советская Россия отказалась от политики милитаризма, да она все равно была бы и не в состоянии сейчас ее проводить. Ей остается использовать все методы дипломатического оружия, которыми она располагает. Всякое иное русское правительство при создавшейся обстановке было бы, во всяком случае, в не менее затруднительном положении.

Дело отнюдь не в «революционной пропаганде» и не в «агитаторах коминтерна». Дело в «общем духе» международной политики Советской России, в самом характере ее отношений ко всем «угнетенным», полуколониальным и колониальным народам. Эта политика, столь демонстративно противополагающая себя «империализму» цивилизованного мира, не только соответствует началам, провозглашенным октябрьской революцией, — она, при настоящих условиях, единственно отвечает и реальным интересам русского государства. Не следует ее догматизировать, возводить в фетиш, но нельзя отрицать ее целесообразности в данное время. Нужно уметь вдумываться в подлинный, жизненный смысл слов. К политической жизни далеко не всегда применима геометрическая аксиома, согласно коей прямая линия есть кратчайший путь. В политике чаще «вывозит кривая».

Ни одним фактором тут нельзя пренебрегать для достижения намеченной цели, хотя бы за полезными факторами приходилось иногда сворачивать с большой дороги на проселочные и окольные.

Образ действия русских людей должен ныне заключаться не в назойливом совании при каждом удобном и неудобном случае палок в колеса советский внешней политики, а напротив, в посильном облегчении тяжелой работы московской дипломатии, пусть не всегда удачной, но неизбежно национальной по своему объективному значению. И следует с удовлетворением констатировать что здесь, на КВжд, огромное большинство русских служащих дороги с презрением отмахивается от саботажнических и предательских призывов «непримиримых» кругов эмигрантщины, стремится всеми силами «русифицироваться», лояльно сработаться с наличными представителями наличной России на Дальнем Востоке и закрепить советско-русское влияние в Маньчжурии.

IV

Но действительное упрочение русских позиций у Тихого океана настойчиво требовало урегулирования отношений с Японией. Покуда никакие формальные узлы не связывали Японию с Россией, нельзя было считать обеспеченным более или менее устойчивое равновесие на Дальнем Востоке.

Это хорошо понимали обе стороны. И неудача дайренской конференции не отняла у них охоты к дальнейшим попыткам. В Чаньчуне и Токио Иоффе продолжал переговоры. Сговор, однако, все не удавался.

Основным препятствием оставался северный Сахалин. Россия настаивала на его эвакуации. Япония, крепко заинтересованная его углем и нефтью, упиралась. Советская дипломатия предпочитала выжидание перед уступками. События показали, что она была права.

Ослабленная страшным землетрясением 23 года и, главное, изнуряемая затяжным экономическим кризисом, и земледельческим, и промышленным, Япония за последние годы переживает и ряд внутренно-политических затруднений. При этих условиях резко агрессивная внешняя политика на материке, имевшая много сторонников среди ее «военной партии», оказывалась ей не под силу. Не только соревнование с С.-А. С. Штатами, но, главным образом, именно политическое положение внутри страны заставляло токийское правительство искать установления известного равновесия в сфере основных международных факторов Дальнего Востока.

Вместе с тем русская революция уничтожила остатки опасений, таившихся в Японии по адресу России. Конечно, воскресение русской политики старого стиля, приведшей к войне 1904–1905 годов, ныне уже невозможно, как, впрочем, маловероятно оно было уже после 1905 года, когда русско-японские отношения дают крутой поворот к взаимному сближению обеих держав. Теперь России во многом по пути с Японией, и есть основания полагать, что ход событий, независимо от субъективных настроений правителей той и другой страны, поведет и ту, и другую в ряде конкретных вопросов к обоюдному контакту.

Соглашение с Китаем, признание советского правительства европейскими державами, продолжающиеся внутренние затруднения — вот ближайшие предпосылки решения Японии согласиться на эвакуацию северного Сахалина и удовлетвориться концессиями на его территории, предоставляемыми ей советским правительством. Последние месяцы пекинских переговоров Карахаеа с Иошизавою были посвящены выработке условий этих обязательных концессий. Несколько раз конференция прерывалась, разрыв казался почти неминуемым. Взаимные уступки привели, однако, к удачному завершению переговоров. К годовщине смерти Ленина, в ночь с 20 на 21 января 1925 года, соглашение было подписано. Официозное японское агентство «Тохо» нарочито подчеркнуло любезное стремление японского уполномоченного закончить конференцию ко дню 21 января.

«21-го января, — гласит характерное сообщение агентства, — годовщина смерти Ленина. Поэтому японский делегат особенно спешил с подписанием соглашения, чтобы этим шагом выявить дружеские намерения в отношении СССР, для чего в память Ленина в этот день иметь договор великой страны Дальнего Востока — Японской империи и сохранить о себе память в потомках».

По содержанию своему русско-японский договор есть несомненный симптом отказа Японии от политики милитаристских воздействий на Советскую Россию. Три года тому назад наличные условия соглашения показались бы невероятными даже оптимисту. Нечего и говорить, что эмигрантская пресса считала тогда не только северный Сахалин, но и Приморье погибшим для Москвы. Соглашение 20 января нужно оценивать прежде всего в исторической перспективе. Его отрадный смысл тогда предстает перед нами во всей своей непререкаемости.

Конечно, и сейчас люди, «принципиально» не желающие признавать ничего, что связано с ненавистной Москвой, кричат о чрезмерной уступчивости Карахана и готовы усмотреть в советско-японском соглашении чуть ли не «Дальневосточный Брест». Ни одно русское правительство, при современной исторической обстановке, не могло бы добиться более выгодных условий. Япония заинтересована в нефтяном и угольном районах северного Сахалина, и у России ныне положительно отсутствуют разумные основания во что бы то ни стало противиться сдаче японскому правительству соответствующих концессий. В общем, и тут соглашение достаточно гарантирует интересы СССР. Дальнейшее будет зависеть от целого ряда обстоятельств и, разумеется, прежде всего — от фактов внутреннего экономического и политического развития обоих государств. Если принять во внимание историю истекшего пятилетия, — впадать в преувеличительное уныние, во всяком случае, не следует, как не следует также, впрочем, и чрезмерно греметь в трубы и литавры…

Международная политика чужда сентиментальности. Сколь бы ни были пышны словесные оболочки, прикрывающие реальные интересы, — именно последние в конечном счете являются решающим фактором.

С этой точки зрения позволительно предвидеть, что решение основного вопроса о Сахалине открывает действительную возможность совместных советско-японских выступлений и по целой серии других существенных вопросов общей дальневосточной политики. Необходимо только, чтобы как можно скорее рассеялись взаимные предубеждения обоих народов друг против друга — предубеждения, порожденные печальной эпохой интервенции. Хотелось бы раз навсегда установить, что эта эпоха прочно канула в вечность.

Не нужно закрывать глаза на трудности, предстоящие в будущем делу подлинного и всестороннего замирения Дальнего Востока. Общеизвестна сложность тихоокеанской ситуации. Но вряд ли можно сомневаться, что фактом возвращения России в новейшей истории Дальнего Востока начинается новая и, вероятно, чрезвычайно знаменательная страница.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.