Глава IV. Рабочий класс и «диктатура пролетариата»

Глава IV. Рабочий класс и «диктатура пролетариата»

«Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Ему соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата», — так указывал Маркс приходящему поколению революционеров в своей «Критике Готской программы». Термином «диктатура пролетариата» был некогда определен выдающийся период русской истории, открытый Октябрьской революцией. Это был чрезвычайно сложный период, где сконцентрировались все испытания и тяготы, которые только могут выпасть на долю нового поколения. Была война, была интервенция, экономическая разруха, голод, болезни, восстания и террор. В стране одна часть ее граждан подверглась беспощадному подавлению и истреблению со стороны другой ее части. Словом, была диктатура со всеми ее атрибутами и это несомненно. Однако русский пролетариат доныне хранит загадку своего участия в революции. Кем он оказался в ней, гегемоном, диктатором или просто человеческим материалом в замесе нового общества? Факты противоречивы. Благодаря советской историографии хорошо известны примеры участия рабочего класса России в революции, его роль в строительстве и защите Советского государства. Известна, но гораздо менее изучена другая сторона его активного участия в событиях октябрьского переворота и гражданской войны, от которой походя отмахивались, легко списывали на мелкобуржуазное влияние, сохранение пережитков прошлого и т. п. Давно существует необходимость уравнять в правах на внимание историков обе эти стороны жизнедеятельности рабочего класса в первые годы Советской власти. Хотя бы для того, чтобы убедиться, верны ли применительно к тому времени все слова в словосочетании «диктатура пролетариата».

Уже сам ход октябрьских событий дает неоднозначные примеры. Была рабочая Красная гвардия, которая ходила занимать почту, телеграф и вокзалы, но был и Викжель, исполнительный комитет Всероссийского профсоюза железнодорожников, который в первые дни после переворота отказал в доверии большевикам, требуя создания «однородного социалистического правительства». И в дальнейшем, несмотря на все усилия большевиков, железнодорожники оставались беспокойным, неудобным для новой власти отрядом рабочего класса, нередко оказываясь в первых рядах контрреволюции, забастовок и саботажа. И в этом плане они представляли собой полную противоположность революционной роли железнодорожников в годы первой российской революции.

После большевистского переворота последние недели 1917 года были отмечены резким усилением продовольственного кризиса, разгромом винных погребов, обилием пьяных на улицах, стрельбой и распространением грабежей. В результате среди той части столичного пролетариата, которая в октябре довольно пассивно наблюдала за суетой вокруг Смольного и беготней вооруженных отрядов по Дворцовой площади, стало расти возбуждение и усиливаться эсеро-меньшевистские настроения. Глубокий раскол среди промышленного пролетариата Петрограда и Москвы показали события 5 января 1918 года. Вооруженные отряды рабочей Красной гвардии стреляли в уличные манифестации рабочих, выступивших в защиту Учредительного собрания.

В Москве, б января, на заседании исполнительного комитета Московского Совета представители партии меньшевиков негодовали: демонстрации в начале декабря, когда большевики чувствовали за собой силу, прошли беспрепятственно. Демонстрация же 5 января «подверглась самому дикому расстрелу, хотя жертвами падали не какие-нибудь „буржуи“, а самые настоящие рабочие, представители подлинной демократии и социалисты»[291]. По убеждению меньшевиков, это доказывало, что большевики боялись участия в демонстрации именно рабочих. Они знали, что в рабочих массах происходит перелом настроения, и, для того чтобы предупредить выход рабочих на улицу, были использованы все средства. Любопытная особенность нашла отражение в выступлении представителя завода «Феррейн» в пригороде Москвы. Он утверждал, что мужчины на предприятии «почти все меньшевики и эсеры, которые не подчиняются власти, а за большевиками идут женщины»[292].

Накануне 5 января все газеты оппозиции в Москве были закрыты. Заводские комитеты ряда предприятий угрожали увольнением тем, кто осмелится пойти на демонстрацию. В других случаях красногвардейцы силой не выпускали рабочих на демонстрацию, отбирали знамена. В манифестантов зачастую стреляли без предупреждения, причем «стреляли и особенную ретивость проявляли именно красногвардейцы. Патрульные солдаты вели себя гораздо сдержаннее»[293].

В этот период часть рабочего класса еще могла считаться опорой власти большевиков, но разрушительные процессы, особенно быстро прогрессировавшие в первые месяцы 1918 года, к весне привели к изменениям и в этой обласканной и привилегированной прослойке рабочих. Начало широкомасштабной гражданской войны в России непосредственным образом связано с ростом недовольства среди рабочих режимом большевиков. Революционная ломка старого государственного аппарата и контрреволюционный сепаратизм регионов разорвали единый экономический организм бывшей империи, что в первую очередь тяжело отразилось на зависимых от привозного сырья и продовольствия центральных и северных губерниях страны. При общем достатке хлеба в России к маю 1918 года в промышленных центрах стали испытывать острейший продовольственный кризис, настоящий голод со смертельными исходами. Не было ни недели в апреле и мае, чтобы Зиновьев из Смольного не посылал в Москву телеграммы, как правило составленной в истеричном тоне, которая сообщала об отчаянном положении Петрограда: «Пришлите из Москвы хоть что-нибудь!»

В апреле и мае 1918 года в Петрограде и других городах среди рабочих стало активно развиваться известное движение по созданию «Чрезвычайных собраний уполномоченных фабрик и заводов». Эти новые «собрания», по замыслу руководивших движением меньшевиков и правых эсеров, должны были явиться возрождением чисто классовых пролетарских организаций вместо утративших свой классовый характер и превратившихся в простые органы местного управления большевизированных Советов. Собрания должны были проводить независимые от власти взгляды по всем насущным вопросам, начиная от продовольствия, печати, Красной армии и заканчивая Учредительным собранием.

Симптоматичные события развивались в Верхнем Поволжье. 29 апреля в Рыбинске все хвосты, стоявшие у продовольственных лавок, снялись с места и запрудили площадь и улицы перед местным Советом. Членов исполкома, проходивших в здание, избивали, 40 красноармейцев вызванной караульной команды были обезоружены. Пришлось вызвать целую роту, началась стрельба, были раненые и убитые[294]. Подобные сцены происходили неоднократно во многих российских городах. 20 мая в Нижнем Новгороде начались волнения на почве уменьшения хлебного пайка. Сценарий все тот же, писала газета «Знамя труда»: женщины, толпа, избиение совработников, войска, выстрелы в воздух, военное положение…[295]. В Костроме 23 мая в два часа прекратили работу все фабрики, и вечером во дворе дворянского собрания сошлось около 5 тысяч человек. Обсуждали вопросы об Учредительном собрании, о свободе хлебной торговли и другие. Большевистским ораторам выступать не дали. После бурных прений была принята резолюция о возбуждении перед Совнаркомом вопроса о разрешении свободной торговли под контролем общенародной небольшевистской власти[296]. Настроение в городе повышенное, особенно в связи с известиями о тревожном настроении в Рыбинске и Ярославле, — сообщал костромской корреспондент[297]. Это было не совсем точно. На улицах города Ярославля уже развернулись настоящие бои между частями Красной армии и еще не расформированной рабочей Красной гвардией[298]. Не только в Ярославле, но и в других городах бывшая верная опора большевиков разворачивала свои штыки против новой власти.

Выступление чехословацкого корпуса и образование фронта боевых действий в Поволжье было самым активным образом поддержано рабочими Поволжья и Урала. В известном докладе председатель Высшей военной инспекции Подвойский писал, что «рабочие за редким исключением враждебно настроены по отношению к Советской власти. Но нет сомнения в том, что значительная часть их относится к переживаемому нами моменту совершенно пассивно. Безработные демобилизованных заводов чаще всего враждебны нам, некоторая часть рабочих трубочного и патронного заводов в Самаре пошла в казаки»[299]. Отмечалось, что особенно непримиримо настроены железнодорожники, чьи действия переходят в прямое сопротивление и саботаж распоряжений большевистской власти[300]. Судьба российского золотого запаса, захваченного чехами в Казани, была в немалой степени определена саботажем железнодорожников при эвакуации грузов из районов боевых действий.

Для российских коммунистов самым неожиданным образом стала очевидной коварная диалектика «цепей пролетариата». В принципе верное умозаключение Маркса о том, что пролетариат не имеет ничего, кроме своих «цепей», на деле оказалось весьма двусмысленным. Отсутствие значительной собственности у рабочих, их организованность, относительная грамотность и слабая привязанность к интересам буржуазного строя действительно превращали рабочих в наиболее революционный класс капиталистического общества. Поэтому марксистская идея использовать силу промышленного пролетариата для свержения власти буржуазии возникла не на пустом месте. Но цепи не только приковывали пролетария к машине капиталистической эксплуатации, они связывали его с системой общественного воспроизводства, в том числе воспроизводства его собственной жизни. Эти цепи, эта единственная собственность пролетариата служили ему единственным источником существования, и, подпилив их, социальные революционеры в один момент лишили рабочих своего куска хлеба. Разорвавшись, цепь одним концом смертельно ранила буржуазию, другим — больно ударила по рабочему классу. Идея освобождения рабочего класса превратилась в свою противоположность — жуткую действительность голодного существования, зависимость от случайных, скудных источников пропитания.

В годы гражданской войны симпатии и настроения рабочих самым непосредственным образом были связаны с их продовольственным снабжением, и поскольку отношения большевистской власти с крестьянством никак не клеились, то это и определяло устойчивое отрицательное отношение рабочих к большевикам. Всероссийский «агитатор» М. И. Калинин, как его называл Троцкий, находясь в бесконечных поездках по Советской республике, мог составить точную картину о настроениях населения в разных регионах страны. И он на заседании ВЦИК 23 октября 1919 года поделился своими впечатлениями с аудиторией. Он определенно указал, что чем ближе продвигаешься к центру от окраин, тем становятся заметнее антикоммунистические и антисоветские настроения. Калинин подчеркнул, что самое контрреволюционное настроение в Советской республике господствует в ее столицах и тех местностях, куда массами бежали столичные рабочие, спасаясь от голода[301].

Особенно много таковых скопилось в Смоленской губернии, что дало о себе знать на выборах в горсовет в начале 1920 года. Рабочие на фабриках не давали говорить коммунистам, представители коммунистов прошли в Совет за редким исключением, только за счет голосов красноармейцев. Рабочие почти всех предприятий отдали свои голоса меньшевикам и беспартийным[302]. В Петрограде среди рабочих шли разговоры, что пускай у власти кто угодно стоит, а нам хлеба дай[303]. Известный партийный оппозиционер Г. И. Мясников, одно время по решению Оргбюро ЦК отправленный в Петроград для исправления своих уклонов, писал:

«Петроград далеко не такой парадно-красный, забастовки, итальянки возникали по любому поводу. Во всех них винили меньшевиков и эсеров, их арестовывали, но забастовки не прекращались и, наоборот, все более обострялись, а меньшевики и эсеры, благодаря гонениям, превращались в героев, и вскоре за них восставали всем заводом, восставали горой. А коммунисты в глазах масс превращались в комищеек. Меньшевики и эсеры могли критиковать порядки, говорить доступную уму каждого рабочего правду, а коммунисты говорили о возвышенных материях, о будущем земном рае. Коммунист был обязан говорить, что все хорошо»[304].

Деятельность меньшевиков и эсеров среди рабочих нередко, особенно в 1918–1919 годах, переводила возмущение рабочих в политическое русло. Сильнейшая волна забастовок на крупнейших предприятиях потрясла Петроград в 1919 году, накануне VIII съезда РКП (б). 10 марта под руководством левых эсеров десятитысячный коллектив Путиловского завода единогласно принял обширную резолюцию, направленную против «диктатуры ЦК партии большевиков», в которой заявлялось об измене большевиков заветам Октябрьской революции и предательстве интересов рабочих и крестьян России. Выражался протест против террора, навязанного большевиками трудящимся Советской России, против преследований партии левых эсеров, крепостного прикрепления рабочих к фабрикам, против разоружения и вывода революционных моряков и красноармейцев из Петрограда. Выдвигались требования передачи всей власти свободно избранным Советам, уничтожения чрезвычаек, отмены казней и пыток, свободы слова, печати, собраний, всеобщего вооружения народа и т. п.[305].

В течение недели почин путиловцев поддержали коллективы других предприятий Петрограда, начались невиданные по масштабу репрессии против взбунтовавшихся рабочих. На территорию предприятий вводились броневики, подразделения чекистов и курсантов, отряды, сформированные из латышей и китайцев. Ими были расстреляны общие собрания завода «Треугольник» и Рождественского трамвайного парка, количество арестованных рабочих исчислялось сотнями. На самом Путиловском заводе было арестовано 65 человек, в основном из левых эсеров, которые сгинули где-то в казематах чрезвычайки[306].

Левые эсеры предпринимали усилия к тому, чтобы придать забастовкам в Питере всероссийский характер. В Москве им удалось организовать собрание более 4000 рабочих и служащих Александровских железнодорожных мастерских, которые 19 марта вынесли антибольшевистскую резолюцию с призывом к матросам и красноармейцам спасать питерских рабочих[307].

Здесь любопытно взглянуть, каким образом были ликвидированы волнения рабочих Александровских мастерских. Об этом можно получить сведения, заглянув в протокол заседания коллегии НКПС от 31 марта под предводительством Л. Б. Красина. В повестке заседания только один вопрос: о закрытии Александровских мастерских. (Слушание проекта, согласованного со Всероссийским производственным железнодорожным союзом, Центральной нормировочной комиссией и политическим отделом НКПС.) Постановление по означенному вопросу гласило: ввиду слабой производительности труда мастерские закрыть, мастеровых и служащих рассчитать, Далее следует иезуитская формулировка: «Открытие мастерских произвести в зависимости от условий, дающих возможность рассчитывать на, то, что мастерские будут работать должным образом» причем новый набор рабочих и служащих должен быть произведен через профсоюзные органы[308].

Приведенный документ представляет интерес потому, что в нем отражена типичная схема утишения рабочих выступлений, выработанная и применявшаяся большевистской властью в тех случаях, когда притязания рабочих к i своей диктатуре становилось уж слишком непомерными: арест чекой особенно горластых, закрытие, расчет, затем новый набор с просеиванием кандидатур через сито профорганов, которые в таких случаях любезно принимали на себя полицейские функции.

С разгаром гражданской войны в требованиях рабочих все чаще встречались призывы прекратить бойню гражданской войны. Железнодорожники выносили резолюции с требованием немедленно прекратить военные действия и заключить мир с Колчаком[309]. На предприятиях Тверской мануфактуры главное требование забастовщиков в июне 1919 года заключалось уже не в продовольствии и свободных выборах в Советы, а в прекращений войны[310]. Тот обыватель, что попугливее, делился такими своими впечатлениями из Твери во время этих событий:

«Народ очень взволнован, требует чего и не следует; 2 фунта хлеба, 1 фунт масла, 1 фунт леденцу, долой войну, долой Совет, а что нужно, не говорят: или Николая, или Учредиловку, но Колчака не нужно»[311].

В самой Москве, в период активного наступления деникинской армии, 9 июля 1919 года, в день публикации обращения ЦК, написанного Лениным: «Все на борьбу с Деникиным!» — по сведениям из частных писем, в Сокольниках рабочие ходили с белыми флагами и лозунгами: «Долой кровавую бойню, дайте хлеба!»; «Да здравствует Учредительное собрание!»[312]. В эти же дни рабочие московской Прохоровской мануфактуры отказались подчиниться мобилизации в? Красную армию и устроили демонстрацию с белыми флагами[313]. Помимо многочисленных свидетельств о пассивном или забастовочном сопротивлении диктатуре большевиков история сохранила факты активной вооруженной борьбы рабочих с коммунистической властью. Не только такие широко известные примеры Ижевской и Боткинской добровольческих рабочих бригад, образцово сражавшихся на стороне Колчака, но и другие менее известные эпизоды. Так, по сведениям Раковского, рабочие знаменитого завода «Арсенал» вместе с рабочими других киевских заводов принимали участие в боях против советских войск при попытке занятия Киева Красной армией 15 октября 1919 года. Киевский губернатор, генерал Драгомиров, лично раздавал Георгиевские кресты рабочим, отличившимся в обороне[314].

Любопытен вопрос об участии территориальных подразделений Всевобуча (Всеобщего военного обучения трудящихся Советской России), подхвативших эстафету у Красной гвардии, в локальных мятежах против коммунистического режима. Об участии рабочих из Всевобуча в чапанном восстании поволжских крестьян упоминал в известном докладе Смидович. Он предлагал всю организацию Всевобуча и имеющееся у него оружие поставить под контроль комячеек, а в тех местах, где их нет, отложить организацию военного обучения до лучших времен[315]. Территориальный полк Всевобуча принимал участие в восстании в Казанской губернии в феврале 1920 года, наряду с офицерами, бывшими помещиками и дезертирами[316].

В течение войны у большевиков при мобилизациях рабочих в Красную армию возникало не меньше проблем, чем при мобилизации крестьян. Рабочие были организованы в профессиональные союзы и имели возможность оказывать сплоченное сопротивление требованиям властей. Уполномоченные ЦК РКП(б) и ВЦИК, направленные в мае 1919 года по всем губерниям для проведения мобилизаций, отмечали, что были случаи отказа целых профессиональных союзов дать хотя бы одного человека[317]. Кроме этого, с большевиками разыгрывали шутку коренные особенности развития российской промышленности, где рабочие сохраняли тесную связь с деревней и нередко имели крестьянские наделы. 19 мая на заседании Оргбюро ЦК профессионалист Рязанов сокрушался, что распоряжение РВСР о мобилизации только одних рабочих (согласно Декрету СНК, опубликованному 11 апреля) повлекло за собой массовый переход рабочих в крестьянство, поэтому процент мобилизованных крайне ничтожен. К слову, тут же им было добавлено, что и мобилизация крестьян-добровольцев тоже ничего не дает[318].

Несмотря на ограничения, прямое давление и обычные подтасовки, которыми большевистские парткомы обставляли выборы в рабочие Советы, перевес оппозиции на выборах порой оказывался настолько подавляющим, что в таких важных промышленных центрах, как Тула, Советы оставались меньшевистскими. Во время войны в Туле на военных заводах компартия не имела никакого влияния, там сложился крепкий меньшевистский центр. До перехода власти в руки Советов в Тульском горсовете у меньшевиков и эсеров было лишь незначительное большинство в несколько голосов, но, как докладывал в ЦК Н. Копылов, один из известных тульских комработников, в начале 1918 года «после перехода власти к Совету начинается крутой перелом в настроении рабочих. Большевистские депутаты начинают отзываться один за другим, и вскоре общее положение приняло довольно безотрадный вид… Пришлось приостановить перевыборы и даже пойти по пути непризнания перевыборов, где они состоялись не в нашу пользу», — признается Копылов[319]. В процессе сокращения военного производства и увольнения пришлого, неквалифицированного элемента «на заводах создалось прочное кулацко-контрреволюционное ядро», — так характеризует Копылов кадровую, высококвалифицированную прослойку тульских металлистов-оружейников. В рабочих кварталах с каждым днем крепло контрреволюционное настроение[320].

С 1919 по 1920 год меньшевики получали надежное большинство в Тульском горсовете и от имени рабочих, избирателей выступали против диктатуры большевиков, в поддержку бастующих тульских рабочих. При всей важности тульских оружейных заводов, в годы войны забастовки там происходили ничуть не реже, чем в любом другом промышленном центре. Например, в апреле 1919 года тульские рабочие провели итальянскую забастовку. Хотя в требованиях забастовщиков звучали традиционные экономические мотивы, Оргбюро ЦК, рассматривавшее вопрос, признало, что «основа забастовки политическая»[321]. Предложение председателя ВЦСПС Томского о решении вопроса в духе примирения и некоторых уступок рабочим было отклонено членами Оргбюро, поскольку, по их мнению, это не давало «никаких гарантий, что забастовка будет прекращена». Постановили действовать жестко и решительно. Дзержинский телеграфировал тульским чекистам:

«Будьте решительны до конца, не входите ни в какие соглашения»[322].

Забастовка была подавлена путем ареста 290 человек и распределения продовольствия. 10 апреля, после угрозы увольнения всех не вышедших на работу, оружейники частично приступили к станкам. Ровно через год в сводке о партийной работе Тульского губкома РКП(б) вновь встречаем информацию о том, что недавно на оруж-патронных заводах происходили забастовки в ряде мастерских. «Причина забастовок — продовольственные затруднения и работа меньшевиков»[323]. Кстати, забавно, что в докладе правительству от одной санитарной комиссии в 1920 году отмечалось: «В Советской республике, быть может, нет ни одного столь преступно загаженного города, как город Тула…»

Главным требованием бастовавших из-за отсутствия продовольствия повсеместно являлось требование снятия заградительных отрядов, которые осуществляли контроль за исполнением важнейшей составной части большевистской политики военного коммунизма — государственной монополии на основные продукты питания.

Продовольственная диктатура явилась неотъемлемой составной частью большевистской диктатуры, и борьбу рабочих против системы продовольственной диктатуры будет правомерно рассматривать в контексте их оппозиции большевистской диктатуре вообще.

Отсутствие продовольствия являлось главным источником напряженности в известном текстильном центре России Иваново-Вознесенском районе. Несмотря на запас мануфактуры, уже гниющей на национализированных складах, ткачи с 1918 года испытывали хронический продовольственный кризис. Поэтому, например, развитие ситуации в Иваново-Вознесенском районе в 1920 году представляет собой картину практически не прекращающихся рабочих волнений.

В начале января рабочие Шуи, Вычуги, Родников и других фабрик бросили работу с требованием снятия заградительных отрядов[324]. 17 февраля на заседании бюро губкома партии отмечалось, что продовольственный вопрос обострился до крайности[325]. Там же 23 февраля поднимается вопрос о слухах относительно возможного выступления рабочих Иваново-Вознесенска, Середы и Вычуги[326]. В тот же день на пленуме горкома заслушивается информация о собраниях рабочих, где выступают против Советской власти, о том, что на фабриках усиленно массируются слухи о готовящемся выступлении рабочих 25 февраля. Отмечается повышенное, злобное настроение рабочих, которые заявляют: «Если взяли власть, то дайте хлеба, а если не можете, то убирайтесь к черту и уступите место другим», На фабрике Куваева в Рылихском районе представитель солдат на тайном совещании рабочих заверил, что солдаты стрелять не будут[327]. 25 февраля на бюро губкома рассматривался вопрос об уже состоявшемся выступлении рабочих, которое приняло форму сходки на центральной площади города с участием приблизительно полутора тысяч человек[328]. И т. д. и т. п. почти через каждый месяц. В телеграмме в ЦК РКП (б), отправленной из Иваново-Вознесенского губкома в мае 1920 года, говорилось, что в связи с продовольственными затруднениями повсюду на местах назревает атмосфера стачек, волнений, выходов на улицу, носивших пока не организованный характер, но грозящих вылиться в массовые стихийные протесты[329].

Самыми трудными в продовольственном отношении были летние месяцы, в преддверии нового урожая, и зимняя пора из-за своих снежных заносов на железных дорогах. 6 декабря 1919 года в адрес VII Всероссийского съезда Советов поступило отношение комитета московского отделения Всероссийского союза рабочих-металлистов, где говорилось:

«В последнее время продовольственный кризис все более и более обостряется, рабочие массы все более сжимаются голодом. Сделанные летом и в начале осени запасы продуктов в большинстве случаев израсходованы, продовольственные учреждения ничего не дают своим потребителям. Рабочие обессиливают, теряют всякую физическую возможность работать у станков… На этой почве на целом ряде московских металлообрабатывающих заводов рабочие близки к открытому выступлению, всюду ими обсуждается продовольственный вопрос»[330].

Делегация завода «Гаккенталь» заявила, что рабочие прекратили работу и требуют разрешения свободного провоза продуктов. Рабочие завода «Добров и Набхольц» также предупредили о возможности остановки работ, на Икшанском проволочно-гвоздильном заводе рабочие начали итальянку[331].

Формы голодного протеста на предприятиях не всегда ограничивались разного рода ходатайствами, резолюциями и забастовками. Свое требование открыть свободный обмен хлеба на изделия собственного производства рабочие иногда сопровождали решительными действиями. В январе 1920 года разразился сильный скандал в ВСНХ, нашедший отзвук и в Политбюро ЦК, в связи с событиями на мыловаренных заводах «Ралле и Брокар» в Москве. Рабочие взломали помещения складов и распределили между собой по 12 фунтов мыла и немного парфюмерии в счет зарплаты за январь. Таким образом, были самовольно изъяты сотни пудов мыла, причем ни заводоуправление, ни заводские комитеты не приняли никаких мер по предупреждению инцидента[332]. В ответ на действия рабочих коллегия главка «Центрожир» постановила заводы закрыть, рабочих и служащих рассчитать, о действиях должностных лиц и фабзавкомов доложить в московскую ЧК для расследования.

Безусловно, прежде всего рабочим надо было как-то существовать, в те времена практически каждый горожанин что-то нес, что-то обменивал на вольном рынке, старое нажитое, новое наворованное. Размеры воровства достигли критического уровня, карательные органы зашли в тупик. С воровством и спекуляцией невозможно было справиться; несмотря на аресты и расстрелы, дела становились все крупнее. Проблема массового воровства не ограничивается только сферой криминалистики и уголовных расследований, с полным правом ее можно рассматривать как сознательную форму социального протеста. Не всегда рабочие открыто взламывали склады, тащили и тихо, уносили тайком, но в размерах, превосходящих всякое разумение.

Из секретной сводки ВЧК за апрель 1920 года по Владимирской губернии узнаем, что здесь зарегистрированы случаи, когда рабочие от голода падают у станков в бессознательном состоянии[333]. Далее из сводки отдела военной цензуры РВСР за тот же апрель выясняется, что рабочие в городе Гусь-Хрустальный решили тащить с фабрики все, что попадется под руку. Куски миткалевой ткани сотнями переправлялись в деревню и обменивались на хлеб и картофель. «В несколько дней фабрика превратилась в Хитров рынок». Поставленному контролю рабочие говорили: тащи сам и не говори про меня. На несколько воззваний власти рабочие отвечали: «Дай хлеб, не будем воровать». В один день толпа осадила здание продовольственного комитета с криками: «Дай хлеба, иначе растащим все!» Толпу разогнали вооруженные коммунисты, были аресты. Рабочие дали честное слово, что не будут воровать, и получили по 25 фунтов хлеба[334]. Но это, как видно, оказалось ненадолго. На X партконференции РКП(б), уже в начале НЭПа, кто-то вспоминал, что недавно в Гусь-Хрустальном рабочие на общем собрании решили, что не будут воровать, пока их делегаты ездят в Москву, и получилось, что за две недели, пока делегация вела переговоры, по: са рабочие не воровали, выпуск мануфактуры увеличился на 200 %, Так и выяснилось, что воровали около ²/з всей продукции![335]. От владимирцев не отставали и другие. Из Перми весной 1920 года поступала информация, что в связи с катастрофическим продовольственным положением рабочие все, что возможно, тащат из складов и несут на толкучку и в деревню[336].

Система продовольственной диктатуры, очень озлоблявшая рабочих, была одним из главных, но не единственным элементом в общей системе военного коммунизма. Бегство голодных рабочих с предприятий, из городов в сельские районы дополняло невзгоды российской промышленности и ускоряло ее деградацию. В период мирной передышки начала 1920 года в плане восстановления народного хозяйства IX съездом компартии был утвержден принцип милитаризации промышленного труда. Это означало, что рабочие теряли остатки прав на свободу передвижения и выбора деятельности и прикреплялись к своему предприятию, подобно крепостным крестьянам при мануфактурах петровских времен. В условиях отсутствия централизованного государственного снабжения подобная мера усугубила бедственное положение рабочих, поскольку лишала их возможности самостоятельно добывать продовольствие мешочническими поездками в сельские районы, в хлебные губернии. Ожесточение рабочих возросло, их протест стал принимать формы злостного вредительства и саботажа.

Из Перми в сентябре 1920 года информировали ЦК РКП(б) о ситуации на Мотовилихинском заводе, где прогрессировал развал:

«Авторитет заводоуправления и нужная внутренняя организационная спайка отсутствует. Живая рабочая сила разлагается. Невыход на работу достигает 50 %, пожары, хищения, умышленная порча паровозов, скрытый саботаж продолжаются»[337].

На Кольчугинском медеобрабатывающем заводе Владимирской губернии, единственном предприятии в стране по отливке патронной латуни и пульного мельхиора, принудительное решение, основанное на милитаризации завода, об увеличении рабочего дня на 2 часа создало невероятную атмосферу, сообщала администрация завода. Были попытки поджечь склады предприятия, уничтожение которых грозило полной остановкой производства[338]. Хороший подарок революционного пролетариата хищникам международного капитала был обнаружен в сентябре 1920 года в Петрограде. Там при выгрузке на склад трех вагонов со снарядами случайно выяснилось, что снаряды «снаряжены» песком, опилками и всякой дрянью[339].

Лаконичная и полномасштабная информация о настроении рабочих на местах содержалась в особых информационных сводках ВЧК, рассылавшихся высшему руководству в Москве. Так, например, в сводке за вторую половину августа 1920 года отмечены забастовки в Калуге, Московской, Владимирской, Нижегородской, Смоленской; Орловской, Курской, Тамбовской, Воронежской, Харьковской, Полтавской, Донецкой, Саратовской, Иркутской губерниях[340]. Это есть заурядный список выступлений рабочих, в смысле количества перечисленного, который из недели в неделю видоизменялся только по наличию или отсутствию в нем некоторых губерний. Иной раз в Калуге все было относительно спокойно, зато в соседнем Брянске рабочая буза выходила из берегов.

Чтобы эта, благодатная и в реальной жизни переполненная эмоциями, тема не совсем засохла на бумаге, можно подробнее ознакомиться с отрывком хроники будней рабочих окраин Петрограда, запечатленной добросовестными летописцами из секретного отдела ВЧК в октябре 1920 года:

4 сентября. На 4-й государственной парусиновой фабрике рабочие не приступали к работе до 12 часов, требуя выдачи красноармейского пайка. После выдачи продуктов приступили к работе 9 сентября. На фабрике заготовления Государственных знаков и некоторые мастерские не вышли на сверхурочную работу. Рабочие требовали красноармейский паек и премиальную оплату. Производство стояло с 12 часов ночи до 8 утра, после объяснений председателя профсоюзного комитета работа возобновилась.

18 сентября. В главных мастерских Варшавской железной дороги 1500 человек прекратили работу, требуя освобождения арестованных левых эсеров. Организатор цеха тов. Межев был избит и изуродован, прибывшие тов. Зорин и Сергеев получили название провокаторов и были согнаны с трибуны. Только после вызова матросов рабочие разошлись по домам и 20-го принялись за работу.

20 сентября. Забастовка на 1-й государственной фабрике шерстяных изделий и писчебумажной фабрике «Коммунар».

21 сентября. Забастовка на заводе Речкина.

27 сентября. На Обуховском заводе вместо 4000 на работу вышло 200 человек, на заводе Речкина — 150 вместо 650, на Ижорском заводе 5565 человек просидели без работы до 4-х часов.

2–3 октября. Аресты наиболее активных участников забастовки на Обуховском заводе.

4 октября. На Обуховском рабочие прекратили работу, потребовав немедленного освобождения арестованных.

5 октября. Завод объявлен закрытым, назначена перерегистрация всех рабочих и открыта запись для поступления вновь на службу.

Запись шла успешно.

6 октября. Работал весь завод. Незарегистрированных осталось 400–500 человек. В случае неявки они будут переданы в комдезертир. Производительность завода не пострадала.

5 октября. На заводе «Новый Арсенал» рабочие бросили работу из-за невыдачи хлеба в течение нескольких дней.

6 октября. На «Новом Арсенале» рабочие приступили к работе с условием, что 7-го им будет разрешено созвать общее собрание[341].

Скупая хроника одного месяца в одном городе, причем важно заметить, что в продовольственном отношении осень 1920 в городах Совдепии была самой благополучной в течение всей гражданской войны.

Рабочие массы, испытавшие на себе белогвардейские режимы, пережили такой же перелом в сознании, как и крестьянство, в конечном счете отшатнувшись от контрреволюции. Какой музыкой, наверное, звучали в кремлевских кабинетах такие короткие сообщения, как в августе 19-го из Уфимской губернии:

«На Катавском заводе из 2000 рабочих осталось 60 человек, остальные ушли добивать Колчака»[342].

В 1920 году, с исчезновением реальной политической альтернативы большевикам, исчезают в основном и политические мотивы продолжающихся рабочих выступлений, более акцентированных теперь на экономических требованиях. В марте какой-то мирный обыватель из Самары писал:

«На днях здесь бастуют печатники, и на казенном трубочном заводе предъявляют требования повышенной заработной платы, продуктов и все вместе просят свободной торговли. Бросают прокламации с призывом: „Долой коммунистов-бюрократов!“ Сейчас на Советской улице разгоняли забастовщиков, кавалерия дала залп и нагайками начала крыть, как в старое время»[343].

Знаменательно, что в 20-м году наблюдаются некоторые новинки в приемах окрепшей власти по умиротворению рабочих выступлений. Теперь они заканчивались не только закрытием предприятия и массовым увольнением рабочих, но нередко отдачей подходящих возрастов в солдаты и отправкой остальных в концлагерь. Например, как докладывал в Москву председатель Екатеринославского губисполкома:

«В сентябре здешние рабочие выступили против формирования и посылки в деревню продотрядов. Особенно соглашательскую резолюцию вынесли рабочие трамвая. Мы решили принять курс железной политики не только по отношению к кулаку, но и к особенно зарвавшимся группам рабочих. С этой целью в качестве пробного шара… мы закрыли трамвай, рассчитали всех рабочих и служащих, часть из них отправили в концентрационный лагерь, часть на фронт (призывной возраст), а иных прямо в губчека. Это подействовало благотворно, и приток рабочих в продотряды усилился»[344].

Подобные шары катали начальники и в других губерниях. Член РВС Западного фронта И. С. Уншлихт сообщил 21 февраля 21-го года о том, что забастовка на Нельской фабрике в Клинцах Смоленской губернии ликвидирована путем арестов и передачей военнообязанных уезд-военкому[345].

Антоновщина была наиболее ярким эпизодом в череде крестьянских восстаний против диктатуры большевиков, но в тамбовских событиях на стороне повстанцев принимали участие и рабочие немногочисленных предприятий, расположенных в этой крестьянской губернии. Некий товарищ Объедков, очевидно какой-то профессионалистский функционер, писал в сентябре 1920 года в ЦК союза текстильщиков, что здесь как крестьяне, так и рабочие абсолютно контрреволюционно настроены, а поэтому первое восстание Антонов сделал на станции и селе Сампур, где крестьяне и рабочие, конечно, примкнули к банде[346].

В районе антоновского восстания находилось местечко Рассказово, промышленный центр, где было сосредоточено большинство суконных фабрик, кожевенный, а главное — винокуренный заводы. В Рассказове насчитывалось около 250 коммунистов, но когда поступили известия о приближении банды, их осталось человек 80–100.

«Наша надежда была в том, что рабочие охотно пойдут на защиту своих предприятий, но вышло наоборот, — писал Объедков, — когда я стал призывать товарищей рабочих на охрану фабрики, последние абсолютно не отозвались. Геройски показали себе служащие Арженской фабрики — все, как один, пошли на охрану, не считаясь со временем»[347].

Как видно, товарищ Объедков был далеко не в восторге от поведения рабочих в зоне антоновского мятежа и не склонен к комплиментам в адрес гегемона революции и самого прогрессивного класса в обществе. В период революции и гражданской войны русский пролетариат, как и другие социальные группы, отнюдь не являлся монолитом и откровенно демонстрировал истории свою неоднозначную, противоречивую физиономию. Комиссар, шагавший в рост под пулеметным огнем, — это рабочий, и мешочник, скрючившийся в углу теплушки, давно забывший дорогу к станку, — это тоже рабочий. Продотрядовец, горячо убеждающий на митинге крестьян помочь голодающему городу, — это рабочий, и разъяренный забастовщик, устремившийся во главе толпы громить советский исполком, — это тоже рабочий. Много подобных лиц открыла у русского рабочего революция, и невозможно сказать, какое из них настоящее, природное. Главное, что все они принадлежат одной и той же голове.

Техническая интеллигенция, давно знакомая с русским заводским людом и с лучшей и с дурной стороны, была очень далека от его идеализации. Выдающийся ученый-металлург В. Е. Грум-Гржимайло с грустной иронией отзывался о рабочих в годы революции. В 1924 году он писал, что заводской народ отвык от работы, самым понятным и близким ему было: «Грабь награбленное!» Хотя все заборы пестрели лозунгами, что «Труд победит все», «фактически заводской люд все еще старается слодырничать, изловчиться и получить средства к жизни не за работу, а за лодырничество»[348].

После Пугачева, в натуре русского рабочего, обихоженного большевиками пропагандистскими посулами и классовыми привилегиями, проснулся Обломов, который ста одним из его самых неприглядных ликов времен всероссийской смуты.

В октябре 1920 года в Костроме, на объединенном заседании губкома, губисполкома и губчека, крупный работник губернского масштаба, некто Лебедев, выступил с просьбой освободить его от работы в комитете. Присутствующие были немало изумлены, сошла прочь дремота заседания, и вопросительно заскрипели стулья. Мотивируя, Лебедев указал на зловещие признаки разложения в партии, злоупотребления ответственных работников и, кроме этого, выразил несогласие с господствующим в политике отношением к крестьянству и рабочим:

«Когда мне приходилось говорить с крестьянами и слышать от них, что рабочие ничего не делают, я защищал рабочих, становился на их сторону, доказывал крестьянам, что рабочие живут в несравненно худших условиях, чем крестьяне, что у них существует суровая трудовая дисциплина, расценки, тарифы. Но ведь я лгал крестьянам, я брал в пример идеальных рабочих, а разве наши костромские таковы? Наш пролетариат скоро будет походить на римский, который только требовал хлеба и зрелищ»[349].

Все правильно, но напрасно Лебедев слишком строго судил свою Кострому и уподоблял ее худшим античным образцам. В Самаре могли сказать то же самое. Одному заезжему кооператору из Москвы пришлось вступить в беседу с тамошними крестьянами по поводу сева яровых. Крестьяне отвечали, что сеять думают только для своего обихода, мол, довольно нами верховодить. Пускай сами попробуют в земле покопаться, жир-то небось живо сойдет. По привычному ходу мысли кооператор предположил, что речь идет о буржуях, но оказалось, что забастовка с посевами направлена не против них, а против… рабочих. Ему открылся целый арсенал обвинений рабочих в дармоедстве (сокращение рабочего дня и понижение производительности труда), и подвиги реквизиционных отрядов, и стремление рабочей кооперации занять положение хозяев во всей кооперативной системе.

«Интересы тружеников деревни и города не всегда совпадают, — писал кооператор, — а вывод… вывод все то же роковое: пущай землю едят, а работать на них мы не согласны»[350].

В таком неприглядном образе нередко представал рабочий в глазах интеллигента, партийного работника, крестьянина: пугачевец, лодырь, дармоед. Заигрывание власти с пролетариатом промышленных центров, классовый паек, о котором крестьяне неблагополучных губерний могли только мечтать — все это в конечном счете усугубляло неприязнь к рабочим в остальном обществе.

Особенностью внутреннего положения в Советской республике осенью 1920 года явилось не только окончание войны с Польшей и разгром Врангеля, не менее существенным признаком стало заметное и отрадное для власти умиротворение настроений среди рабочих крупных промышленных центров. Неплохо поставленный репрессивный аппарат Наркомпрода сумел с начала 1920/21 продовольственного года наладить выкачку продовольствия из деревни и снабжение промышленных регионов. Однако это обещало в недалеком будущем и большие потрясения. Крестьянский карман был далеко не бездонен. Развивающийся кризис сельского хозяйства и усиление крестьянского недовольства к началу 1921 года вызвали небывалый, почти повсеместный рост крестьянских восстаний. По сути, начался новый этап гражданской войны уже внутри самого союза победителей белой контрреволюции. Подвоз продовольствия в январе 21-го года оказался парализованным, отчасти в результате действий повстанцев, отчасти из-за традиционных снежных заносов, к которым в довершение прибавился острый топливный кризис. Прибавилась партийная дискуссия о профессиональных союзах, в ходе которой коммунистические вожди поносили друг друга перед рабочей и военной аудиторией, помогая ей составить мнение об истинном положении дел в стране. Назревал очередной социальный взрыв, в котором, однако, имелись свои особенности.

В начале 1921 года недовольство рабочих политикой военного коммунизма стало универсальным. Ранее они в основном были озабочены собственными проблемами и выдвигали запросы, которые зачастую шли в разрез с интересами крестьян. Что было нового в начале 21-го года, так это проникновение в сознание рабочей массы интересов крестьянства. Слепков вспоминал, что произошел чрезвычайно сильный сдвиг в социально-политической идеологии значительных групп рабочих. Еще в 1919 году они говорили: «Мы в городе пухнем с голоду, а они в деревне пухнут от обжорства». К началу 1921 года слышались уже другие речи. На митингах в адрес коммунистов раздавалось: «Вы требуете от деревни хлеба, а что даете взамен?» Процентов 60 рабочих имело связь с деревней[351]. Беспартийная рабочая конференция в Киеве в декабре 1920 года была разогнана властями только за высказанное, но еще не принятое пожелание о замене продразверстки продналогом[352].

Развитие кризиса привело в марте 1921 года к Кронштадтскому мятежу, начало которому положили волнения рабочих, начавшиеся 24 февраля в Петрограде. В конце 20-го года, в период правительственных иллюзий относительно начала экономического роста, в Петроград в порядке трудовой повинности было возвращено большое количество рабочих, бежавших ранее из-за голода в деревню. Труд-мобилизованные принесли с собой из деревни настроения крестьян, взбешенных системой разверстки, запрещением свободной торговли и действиями заградительных отрядов. И когда, в результате топливного кризиса, началось внезапное закрытие большинства только что пущенных в ход предприятий и резкое сокращение пайка, это вызвало особенное недовольство петроградских рабочих. Город охватила почти всеобщая забастовка. Среди забастовщиков стали появляться откровенно антибольшевистские листовки с требованиями коренного изменения политики, освобождения арестованных социалистов и рабочих, свободных перевыборов в Советы.