Глава 13 «Вечером служба выпускала нас из своих тисков»

Глава 13

«Вечером служба выпускала нас из своих тисков»

Лишь немногие гвардейские офицеры в Петербурге, как правило, самые обеспеченные, жили вне полка, в особняках или больших наемных квартирах у своих родителей или родственников. Они каждое утро прибывали в полк в собственных экипажах с породистыми рысаками, лихими кучерами, нередко с ярко разодетыми лакеями на запятках, а по окончании служебных занятий уезжали домой, где перед театром или балом отдыхали и дремали в креслах у каминов в роскошных, убранных по последней моде кабинетах. Описания таких вечеров мы неоднократно видим у Лермонтова, Марлинского, Одоевского. В эти моменты многие офицеры позировали модным художникам для портретов. Так, например, ротмистр Иван Александрович Балашов, адъютант военного министра Чернышева, в таком виде в 1840 году предстает на портрете кисти Василия Раева. Молодой офицер в расстегнутом сюртуке с серебряными аксельбантами сидит в кресле, левая рука небрежно держит длинный чубук трубки, правая обнимает породистую собаку. На заднем плене видны книжный шкаф изящной вычурной отделки и обои с модным замысловатым рисунком.

Но большинство проживало на территории казарм, в казенных офицерских квартирах. Самая большая и удобная квартира предназначалась командиру полка. Холостые обер-офицеры жили по два-три человека. На каждого полагалось по одной личной комнате, которая служила кабинетом и спальней, и на всех — общая гостиная, она же столовая. Примерно так же обстояло дело и в военно-учебных заведениях. Офицерам, которые служили не в строю — штабным, генеральским адъютантам, инженерам и прочим, если они не имели своего жилья, полагались казенные квартиры в городе, по одной на двоих.

Преображенец Дмитрий Григорьевич Колокольцев, служивший с 1831 по 1846 год, тепло вспоминал о житье в казармах вблизи Таврического сада, где располагались по очереди 2-й и 3-й батальоны полка: «Таврида — так мы в свое время именовали наши Таврические казармы по отдаленности от центра города и от наших казарм 1-го батальона, расположенных около дворца, — эта Таврида составляла, так сказать, наше Эльдорадо. Тут жили чуть ли не две трети офицеров нашего полка. Житье в Тавриде для нас, офицеров, было привольное, так как это был уголок на краю города, вдали от петербургского шума.

В этом же самом здании находилась тоже наша полковая библиотека и дежурная комната для офицеров дежурного по полку и по 3-му батальону вместе. В этой дежурной комнате часто тоже собирались наши офицеры и проводили иногда целые вечера за чтением…

Приезжали иногда наши офицеры с Миллионной, когда некуда было деваться, и товарищи других полков, и все это вместе проводили целые вечера, в разнообразных занятиях и за игрой в карты, или за музыкой, или в болтовне; тогда была мода в игре в слова или в каламбуры, и молодежь острилась, а иногда и в выпивке холодненького. Все это дружелюбно, бесцеремонно и, как говорится, нараспашку».[140]

У городской заставы. Рис. О.Орловского. 1820-е гг.

И.А. Балашов. Худ. Раев. 1840 г.

С.Крылов, командир Л.-гв. Финляндского полка. Худ. П.А. Федотов. Нач. 1850-х гг.

Его однополчанин, князь Николай Константинович Имеретинский, служивший позже, на рубеже 1840-1850-х годов, увидел эту жизнь несколько по-другому, более прозаичной: «…публичные забавы вообще, а театр в особенности, играли большую роль в нашем быту, и это тем более, что вечера почти у всех были свободны; вечером служба выпускала нас из своих тисков. Случалось, однако, что перепадало свободное утро, а при одиночных учениях, даже и целые дни. Наконец, офицерам батальона, стоявшего в загородном расположении, всю зиму нечего было делать. К сожалению, должен заявить, что редко случалось встретить серьезный труд, серьезное чтение или дельный разговор… Время убивалось или в собутыльничестве на квартирах (особенно в Тавриде), или в смежной с библиотекой дежурной комнате, очень просторной и очень удобной, даже роскошно меблированной».[141]

Если даже в престижном Л.-гв. Преображенском полку, согласно воспоминаниям Колокольцева, почти две трети офицеров проживали в казармах на казенных квартирах, то в скромных полках 2-й дивизии это число вполне могло приближаться к ста процентам.

Гвардейское офицерство было весьма неоднородным по своему социальному положению и финансовому состоянию. От этого во многом зависел выбор полка и то, как офицеры проводили свое время вне службы. Молодые люди самых лучших дворянских фамилий, аристократы и богачи, семьи которых имели по несколько тысяч душ крепостных крестьян, шли в полки гвардейских кирасир, особенно в первую бригаду, а также в лейб-гусары, в 1-ю Гвардейскую пехотную дивизию; для пеших артиллеристов самой престижной была 1-я бригада, для конных — батарейная батарея. Для этих офицеров сумма жалования не имела большого значения. Они жили на доходы с имений, которые были несоизмеримо больше. Самые знатные и титулованные особы служили в Кавалергардском и Преображенском полках, придавая им дух русского барства и аристократизма. В таком же престижном Л.-гв. Конном полку собирались суховатые педантичные службисты, каждый третий офицер носил немецкую фамилию. Чуть пониже преображенцев, но тоже достаточно высоко, стояли измайловцы и лейб-егеря. Чем дальше уходила в прошлое «семеновская история», тем больше постепенно восстанавливался престиж Л.-гв. Семеновского полка, но это процесс полностью завершился лишь в ходе Турецкой войны 1877–1878 годов. Самые богатые люди, склонные к роскоши, кутежам, разгульному веселью и дерзким выходкам шли в Царское Село, в лейб-гусары. В этом полку играло роль даже не столько происхождение, сколько возможность без счета сорить деньгами. Более скромное положение занимали царскосельские кирасиры Его Величества, петергофские лейб-уланы, конногренадеры (бывшие лейб-драгуны). Особую роль играл полк Гатчинских лейб-кирасир наследника, который, несмотря на принадлежность к гвардейской дивизии и гвардейское обмундирование, официально считался армейским. Его офицер князь Дондуков-Корсаков писал: «К нам поступали люди весьма богатые, из лучших фамилий, не выдержавшие тех пустых экзаменов, которые требовались в то время для гвардии. Так, например, до меня там служил князь Александр Иванович Барятинский, нынешний фельдмаршал, выпущенный в этот армейский полк из школы за неуспехи в науках».[142]

Портрет офицера со слугой. 1830-е гг.

Штаб и обер-офицеры Лейб-Кирасирского Наследника Цесаревича полка. Рис. 1830-х гг.

Рядом с этими графами и князьями, в тех же полках, могли служить офицерами и простые небогатые русские дворяне, и даже выходцы из солдатских детей. Но чаще всего они выбирали другие полки Гвардейского корпуса. Люди скромного достатка, без богатой родни, с небольшим имением или вовсе без него, шли в полки 2-й гвардейской пехотной дивизии — Л.-гв. Московский, Гренадерский, Павловский, Финляндский, кавалеристы — в лейб-драгуны (бывшие конноегеря), пешие артиллеристы — во 2-ю бригаду, конные — в легкие батареи.

Картежники. (Офицеры Л.-гв. Финляндского полка за игрой в карты). Акварель П.А. Федотова. 1840 г.

Гвардейская пехота, кавалерия и артиллерия, переведенные в 1832 году из Варшавы в окрестности Петербурга и Новгорода, тоже не получили в Гвардейском корпусе большого престижа. Эти полки — Л.-гв. Гродненский гусарский, Л.-гв. Уланский Великого Князя Михаила Павловича, Л.-гв. Литовский, Л.-гв. Волынский, а также включенные в состав 3-й Гвардейской пехотной дивизии Гренадерские Императора Австрийского и Короля Прусского, стояли в этой неписанной шкале ниже всех. Таким образом, одни полки Гвардейского корпуса были элитными, другие скромными, а бывшие варшавские считались и вовсе непрестижными. Впрочем, 3-я Гвардейская пехотная дивизия и 2-я Гвардейская легкая кавалерийская встречались с остальной гвардией только на Красносельских маневрах, на самых больших петербургских парадах и на войне. Обычно же в Петербурге представители этих дивизий появлялись редко, если не считать Л.-гв. Литовского полка на Выборгской стороне и одного дивизиона Атаманского полка, который квартировал на Обводном канале, рядом с лейб-казаками. Разные чины остальных полков бывали в столице только в служебных командировках, и некоторые офицеры — в отпусках.

Как хорошо иметь в роте портных. Рис. П.А. Федотова. 1835 г.

В скромных полках богачи и аристократы были редким явлением. К таковым нельзя было причислить прибалтийских немецких баронов или грузинских князей, за титулами которых далеко не всегда стояли богатства и земли. Много было в этих полках офицеров, которые считали каждую копейку своего жалования, и не имея никаких лишних средств на роскошь, жили одной службой.

Карл Федорович Багговут, служивший в Л.-гв. Московском полку с 1828 по 1842 год, приводит такой пример: «В мое время были офицеры в полку и крайне бедные. У нас была одна квартира, где жили трое очень исправных офицеров; свое небольшое жалование они почти всё употребляли на то, чтобы быть чисто одетыми, когда приходилось идти на развод или в караул по 1-му отделению, так что зачастую им было не на что пообедать. Тогда у них все-таки в обеденное время накрывался стол, ставились три прибора и они все трое усаживались самым серьезным образом. На их зов открывалась торжественно дверь, и в ней появлялся денщик с огромной чашкой, в которой был вареный дубовый кофе. Этот кофе торжественно разливался по тарелкам и уничтожался при общем хохоте и шутках».[143]

Шмидт на похоронах. Рис. П.А. Федотова. Нач. 1840-х гг.

Такими же бедными предстают офицеры Л.-гв. Финляндского полка на рисунках П.А. Федотова. По вечерам их не ждали титулованная родня и великосветские балы. На неоконченном рисунке с условным названием «Картежники» мы видим простых и скромных служак, проводящих свободное время вместе за разговорами, картами, исполнением романсов под гитару. Девять однополчан, включая самого Федотова, расположились вокруг стола кто в мундире, кто в сюртуке, но большинство — в домашних халатах или в нижних рубахах. Видна привычка заходить в комнаты друг к другу без всяких церемоний. В зарисовке под названием «Шмидт на похоронах» Федотов изображает своего сослуживца за поминальным столом. Офицер так лихо орудует ножом и вилкой, как будто радость от возможности поесть досыта сильнее скорби по малознакомому покойнику. На беглом рисунке с натуры «Как хорошо иметь в роте портных» стоит капитан Боассель, у которого перед самым построением форменные панталоны сзади порвались по шву, и солдат его роты срочно спасает положение, сшивая сукно прямо на офицере. На рисунке, подписанном словом «Копай», худощавый офицер совсем не «породистого» вида, сидя на смятой постели, зажимает двумя пальцами нос, другой рукой поднося ко рту рюмку. Обстановка комнаты более чем скромная.

Копай. Рис. П.А. Федотова. 1840 г.

Сын простого солдата, достигшего офицерских чинов и перешедшего в статскую службу, сам скромный и исправный офицер, Павел Андреевич Федотов начинал как художник-дилетант — явление достаточно распространенное в офицерской среде того времени. Заходя в комнаты товарищей поболтать или угоститься, Федотов тут же делал зарисовки всего, что видел. Портреты офицеров акварелью и карандашом не только в мундирах, но и в домашнем быту, даже на постелях, в самом затрапезном виде, забавные сцены с солдатами в казармах, в строю, на походе, на учениях, сделанные с добродушным юмором, чередовались с серьезными изображениями войск на красносельских маневрах. Каждая офицерская и солдатская фигура была портретом конкретного человека. Работая над этими групповыми портретами, Федотов не забывал среди них помещать себя, и если не в строю, то непременно с альбомом в руках. Героями его картин и рисунков были и генералы, и великий князь Михаил Павлович, и сам император Николай I.

Прогулка. Рис. П.А. Федотова. 1837 г.

Государь, неплохо разбиравшийся в живописи, высоко ценил талант Федотова. Зная, как много времени отнимает служба у хорошего офицера, особенно у ротного командира, Николай Павлович в марте 1840 года в ответ на поданное прошение предоставил ему право выйти в отставку, чтобы освободить время для художественных занятий. Федотов попросил дать ему время для решения. Он любил свой родной Л.-гв. Финляндский полк, общество однополчан, Василеостровские казармы; служба давала ему жилье и небольшое, но стабильное жалование. Великий князь Михаил Павлович оказывал художнику покровительство и помогал деньгами. Ему тоже нравилось, как ловко Федотов выписывает детали мундиров и амуниции, как точно передает портретное сходство знакомых солдат, офицеров, генералов и нередко изображает самого великого князя. Творчество Федотова было замечено и наследником престола Александром Николаевичем, который заказывал ему акварели. В автобиографии от третьего лица Федотов писал: «Командовавший тогда 2-й Гвардейской пехотной дивизией его императорское высочество наследник цесаревич удостоил пожелать иметь работы Федотова — несколько бивуачных сцен из командуемой дивизии, и через несколько месяцев на досугах была выполнена картина акварелью бивуак Лейб-гвардии Павловского полка, в лицах, а потом, через несколько месяцев — Лейб-гвардии Гренадерского. Обе удостоились похвал его высочества и щедрой награды и благосклонного ответа на прошение: может ли он, Федотов, воспользоваться обещанной монаршей милостью. Получив ее, вышел в отставку в генваре 1844 года, ровно через десять лет службы».[144]

Сватовство майора. Худ. П.А. Федотов. 1848 г.

Внимание трех таких колоссальных фигур, трех главнейших лиц императорской фамилии могло бы обеспечить Федотову безбедное существование, если бы он продолжал службу или сделался батальным художником, как его современники Л.А. Белоусов, П.Е. Заболотский, К.К. Пиратский, А.И. Зауэрвейд, П.З. Захаров-Чеченец, А.И. Гебенс, Г. Шварц, А.И. Ладюрнер, А.И. Шарлемань, Е. Рейтерн и другие. Но вместо этого он выбрал жизнь свободного художника. По ходатайству наследника, Николай I повелел выплачивать ему ежемесячное содержание, но в казенной квартире при Академии художеств отказал. Провожая Федотова в отставку, офицеры-финляндцы полагали, что он быстро сделает себе имя и сколотит капитал. Но художник оставил батальную тему, скованную официальными канонами, не стал гоняться за денежными заказами, а начал кропотливо и самозабвенно работать для себя и для развития изобразительного искусства. Делая бесчисленные рисунки и наброски, перейдя от акварелей к живописи, постоянно совершенствуя свое мастерство, он создал такие шедевры, как «Сватовство майора», «Вдовушка», «Свежий кавалер», «Разборчивая невеста», «Не в пору гость. Завтрак аристократа», «Игроки», «Анкор, еще анкор» и другие. Все восемь лет после отставки Федотов жил в бедности и нищете, совершенно не щадя своих сил и здоровья, и в возрасте 37 лет скончался в доме умалишенных.

Лестница в особняке Вонлярлярских. Худ. И.И. Шарлемань. 1852 г.

С рисунками Федотова, который и на службе, и в отставке отображал повседневную жизнь своих однополчан, перекликается и характеристика, данная Н.В. Гоголем типу гвардейских офицеров, к которому принадлежит его герой поручик Пирогов в повести «Невский проспект», вышедшей в 1834 году: «Есть офицеры, составляющие в Петербурге какой-то средний класс общества. На вечере, на обеде у статского советника или у действительного статского, который выслужил этот чин сорокалетними трудами, вы всегда найдете одного из них. Несколько бледных, совершенно бесцветных, как Петербург, дочерей, из которых иные перезрели, чайный столик, фортепиано, домашние танцы — все это бывает нераздельно со светлым эполетом, который блещет при лампе, между благонравной блондинкой и черным фраком братца или домашнего знакомого… В высшем свете они попадаются очень редко или, лучше сказать, никогда. Оттуда они совершенно вытесняются тем, что называют в этом обществе аристократами; впрочем, они считаются учеными и воспитанными людьми. Они любят потолковать об литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А.А. Орлове. Они не пропускают ни одной публичной лекции, будь она о бухгалтерии или даже о лесоводстве. В театре, какая бы ни была пьеса, вы всегда найдете одного из них, выключая разве, что если уже играются какие-нибудь „Филатки“, которыми очень оскорбляется их разборчивый вкус. В театре они бессменно. Это самые выгодные люди для театральной дирекции. Они особенно любят в пьесе хорошие стихи, также очень любят громко вызывать актеров; многие из них, преподавая в казенных заведениях или приготовляя к казенным заведениям, заводятся наконец кабриолетом и парой лошадей. Тогда их круг становится обширнее; они достигают наконец до того, что женятся на купеческой дочери с сотней тысяч или около того наличных и кучею брадатой родни. Однако ж этой чести они не прежде могут достигнуть, как выслуживши, по крайней мере, до полковничьего чина. Потому что русские бородки, несмотря на то, что от них еще несколько отзывается капустою, никаким образом не хотят видеть дочерей своих ни за кем, кроме генералов или, по крайней мере, полковников. Таковы главные черты этого сорта молодых людей».[145]

Действительно, при Николае I для небогатого и незнатного офицера скромного гвардейского полка не считалось зазорным жениться на купеческой дочери, особенно если это совмещалось с выходом в отставку. Офицер получал невесту с большим приданым, иногда даже с неплохим образованием, и богатого преуспевающего тестя. Купцу доставался зять-дворянин в мундире с густыми эполетами, что в купеческой среде считалось очень престижным. Такая сцена была увековечена в 1848 году в знаменитой картине Федотова «Сватовство майора» и сопутствующих ей стихах. Героя автор сделал офицером армейской пехоты, но в основу сюжета легли впечатления художника о своей гвардейской службе, и все типажи для картины и комната с интерьером взяты в Петербурге. В качестве армейского майора позировал знакомый Федотову офицер, фамилия которого осталась неизвестной.

В одной из ранних повестей Н.А. Некрасова, созданной в 1840 году, при описании бала тоже есть меткое замечание на тему гвардейских офицеров, составляющих «средний класс общества»: «Бал. Комнаты набиты самым пестрым народом. Много различных пехотинцев; кавалеристов, кажется, ни одного. Это бал, как бы сказать? Среднего круга. Именно среднего, хотя вы и встретите тут двух-трех аристократок с мужьями; но они здесь доказательство, что общество тянется непрерывною цепью через все ступени гражданской жизни, — они, сказать точнее, переходные звенья от высшего круга к среднему».[146]

Бал во дворце. Акварель Н. Баранова. 1840 г.

На петербургских балах такого уровня редко бывали блестящие кавалергарды, конногвардейцы или царскосельские лейб-гусары. А упомянутые автором пехотинцы были, скорее всего, из 2-й Гвардейской дивизии, или далеко не самые родовитые представители 1-й.

Для нашего современника понятие «бал в пушкинскую эпоху» вряд ли может ассоциироваться с грузными фигурами бородатых купцов в длиннополых русских одеждах, или в лучшем случае в сюртуках. Однако для балов среднего класса столичного общества, куда в большом количестве являлись незнатные гвардейские офицеры, это было обычной картиной. Разумеется, не все купцы умели танцевать мазурку и другие «благородные» танцы. Чаще они просто смотрели, как их дочери в бальных платьях танцуют с кавалерами во фраках и мундирах. В другой повести Некрасова (1841 г.), мы видим выставку богатства без знатности: «Бал был великолепен и разнообразен. Купцы, по обыкновению, занимали в нем главную роль, но было много птиц и высшего полета. Во всем замечалась необыкновенная роскошь и особенный вкус. В двух комнатах танцевали; в третьей играли в вист; в четвертой, на огромном столе, любители, большею частию купцы и богатые чиновники, играли в ландскнехт. Груды золота лежали на столе и переходили от одного к другому».[147]

Совсем другие балы — с самым избранным обществом — давала петербургская знать. У подъезда останавливались, высаживая гостей, самые дорогие экипажи с гайдуками на запятках, жандармы сдерживали толпу любопытных, в дверях гостей встречал величественный швейцар в одежде, богато расшитой золотом. На парадной лестнице стояли, а в больших светлых залах с колоннами бесшумно двигались вышколенные лакеи, нередко, по традиции, одетые в ливреи и парики в стиле прошлого, XVIII, столетия на хорах играли лучшие оркестры, гостей ждали изысканные блюда, на устройство тратились огромные средства. Здесь танцевали, смотрели на танцующих, прогуливались по залам и гостиным, сидели за карточными столами генералы и титулованные офицеры самых престижных полков, флигель-адъютанты, генеральские адъютанты, высшие сановники, придворные вельможи, самые аристократические дамы и девицы, «золотая молодежь», графы, князья, русские и иностранные дипломаты и, наконец, нередко сам государь с государыней и другие члены августейшего семейства. Все это объединялось названием «свет», или «большой свет», «высший свет», «высшее общество», «светское общество». В это общество стремились попасть, его ненавидели и высмеивали те, кого оно не признавало, его мнением дорожили, на него завистливо любовались снаружи, его изучали и препарировали изнутри, оно диктовало своим членам и кандидатам неписаные законы этикета, поступков и самой жизни, оно одновременно притягивало и отвращало, но все равно оставалось притягательным. Пушкин, Лермонтов, Одоевский, Марлинский и целый ряд неизвестных нашему веку литераторов на страницах своих произведений злословили по адресу высшего света и наделяли своих вымышленных персонажей чертами реальных представителей этой среды.

Бал у Вонлярлярских. Худ. И.И. Шарлемань. 1852 г.

В этом кругу вращались гвардейские офицеры-аристократы, которым посчастливилось иметь родню и связи. Их свободное от службы время заполняли балы, рауты (так назывались торжественные званые вечера без танцев), музыкальные вечера у частных лиц, где избранное общество слушало приглашенную знаменитость, званые обеды, просто небольшие вечера со светскими разговорами, спокойной, неазартной карточной игрой и хорошим ужином и, наконец, визиты — короткие посещения светскими людьми друг друга по важным или пустяковым делам, с поздравлениями или просто от скуки.

Преображенец князь Имеретинский с восторгом, ностальгией и иронией вспоминал свои балы: «Сколько было аристократических барских домов, где все высшее общество и царская фамилия собирались на балы и рауты! На Невском проспекте, кроме домов Белосельской, графа Протасова и графа Строганова таких больше не помню, но на Большой Морской их число возрастало с каждым шагом… В конце Морской, по ту сторону Мойки, — огромный дом князя Юсупова, где в ту пору давались самые лакомые для светских людей и самые великолепные балы… Английская набережная была занята сплошь домами финансовой или придворной знати. На Дворцовой набережной — опять гнезда знати… Долго бы я не кончил, если бы стал их всех описывать… Балы и рауты большого света играли не последнюю роль в офицерском быту. Хотя немногие ездили в свет, однако, выражаясь словами генерала Микулина, „несколько преображенских воротников“ всегда можно было встретить на балах и раутах. После Венгерской войны я поселился с товарищем моим по Пажескому корпусу Александром Михайловичем Рылеевым. Мы стали выезжать в свет и там само собою отдаляться от казарменного забубенного житья».[148]

Великосветский салон. Неизв. худ. Нач. 1830-х гг.

Не лишенный поэтического таланта князь Имеретинский с легкой усмешкой над собой описывает в стихах свой первый бал у сенатора, графа А.Г. Кушелева-Безбородко, на который он попал зимой 1850 года. Вещи, обыкновенные для опытных в свете людей, оказались для юного прапорщика в диковинку, произвели на него сильное впечатление и были упомянуты в зарисовке со множеством любопытных деталей. Здесь и плошки с горящими огнями, расставленные перед домом по случаю торжества, и томящиеся в передней лакеи гостей, и выстроившиеся на лестнице лакеи хозяина, и лучший в Петербурге того времени бальный оркестр Гунгля, и хозяин, лично встречающий дорогого гостя, престарелого генерала от инфантерии П.Н. Ушакова, бывшего начальника гвардейской пехоты, и сидящие за картами старики, и танцующая молодежь, а также традиционная последовательность танцев, нравы маменек и дочек, и шутливое отчаяние неловкого молодого офицера, которому свет не прощает ошибок.

Бал

Когда век юности прелестной

Меня привлек на первый бал,

Почин свой в танцах интересный

Себе на память я списал.

И вот сперва припоминаю,

Как, поздним вечером, зимой

При свете плошек подъезжаю

К крыльцу по мерзлой мостовой.

В передней всех цветов ливреи

В углах толкаются, шумят,

Шумят, и барские затеи

Всечасно от души бранят.

На ступенях, сукном обитых —

Опять ливрейный красный ряд

И Гунгля скрыпок знаменитых

Аккорды издали звучат.

Вхожу, смотрю, и в ослепленье

Смущенный растерялся взгляд,

Я отпустил в благоволенье

Поклонов десять невпопад.

Мне показалось, что читаю

Во взглядах разговор немой:

Вопрос: — Кто он? — Ответ: — Не знаю!..

Юркнул в толпу и проскользаю

Я поскорей в другой покой.

Повсюду там мирские власти

Сидят у ломберных столов

И сколько всевозможной масти

Валетов, кралей и тузов!

И сколько можно в них подметить,

Кабы остаться на часок…

Но что это? Еще звонок!

Кого бежит хозяин встретить?

Смотрю — он вводит генерала,

А тот бредет едва, едва.

Мне тотчас память подсказала,

Что видела, что испытала

Седая гостя голова.

Полвека — срок ея служенья

Престолам Бога и царей.

Быть может, третье поколенье

Сегодня пляшет перед ней.

И этот воин закаленный

Робеет от пытливых глаз,

Как я, как прапорщик смущенный,

Боится шаркнуть лишний раз.

На отвлеченное сужденье

Не стану время я терять.

Пойду-ка в зал потанцевать,

Хоть танцы — для меня мученье.

В роскошной зале Гунгль играет,

И опытный его смычок

Давно уж прыгать заставляет

Толпу послушных праздных ног.

Я сам на этот раз решился

Полькировать изо всех сил…

На первом туре с такту сбился,

На старых барынь повалился

И даме ножку отдавил!

Лорнеты женские, мужские

Блеснули и в меня впились.

Заговорили взоры злые:

«Птенец, летать не торопись».

Нагрянул мне для утешенья

Кадриль… по крайней мере, в нем

Немного надобно уменья,

Чтоб не ударить в грязь лицом.

Вот, я скорей заторопился

Места и даму отыскать,

Расшаркался, приосанился

И приготовился начать.

Опять беда! Гляжу: бежит

Мой vis-a-vis ужасно красный.

И мне с волненьем говорит:

«J’ai pas de dame». О, я несчастный.

Ну что тут делать, посудите.

Я via-a-vis не упустил.

Твержу ему: «Не погубите,

Пока хоть тетушку ведите!»,

Напрасно я его молил.

Пропал кадриль… с тех пор решаюсь

Бесстрастным зрителем стоять.

И поневоле принимаюсь

За всеми всюду наблюдать.

Со мной, у стенки, повсеместно

И чинно рядышком сидят

«Les bonnes Mamans» — уста и взгляд

Их улыбаются прелестно,

Но Богу одному известно,

Что на душе они таят.

Где дочка? С кем теперь танцует?

Прилично ль платье, тон манер?

И кто-то с нею полькирует:

Жених иль просто кавалер?

«Ma chere, в наш век мужское племя

Не то, что в прежние года.

Плясать, вишь, не всегда им время,

Зато поужинать — всегда!»

Так ропщут маменьки, а дочки

Согласны с тем? — Едва ли да!

Они с своей взирают точки,

И с ними чистая беда!

Но бал закончу, господа:

Финал — мазурка… все танцуют,

А сильно есть и спать хотят,

За ужином и стар, и млад

Все возбуждаются, пируют

И с удовольствием едят.

Быть может, это заключенье

Я слишком резко написал:

Что делать, просто неуменье,

Уменья нет, и кончен бал.

Да и перо уж отупело,

Ему пора бы на покой.

А что «Конец венчает дело»

На это мы махнем рукой![149]

Другой преображенец, Самсонов, вспоминал о придворных балах конца 1830-х годов: «После происшедшего в Зимнем дворце пожара государь император перенес свою резиденцию в Аничковский дворец. Роскошные приемы и балы, украшенные тремя царскими дочерьми, привлекали к нашему двору много иностранных принцев. Получить приглашение на эти балы составляло верх желаний светской молодежи. Для нас, военных, существовала двоякая форма приглашений: на большие балы назначалось обыкновенно по стольку-то офицеров от полка, а на малые — призывались избранные лучшие танцоры, в число которых по временам попадал и я.

Аничковские вечера были особенно оживлены участием их императорских величеств. Государыня императрица танцевала котильон и кадрили, а государь император Николай Павлович становился обыкновенно в первой паре „гросфатера“ и здесь, при затейливых фигурах, изобретавшихся нашим высоким дирижером, возникало полное, непринужденное веселье. Вот одна из этих фигур.

Пройдя попарно, умеренными шагами, по всем комнатам дворца, танцующие составляли общий круг в большой зале, и тут начиналась так называемая „фуга“. Государь император выходил со своей дамой на середину, а затем, не разрывая цепи, все прочие наматывались клубком вокруг первой пары как можно теснее. Когда клубок был готов, государь первый начинал прыгать, а за ним и все остальные. Получалась какая-то толчея, на которую нельзя было смотреть без смеха, но все были веселы и довольны».[150]

Аничков дворец. Парадная лестница. Худ. К.С. Зарянко. После 1846 г.

Императрица Александра Федоровна в мундирном платье Кавалергардского полка. 1830-е гг.

Император Николай I. Гравюра Т. Райта. 1836 г.

В светском обществе всегда можно было видеть бравых блестящих кавалергардов, представителей известных дворянских фамилий. Шефом полка была императрица Александра Федоровна. Но случалось, что над этими графами и князьями мог оказаться незнатный, нетитулованный, несветский командир полка, которого должность обязывала бывать в свете. Таким был и генерал-майор Родион Егорович Гринвальд, суровый служака, который командовал Кавалергардским полком с 1833 по 1839 год и оставил интересные воспоминания: «Моя наружность была всегда сериозна и чопорна; с офицерами я обходился без дружественных и любезных слов; отношения к этим господам были бы прекрасными, если бы я умел быть любезным. У меня была еще одна беда: я должен был бывать на вечерах и балах и все в самых аристократических домах. Это делалось ради офицеров и в особенности ради императрицы, которая всякий раз изволила со мною танцевать кадриль. В мое прежнее пребывание в Петербурге я почти никогда не танцевал и даже позабыл все фигуры; жена полковника П. обучала меня им. На маленькие балы в Аничковском дворце я всегда был приглашен со всеми офицерами. Танцы продолжались до утра, и я должен был оставаться до конца. Государь всегда уходил раньше, и тогда делалось еще веселее. Государь относился ко мне всегда милостиво и ласково. На Масленице происходили троечные катания с обедами и балами. Государь тогда всегда сам танцевал и я должен был занимать место возле него. Много раз мы мерились ростом, кто из нас был выше: мы были одного роста. Я должен был являться на все балы, как бы это мне ни было тягостно. Часто, вернувшись домой в три часа утра, я в 7 ли 8 часов был уже в манеже.

В театре я появлялся, когда там бывал двор. Хотя я бывал в большом свете, но я оставался ему чужд; я был приглашаем благодаря своему положению командира полка императрицы. Я должен сказать, что в великосветских салонах веет воздух, который очень способствует развитию молодых людей; в большинстве случаев аристократия обладает благородством понятий, сознанием заслуг своих предков и добросовестностью; благодаря этим качествам можно почерпнуть от нея много хорошего, и общение с ней приносит пользу.

Р.Е. Гринвальд. Литогафия из полкового альбома. 1851 г.

Большинство офицеров полка были русские по племени, и среди них было много превосходных офицеров, они, к тому же, большей частью были красивы, высоки, рыцарской наружности. Надо было только их так воспитать, чтобы они отвечали новым требованиям службы, которые в то время были очень скромны: хорошо ездить, маршировать, хорошо командовать… Много об этом пришлось говорить офицерам, мои предложения были сочтены бесполезными, в особенности теми, которым паркет был милее манежа, и которые полагали, что всё знают лучше своего командира».[151]

К таким паркетным офицерам, по адресу которых отпущено это горькое замечание, относился и столь печально известный кавалергард, как убийца Пушкина Жорж Дантес. Недалекий, заносчивый, пустой, но по-своему неглупый, обаятельный, цепкий и практичный молодой человек был совершенно свободен от моральных „предрассудков". Красота Дантеса привлекла внимание нидерландского посланника барона Л.-Б. Геккерена, который направлялся в Россию, встретил в гостинице заболевшего француза, проникся его положением, и по выздоровлении предложил Дантесу присоединиться к его свите. По прибытии на место Геккерен поместил Дантеса у себя и всячески опекал. В Петербурге Дантес сошелся с художником А.И. Ладюрнером, который в эрмитажной мастерской писал портрет императрицы Александры Федоровны. В одно из таких посещений в мастерскую внезапно зашел император Николай I, и художник едва успел спрятать Дантеса за занавеску. Желая помочь карьере соотечественника, Ладюрнер стал восхвалять государю своего молодого друга, заочно влюбившегося в изображение императрицы и просиживающего перед ним целыми днями. Император рассмеялся, пожелал видеть Дантеса, милостиво поговорил с ним, и Дантес своей находчивостью и остроумием сумел завоевать расположение монарха.

В начале 1834 года Жорж, или как его именовали в приказах, Егор Петрович Дантес, был допущен прямо к офицерскому экзамену, хотя во Франции в Сен-Сирской военной школе пробыл менее года и не закончил ее. Из школы Дантес был вынужден уйти за участие в роялистской манифестации. Очевидно, русский император пожелал помочь молодому человеку, пострадавшему за приверженность к законному королю. Николай I не делал для себя большой жертвы, открывая дорогу Дантесу в Кавалергардский полк — кавалергарды для государя стояли ниже, чем любимые конногвардейцы. В феврале 1834 года Дантес был зачислен в полк корнетом, в январе 1836 произведен в поручики, в мае усыновлен Геккереном, в июне принял его фамилию. 27 января 1837 года смертельно ранил на дуэли Пушкина, в марте после судебного разбирательства исключен из полка, лишен офицерских патентов и под конвоем выдворен из России. Этот человек остался бы безвестным, если бы не стал главным орудием врагов Пушкина в деле отвратительной травли великого русского поэта. Только этой гнусной ролью Дантес прославился и «заслужил» внимание историков и литературоведов.

Л. Геккерен. Худ. Й. Крихубер. 1843 г.

Ж. Дантес. Акварель Т. Райта. 1830-е гг.

Далеко не лучшего офицера приобрел в лице Дантеса Кавалергардский полк. История полка приводит следующие данные: «Дантес по поступлении в полк оказался не только весьма слабым по фронту, но и весьма недисциплинированным офицером; таким он оставался в течение всей своей службы в полку: он то „садился в экипаж" после развода, тогда как „вообще из начальников никто не уезжал", то он на параде, „когда только скомандовано было „вольно", позволял себе курить сигару, то на линейку бивака, вопреки приказанию офицерам выходить не иначе, как в колете или сюртуке, выходил „в шлафоре, имея шинель внакидку". На учении „слишком громко поправлял свой взвод“, что не мешало ему самому „терять дистанцию“ и до команды „вольно" сидеть „совершенно распустившись на седле". Эти упущения Дантес совершал не однажды, но они „неоднократно напред сего замечаемы были“. Мы не говорим уже об отлучках от дежурства, опаздывании на службу и т. п. 19 ноября 1836 года отдано было в полковом приказе: „Неоднократно поручик барон де-Геккерен подвергался выговорам за неисполнение своих обязанностей; за что уже и был несколько раз наряжен без очереди дежурным при дивизионе; хотя объявлено вчерашнего числа, что я буду делать сегодня репетицию ординарцам, на коей и он должен был находиться, но не менее того… на оную опоздал, за что и делаю ему строжайший выговор и наряжаю дежурным… на 5 раз“. Число всех взысканий, которым был подвергнут Дантес, за три года его службы в полку достигло цифры 44».[152]

Разумеется, с таким отношением к службе Дантес не мог вызывать уважения у своих ближайших начальников — эскадронного командира штаб-ротмистра Апрелева, и тем более — сурового генерала Гринвальда. Сам Дантес, имея в виду исправных офицеров, которые дослуживались до полковника и получали полки, признавался, что не собирается командовать полком в провинции. Но такие же, как он, молодые легкомысленные поручики и корнеты были его приятелями. Красивая нордическая внешность уроженца полунемецкого Эльзаса, французская бульварная живость и развязность, способность нравиться людям с первого взгляда, шутки и каламбуры, участие в шалостях, насмешки над начальством обеспечили ему репутацию хорошего товарища и доброго малого. В бальных залах, великосветских салонах и гостиных Дантес был обласкан дамами, среди которых имел большой успех. Один из его сослуживцев, князь Александр Васильевич Трубецкой, писал: «И за ним водились шалости, но совершенно невинные и свойственные молодежи, кроме одной, о которой, впрочем, мы узнали гораздо позднее. Не знаю, как сказать: он ли жил с Геккереном или Геккерен жил с ним…».[153]

И.Г. Полетика. Худ. П.Ф. Соколов. 1830-е гг.

Богатый, знатный и высокопоставленный барон Геккерен, взрослый мужчина, не замеченный в связях с женщинами, взял к себе, а затем и усыновил другого взрослого мужчину, красавца Дантеса, хотя его настоящие отец и мать были живы и здоровы. Беспринципный Дантес пошел на это ради блестящей беззаботной жизни, высокого положения в обществе и прав на наследство. Такое противоестественное состояние не могло не породить предположений о том, что Трубецкой называет «одной шалостью», а полковой историограф — «большой гнусностью». Для опровержения этих догадок Дантесу и Геккерену нужна была громкая скандальная история с женщиной. К удовольствию врагов Пушкина, в роли этой женщины оказалась жена поэта Наталья Николаевна.

К числу этих врагов принадлежала и приятельница Натали — Идалия Григорьевна Полетика, жена кавалергардского полковника и незаконная дочь придворного вельможи графа Г.А. Строганова. Роковая красавица Идалия настолько привораживала мужчин, что они становились ее пажами и рабами. Молодые офицеры-кавалергарды составляли ее «свиту». Ненавидя Пушкина, Полетика всячески поощряла Дантеса, подталкивала его и Наталью Николаевну друг к другу. По некоторым сведениям, Идалия состояла в любовной связи с Дантесом, а жену Пушкина они использовали именно для отвода глаз. Пользуясь бешеным успехом у мужчин и имея удобного, покорного мужа, Идалия Полетика, тем не менее, всегда болезненно переживала за свое положение в свете, и без того весьма шаткое и сомнительное. Любая огласка могла повредить незаконнорожденной, закрыв для нее двери в приличные дома и императорские дворцы. Однако это не меняет сути и не делает чести этой паре.

Наглые демонстративные ухаживания Дантеса за Натали, настойчивое преследование, игра в любовь и безумную страсть, вынужденная женитьба на ее сестре, чтобы избежать дуэли, открытые посещения Дантесом Натали на правах родственника, их тайное свидание наедине, устроенное Полетикой, и наконец новый вызов и дуэль Пушкина с Дантесом — все эти события хорошо известны. Они вызывали возмущение передовых людей России. После дуэли большие массы народа самых разных сословий двое суток толпились у дома 12 на набережной Мойки, переживая за жизнь поэта, ожидая известий о его состоянии. Велика была скорбь русских людей по поводу смерти Пушкина и ненависть к его убийце.

Н.Н. Пушкина. Худ. К.П. Брюллов. 1832 г.

Однако часть офицеров Кавалергардского полка, недальновидные и легкомысленные молодые люди, и многие лица в высшем свете, особенно дамы, выражали сочувствие и поддержку Дантесу, называли его поведение образцом рыцарской чести и благородства, делали из него романтического героя, идущего на жертвы и страдания ради любви. И дело здесь даже не в ненависти к Пушкину его врагов, а традициях и предрассудках светского общества. Сейчас все эти персонажи остаются в нашей памяти только потому, что жили в одно время с великим Пушкиным и сыграли роль в его судьбе. А в 1837 году для них Пушкин был просто титулярным советником, камер-юнкером, сочинителем и немолодым ревнивым мужем одной из первых красавиц Петербурга. Последнее и являлось главным для молодых кавалергардов, позицию которых нельзя оправдать, но можно объяснить непониманием значения Пушкина для России и заштампованностью их сознания. Следующие положения не только завершают пушкинскую тему, но и рисуют картину личной жизни гвардейского офицерства в целом.

В среде дворян того времени было принято отдавать девушек замуж в очень раннем возрасте, в 16–18 лет, зачастую даже не спрашивая их желания. Мужчины же, напротив, не торопились жениться, посвящая молодость холостяцким пирушкам, любовным приключениям, наживая чины, награды, имущество, положение в обществе. Кто-то вступал в брак после 30 лет, кто-то в 40 и даже 50 лет, а то и позже. Для родителей невесты важны были богатство, родовитость и высокое положение жениха, молодость же не означала для них ничего, кроме бедности и легкомыслия. Разумеется, в таких браках молодые жены старых мужей не могли быть верными, и у них были романы с молодыми людьми. Честь незамужней дворянской девушки была чем-то священным, поведение — строгим и сдержанным. Потерять невинность до свадьбы было страшнее смерти. Замужняя же дама получала относительную свободу, которой пользовалась в полной мере. Самой свободной была жизнь молодой вдовы. Были, конечно, и такие пары, где и жених, и невеста были молоды и соединялись по взаимной склонности, но и неравные браки были обычным явлением, что автоматически вело к прелюбодеянию; поэтому для николаевского Петербурга довольно типичным был любовный треугольник, «вершинами» которого становились старый, черствый, неинтересный, зачастую даже немощный муж-рогоносец, молодая жена, желающая испытать настоящую взаимную любовь или страсть во всех смыслах этого слова, и молодой гвардейский офицер. В разговорах, слухах и пересудах гвардейской молодежи обманутый муж всегда выглядел карикатурой, жена — жертвой мужа и своих родных, а молодой любовник — героем. К несчастью, этот штамп тогдашние светские люди автоматически перенесли на историю с Пушкиным, Натали и Дантесом. Тем более что Натали вышла замуж за поэта по воле своих небогатых родителей, за неимением более выгодного и «солидного» жениха, чем Пушкин.

Соратник Пушкина по литературному поприщу князь Владимир Одоевский, как знаток большого света, в одной из своих сказок иронично подчеркивал разницу в возрасте жен и мужей: «…таков уже у нас обычай; девушка умрет со скуки, а не даст своей руки мужчине, если он не имеет счастия быть братом, дядюшкой, или еще более завидного счастия — восьмидесяти лет от рода».[154]

У Лермонтова в романе «Княгиня Лиговская» родители стыдят свою дочь: «Вот, матушка, целый год пропустила даром, отказала жениху с двадцатью тысячами доходу, правда, что он стар и в параличе, да что нынешние молодые люди!».[155]

В повести Марлинского «Испытание» молодая графиня так оправдывает свою любовь к офицеру-гвардейцу: «В пятнадцать лет меня посадили за столом подле какого-то старика, которого я запомнила только по чудесной табакерке из какой-то раковины. Ввечеру мне очень важно сказали: „Он твой жених, он будет твоим супругом"; но что такое жених, что такое супруг, мне и не подумали объяснить, и я мало заботилась расспрашивать. Мне очень понравилось быть невестою — как дитя, я радовалась конфетам и нарядам и всем безделкам, которые мне дарились… Наконец, я стала женою, не перестав быть ребенком, не понимая, что такое обязанности супружества, и, признаюсь, потому только заметила перемену состояния, что меня стали величать „вашим сиятельством". Долго не замечала я, что муж мой мне не пара ни по летам, ни по чувствам. Для визитов было мне все равно, с кем сидеть в карете, дома же он слишком занят был своими недугами, а я своими забавами и гостями. Однако же в семнадцать лет заговорило и сердце…».[156]

К тому времени уже не одно поколение петербургских, как и вообще всех русских красавиц, делало однозначный выбор в пользу военных. Молодые дамы — для любовного приключения, девицы — для вздохов, мечтаний, грез или, при согласии родителей, для брака предпочитали гвардейских офицеров. В 1800-х годах это были буйные, дерзкие, гордые, своенравные повесы, игроки и дуэлянты, которые с честью выдержали неудачные для России первые кампании с Наполеоном. После 1814 года — спасители России, победители Наполеона, прошедшие всю Европу, бесстрашные герои, культурные, образованные, тяготевшие к вольномыслию и участию во всевозможных тайных обществах, от самых невинных до весьма рискованных. При Николае I — герои Турецкой и Польской кампаний и покорения Кавказа, монархисты, патриоты, рыцари, романтики, более дисциплинированные, прагматичные и менее склонные к дуэлям, чем их предшественники. В этой среде рождались типажи для литературы — пушкинские Германн и Томский, лермонтовские князь Звездич и Печорин, карикатурный гоголевский поручик Пирогов, военные персонажи Одоевского, Некрасова, Марлинского. Гвардейские офицеры не только служили типажами для героев произведений, но и, наоборот, подражали им — ставили на тройку, семерку и туза, как Германн, напускали на себя пресыщенный и разочарованный вид, как у Печорина, или говорили цветистым, насыщенным каламбурами, языком героев Марлинского.

Обер-офицеры Кавалергардского полка. Рис. 1830-х гг.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.