От Парижа до берегов Адриатики

От Парижа до берегов Адриатики

В 90-х годах XVIII века в Париже вышла книга под названием «Жизнь Екатерины II, императрицы России». Ее автор, некто де Кастера, повествуя о событиях, предшествующих первому разделу Польши, рассказывает, что в 1767 году известный польский вельможа и ярый противник России Кароль Радзивилл взял на воспитание девочку, которую молва считала дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Кем была эта девочка в действительности, историкам не известно, однако в свете нашего интереса к «княжне Таракановой» 1767 год можно считать годом первого упоминания о самозванке.

Сколько лет ей было тогда? В 1775 году, на следствии, она заявляла, что ей двадцать три года, так что за год ее рождения можно принять 1752-й, и значит, в пору, когда она попала к Радзивиллу, ей было не больше пятнадцати.

В последующие пять лет воспитанница князя Радзивилла исчезает из поля зрения исследователей и объявляется лишь весной 1772 года в Париже, называя себя то княжной Волдомир, то персианкой Али-Эмете. Ее окружал целый штат прислуги, но ее ближайшими наперсниками были два барона — Эмбс и де Шенк.

Париж — город мировой моды, законодатель вкусов, правил приличий и манер; его жителей трудно удивить чем-либо, однако прибытие туда нашей героини произвело немалый шум в парижских высших кругах. Княжна Волдомир сняла роскошные апартаменты и открыла салон, посетить который желали многие. И княжна никому не отказывала, наоборот, на ее раутах собирались не только представители парижской знати, но и нувориши-буржуа — банкиры, торговцы. И всем хозяйка салона, неотразимо улыбаясь, рассказывала некоторые эпизоды из своей жизни. По ее словам, она родилась в Черкессии, а сейчас путешествует по Европе и в Париже ждет известия от своих финансовых агентов о наследстве, которое она должна вот-вот получить. Деньги ей завещал дядя, один из богатейших людей Персии.

Черкесия, Персия… Названия этих стран звучали для парижан настоящей экзотикой, и они, раскрыв рты, слушали черкесскую княжну. И охотно давали ей взаймы деньги, которые она обещала вернуть не иначе как с процентами, едва лишь получит наследство.

Словом, княжна Волдомир жила на широкую ногу.

Сохранились описания этой таинственной женщины, сделанные ее современниками.

«Она юна, прекрасна и удивительно грациозна, — писал один из них. — У нее пепельные волосы, цвет глаз постоянно меняется — они то синие, то иссиня-черные, что придает ее лицу некую загадочность и мечтательность, и, глядя на нее, кажется, будто и сама она вся соткана из грез. У нее благородные манеры, похоже, она получила прекрасное воспитание…»

А вот другое свидетельство, более позднее. Его оставил фельдмаршал Голицын, ведший дело самозванки в Петропавловской крепости: «Насколько можно судить, она — натура чувствительная и пылкая. У нее живой ум, она обладает широкими познаниями, свободно владеет французским и немецким и говорит без всякого акцента… За довольно короткий срок ей удалось выучить английский и итальянский…»

К сказанному добавим, что самозванка нередко похвалялась знанием арабского и персидского языков, но впоследствии, при проверке, это оказалось чистейшей фикцией. Отсюда можно сделать вывод, что она с легким сердцем и спокойной душой могла выдавать желаемое за действительное, когда в том была для нее нужда.

Как уже говорилось, в салоне княжны Волдомир собирались самые разные люди, и наиболее интереснейшей фигурой там был, несомненно, граф Михаил Огинский, живший в Париже в эмиграции и хлопотавший перед французским королем Людовиком XV о помощи Польше, которая стремилась освободиться от российской зависимости и над которой уже нависла угроза раздела (что и произошло летом 1772 года, когда Польша была поделена между Россией, Австрией и Пруссией. — Б.В.).

Огинский был личностью замечательной. Поэт и музыкант («Полонез» Огинского и до сего времени звучит в концертных залах всего мира), он был к тому же и тонкий ценитель женской красоты, а потому с первого взгляда на княжну Волдомир понял, что перед ним — создание редкостное. Его не смутило даже небольшое косоглазие княжны, наоборот, оно, по его мнению, придавало ей необыкновенный шарм и очарование.

Княжна тоже умела с первого взгляда определять людей, и нет ничего удивительного, что между нею и Огинским завязался роман. Как далеко он зашел — на этот счет существуют разные мнения, но мы не будем заострять на этом внимание; скажем только, что письма Огинского, сохранившиеся в архивах истории и адресованные княжне Волдомир, несут на себе печать любви, подлинного целомудрия и преданности. Это послания рыцаря к своей прекрасной даме.

Но, как бывает в жизни, гром грянул в самый неподходящий момент. Один из наперсников княжны, барон Эмбс, вдруг оказался арестованным королевской полицией. В свите княжны он отвечал за состояние ее финансовых дел, и вот выяснилось, что он уже давно не платит по векселям. Справедливости ради скажем, что Эмбс оказался без вины виноватым: княжна в своих расходах не знала никакого удержу, и барон просто не успевал доставать деньги на жизнь, не говоря уж про уплату долгов. К тому же выяснилось, что Эмбс никакой не барон и что у него нет даже документов.

Надо было срочно спасать положение, и княжна Волдомир употребила все свое обаяние на то, чтобы вызволить Эмбса из тюрьмы. Ей это удалось, но денег на оплату кредиторов по-прежнему не было, так что оставался один способ избежать неминуемого позора — незаметно скрыться. Что княжна и сделала, оказавшись в один прекрасный день в Германии. А именно во Франкфурте-на-Майне. И, разумеется, в сопровождении преданных де Шенка и Эмбса. Последний, к слову, перестал быть беспаспортным. Еще в Париже княжна Волдомир получила от Огинского, имевшего право производить в чины, чистый патент на капитанский чин, куда и вписала имя «барона» Эмбса.

Но жизнь — в Париже ли, во Франкфурте — требовала расходов. Нужен был человек, готовый их обеспечить, и он нашелся — некто князь Лимбургский. Холостяк сорока двух лет, он претендовал на герцогство Шлезвиг-Голштинское, имел свой двор, крохотное войско, право награждать орденами, а главное — свой бюджет. Это интересовало княжну Волдомир в первую очередь, и она быстро прибрала князя Лимбурга к рукам. Очарованный ею, он совсем потерял голову и предложил княжне руку и сердце. Но она не торопилась с замужеством и под всякими предлогами оттягивала венчание, требуя от князя лишь одно — денег. И тот не мог отказать своей прекрасной возлюбленной, оплачивая все ее безумные расходы.

А тем временем в окружении княжны появились новые люди, и среди них — шляхтич Михаил Доманский. Как и Огинский, он был эмигрант и мечтал о независимости Польши, отличался большой храбростью и воинским мастерством. К тому же был очень недурен собой, что незамедлительно отметила княжна Волдомир, отнюдь не исповедовавшая монашескую веру. Нет, она любила жизнь со всеми ее искушениями и никогда не скрывала это. Красавец и храбрец поляк пленил сердце нашей героини и вскоре стал ее любовником.

Но альковные дела княжны нас интересуют меньше всего; гораздо интереснее другое: был ли Доманский тем человеком, который, как считают некоторые историки, заронил в ее сознание мысль назваться наследницей российского престола? Конечно, невозможно ответить на этот вопрос со стопроцентной гарантией, однако есть факты, наводящие на определенные размышления, и главный среди них — те изменения, которые произошли в поведении княжны после знакомства с Доманским. Если раньше она называла себя многими именами, но ни разу дочерью императрицы Елизаветы, то именно в декабре 1773 года, когда в ее жизнь вошел Доманский, княжна Волдомир впервые объявила себя наследницей российского престола.

Чем объяснить такой факт? Вероятно, лишь тем, что дыма без огня не бывает, и Доманский действительно навел свою любовницу на мысль «всклепать на себя имя». Но действовал ли он самостоятельно? Едва ли. Скорее всего за развитием событий следили и направляли их некие силы, заинтересованные в возникновении очередной смуты в России.

Но что же это были за силы? Большинство историков отвечают на этот вопрос однозначно: всякая нестабильность внутри Российской империи была на руку так называемым барским конфедератам, выступившим в свое время против политики Екатерины II в отношении Польши, а затем, после своего разгрома, эмигрировавшим в страны Европы. Именно они спали и видели Польшу свободной и ее спасение связывали только с одним — с отстранением от власти Екатерины II, которая, по их мнению, породила все польские беды. Ведь это она сначала посадила на польский престол своего любовника Станислава Понятовского, а потом и вовсе поделила Польшу (здесь конфедераты были не совсем правы, ибо совершенно бешеная инициатива в первом разделе Польши исходила от короля прусского Фридриха И, который горел желанием расширить свои границы за счет польских земель. — Б.В.). Так что как Понятовский, так и Екатерина были одинаково ненавистны конфедератам и падение обоих было их вожделенной мечтой. Они не отказались бы и от физического уничтожения русской императрицы, но поскольку сделать это было чрезвычайно трудно, почти невозможно, главным вариантом избрали вариант с самозванкой.

Имелись ли здесь шансы на успех? Имелись — и довольно неплохие. Во-первых, конфедераты как нельзя лучше выбрали время для своих происков — летом 1773 года в России разразился пугачевский бунт, буквально потрясший империю. В начале октября войска Пугачева, выступавшего под именем царя Петра III (мужа Екатерины II, убитого братьями Орловыми в Ропше после переворота 1762 года), осадили Оренбург. Затем мятеж распространился по всему Уралу и Поволжью, захватив собой огромную территорию. Во-вторых, у Екатерины II, кроме преданных помощников, имелась и сильнейшая оппозиция, которая только и ждала момента, чтобы свергнуть императрицу с престола. Подтверждением этого может служить заговор 1764 года, или заговор Мировича.

Известно, что после смерти императрицы Анны Иоанновны российский престол отошел к малолетнему правнуку Петра I Иоанну Антоновичу. Но когда в 1741 году с помощью гвардии воцарилась Елизавета, Иоанн Антонович сначала бы отправлен в ссылку, а затем, в 1766 году, заключен в Шлиссельбургскую крепость. Его-то и вознамерился освободить и возвести на престол вместо Екатерины поручик Мирович. Попытка не удалась, но с тех пор Екатерина постоянно была настороже.

Таким образом, шансы у самозванки, повторяем, были. Окажись она на российской территории да имей к тому же военную поддержку, неизвестно, чем бы закончилась ее грандиозная интрига. Кстати сказать, соискательница престола очень хорошо понимала необходимость опоры на нечто реальное, но прежде чем рассказать о ее попытках в этом направлении, вернемся ненадолго к Пугачеву. Для нашего повествования это очень важно.

До недавнего времени считалось, что Пугачев — это стихийный народный вожак, призвавший под свои знамена всех обездоленных и угнетенных и наивно, в меру своего осознания действительности, принявший имя «доброго» царя (Петр III, несмотря на свое недолгое царствование, пользовался народным признанием, поскольку одним из своих указов отобрал немалые земельные владения у церкви, чем и вызвал к себе симпатию масс. — Б.В.). Однако исторические розыскания последних лет дают нам совершенно иную картину. Имеются неопровержимые доказательства, превращающие Пугачева из народного героя в национального изменника, ибо, как выясняется, он был ставленником не революционных российских сил, а выдвиженцем мирового масонства, пешкой в руках тех сил, которые издавна стремились к дестабилизации, расчленению, а в идеале — к уничтожению России. Думается, что недалек тот день, когда в этом вопросе будут поставлены последние точки.

И еще одно замечание. Пугачевское движение по размаху вполне сравнимо с движением Степана Разина. Но вот поразительное отличие: о Стеньке народ сложил немало песен, которые поются и по сей день, о Пугачеве же — ни одной. В чем же дело? Не в том ли, что камертон народной души давно уловил фальшь в звучании чужеземных пугачевских струн?..

Но вернемся к главной теме.

Итак, «польский след» в деле «княжны Таракановой», казалось бы, несомненен, однако не все его расследователи придерживались этой точки зрения. Например, в начале века отрицал причастность конфедератов к появлению самозванки Э. Лунинский. Он спрашивал: «Где же происхождение затеи, где мутный источник инициативы?» И отвечал: «Всего вероятнее в ней самой — в княжне Волдомира. Похождения Пугачева, которые осенью 1773 года достигли высокой степени и распространили переполох в Европейской России, вскружили ей голову. Она позавидовала лаврам ложного Петра, не задумываясь над причинами популярности донского казака. Что удалось на Яике, почему не удастся на Неве или на Москва-реке?»

Трудно согласиться с этими рассуждениями. В 1773 году, когда самозванка назвалась принцессой Елизаветой, ей был всего 21 год и предположить, что она на свой страх и риск, без чьей-либо поддержки и чьего-либо наущения решилась на узурпацию власти в России, невозможно. Нужно было потерять всякое представление о реальности, но как раз в этом упрекнуть самозванку нельзя. Наоборот, она не раз в самых острых ситуациях доказывала присутствие у нее здравого смысла. Уверенность Лунинского в том, что самозванка сама задумала и «раскрутила» интригу, может быть оправдана лишь в одном случае: если «княжна Тараканова» была не самозванкой, а истинной дочерью Елизаветы. Тогда это давало ей моральное право надеяться на поддержку ее выступления различными кругами тогдашнего российского общества, недовольными правлением Екатерины II. Но этому вопросу мы намерены посвятить отдельную главу, которая подведет итог всему расследованию.

Между тем в конце 1773 года в жизни княжны Волдомир произошло событие, которое рано или поздно должно было произойти, — наша героиня, выступавшая уже как принцесса Елизавета, встретилась с Каролем Радзивиллом. О чем они говорили в этот раз — неизвестно, зато в переписке, которая началась между ними после свидания, говорилось о многом. Например, планировалось в поддержку Пугачева поднять восстание в Польше и в белорусских землях, а также посетить Стамбул и попросить у турецкого султана помощи против России (Турция и Россия находились в то время в состоянии войны. — Б.В.). В этом Радзивилла и самозванку поддержал французский король Людовик XV, всячески стремившийся не допустить усиления влияния России в Европе.

Поскольку в Польше и в Белоруссии дела с восстанием затягивались, соратники решили сначала отправиться в Стамбул. Путь туда лежал через Венецию, куда первым прибыл Радзивилл — в январе 1774 года. Самозванка, под именем графини Пинненберг, объявилась там в последних числах мая и остановилась в доме французского посольства. Но ненадолго — уже 16 июня, зафрахтовав корабль, Радзивилл с сообщницей отплыли в Стамбул. Однако противные ветры сбили судно с курса, и оно оказалось на рейде острова Корфу. Здесь наняли другое судно, но и вторая попытка добраться до турецкой столицы не увенчалась успехом. Достигли только Рагузы (ныне югославский город Дубровник. — Б.В.). Ее власти не питали симпатии к Екатерине И, а потому Радзивилл и его спутница были приняты радушно.

Как и в Венеции, в Рагузе самозванка обосновалась в доме французского консула и повела широкую жизнь. Каждый день давались роскошные обеды, во время которых гостеприимная хозяйка рассказывала многочисленным приглашенным про свою жизнь, убеждая их в том, что она — наследница русского престола, что в России ее поддерживает сильная партия и что Пугачев, победоносно воюющий против войск Екатерины II, — это ее родной брат, князь Разумовский.

Такие разговоры велись изо дня в день — до тех пор, пока не стало известно, что между Россией и Турцией подписан мир, а Пугачев разбит и захвачен в плен генералами Екатерины. Самозванка объявила эти сообщения ложными, но скоро газеты подтвердили их правдивость. Вдобавок натянулись отношения с Радзивиллом. «Принцесса» не знала, что князь с некоторых пор ведет двойную игру, поскольку, чуя неблагоприятную развязку интриги, не хочет осложнять свое и без того сложное положение и мечтает нарушить альянс.

И — как заключительный аккорд — начались нелады со здоровьем. Первые признаки чахотки появились у самозванки еще в Венеции; теперь же, когда вся обстановка не способствовала душевному спокойствию, ее самочувствие резко ухудшилось. Но она изо всех сил держалась и пыталась претворить в жизнь свои планы, написав несколько очень важных писем.

Первое и второе письма были написаны 18 августа 1774 года и адресовались графу Орлову и — отдельно — морякам его эскадры. Письмо Орлову пространно, и мы не будем приводить его здесь; скажем только, что в нем самозванка подробно рассказывает о своей жизни и внушает графу, что она — законная наследница российского престола, и если он примет ее сторону, она, став императрицей, не пожалеет для графа милостей и наград. Словом — почти что личное письмо, в котором разговор о политике служит как бы фоном, не более. Тем интереснее послание самозванки к матросам эскадры. Оно программно, и в нем «всклепавшая на себя имя» обращается уже к массам, к народу, так что вполне резонно процитировать его, правда, с некоторыми сокращениями: «В духовном завещании императрицы Всероссийской Елизаветы сказано: «дочь моя… наследует мне и будет управлять так же самодержавно, как и я управляла». Принцесса Елизавета не могла доселе обнародовать сего манифеста… Теперь, когда русский народ решился поддерживать законные права наследницы престола, она признала благовременным торжественно объявить, что ей принадлежат права наследия, известные всей Европе. Духовное завещание, на котором основываются эти права, заключает в себе статьи, направленные к благоденствию народа русского. Все верные наши подданные решились принять сторону великой княжны, находившейся в гонении со времени кончины матери ее, покойной императрицы Елизаветы Петровны. Сие и нас побудило сделать решительный шаг, дабы вывести народ наш из настоящих его злоключений на степень, подобающую ему среди народов соседних… Божьей милостью, мы, Елизавета Вторая, принцесса Всероссийская, объявляем всенародно, что русскому народу предстоит одно из двух: стать за нее или против нее. Мы имеем все права на похищенный у нас престол и в непродолжительном времени обнародуем духовное завещание блаженной памяти императрицы Елизаветы Петровны, и те, которые откажутся принести нам верноподданскую присягу, подвергнутся заслуженному наказанию, на основании законов, постановленных самим народом и восстановленных Петром I, императором Всероссийским».

В послании, как видим, упомянуто духовное завещание императрицы Елизаветы Петровны, которое самозванка обещает опубликовать. Что это за документ, существовал ли он? Существовал. После ареста самозванки он был обнаружен в ее бумагах, но до сих пор не решен вопрос о его подлинности. Полагают, что это все-таки фальшивка, изготовленная польскими конфедератами, то есть теми, кто, опять же предположительно, придумал всю самозванческую интригу. Но если документ и был поддельным, он не перестает оставаться фактом истории, и мы не можем не ознакомить с ним наших читателей. Может быть, кому-то покажется, что автор перегружает текст документальными свидетельствами, но вряд ли это верно. Мы пишем не исторический роман, а пытаемся, насколько это возможно, из множества отдельных фрагментов слепить целостную картину событий, случившихся более двухсот лет тому назад. И уж тут, как говорится, всякое лыко в строку.

Текст завещания императрицы Елизаветы Петровны, найденный в бумагах «княжны Таракановой»:

«Елизавета Петровна (так в тексте. — Авт.), дочь моя, наследует мне и управляет Россией так же самодержавно, как и я управляла. Ей наследуют дети ее, если же она умрет бездетною — потомки Петра, герцога Голштинского (императора Петра III, убитого в перевороте 1762 года. — Б.В.).

Во время малолетства дочери моей Елизаветы, герцог Петр Голштинский будет управлять Россией с той же властью, с какой я управляла. На его обязанность возлагается воспитание моей дочери; преимущественно она должна изучить русские законы и установления. По достижении ею возраста, в котором можно будет ей принять в свои руки бразды правления, она будет всенародно признана императрицею Всероссийскою, а герцог Петр Голштинский пожизненно сохранит титул императора, и если принцесса Елизавета, великая княжна Всероссийская, выйдет замуж, то супруг ее не может пользоваться титулом императора ранее смерти Петра, герцога Голштинского. Если дочь моя не признает нужным, чтобы супруг ее именовался императором, воля ее должна быть исполнена как воля самодержицы. После нее престол принадлежит ее потомкам как по мужской, так и по женской линии.

Дочь моя Елизавета учредит верховный совет и назначит членов его. При вступлении на престол она должна восстановить прежние права этого совета. В войске она может делать всякие преобразования, какие пожелает. Через каждые три года все присутственные места, как военные, так и гражданские, должны представлять ей отчеты в своих действиях, а также счеты. Все это рассматривается в совете дворян, которых назначит дочь моя Елизавета.

Каждую неделю должна она давать публичную аудиенцию. Все просьбы подаются в присутствии императрицы, и она одна производит по ним решения. Ей одной предоставляется право отменять или изменять законы, если признает то нужным.

Министры и другие члены совета решают дела по большинству голосов, но не могут приводить их в исполнение до утверждения постановления их императрицею Елизаветой Второй.

Завещаю, чтобы русский народ всегда находился в дружбе со своими соседями. Это возвысит богатство народа, а бесполезные войны ведут лишь к уменьшению народонаселения.

Завещаю, чтобы Елизавета послала посланников ко всем дворам и каждые три года переменяла их.

Никто из иностранцев, а также из принадлежащих к православной церкви, не может занимать министерских и других важных государственных должностей.

Совет дворян назначает уполномоченных ревизоров, которые будут через каждые три года обозревать отдаленные провинции и вникать в местное положение дел духовных, гражданских и военных, в состояние таможен, рудников и других принадлежностей короны.

Завещаю, чтобы губернаторы отдаленных провинций, Сибири, Астрахани, Казани и др., от времени до времени представляли отчеты по своему управлению в высшие учреждения в Петербург или в Москву, если в ней Елизавета утвердит свою резиденцию.

Если кто сделает какое-либо открытие, клонящееся к общенародной пользе или к славе императрицы, тот о своем открытии секретно представляет министрам и, шесть недель спустя, в канцелярию департамента, заведывающего тою частию; через три месяца после того дело поступает на решение императрицы в публичной аудиенции, а потом в продолжении девяти дней объявляется всенародно с барабанным боем.

Завещаю, чтобы в Азиатской России были установлены особые учреждения для споспешествования торговли и земледелию и заведены колонии, при непременном условии совершенной терпимости всех религий.

Завещаю завести в каждом городе за счет казны народное училище.

Завещаю, чтобы все церкви и духовенство были содержимы на казенное иждивение.

Каждый налог назначается не иначе, как самою дочерью моею Елизаветой.

В каждом уезде ежегодно будет производимо исчисление народа, и через каждые три года будут посылаемы на места особые чиновники, которые будут собирать составленные чиновниками переписи.

Должно учредить военную академию для обучения сыновей всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от нее должна быть устроена академия гражданская.

Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорожденных учредить сиротские дома и воспитанников выпускать из них в армию или к другим должностям.

Завещаю, чтобы русская нация исполнила сию нашу последнюю волю, и чтобы все, в случае надобности, поддерживали и защищали Елизавету, мою единственную дочь и единственную наследницу Российской империи.

Сие завещание заключает в себе последнюю мою волю. Благословляю дочь мою Елизавету во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Что можно сказать по сути и смыслу данного завещания? Не складывается ли у читателя мнения, что оно, во-первых, чересчур обстоятельно, а во-вторых, в нем настойчиво, можно даже сказать назойливо, проводится мысль о дочери Елизаветы как о единственно законной наследнице российского престола? Почему мы выделяем именно эти два пункта? Да потому, что завещание — это все-таки плод раздумий одного человека, и оно должно насколько можно лапидарно отразить сокровенные чаяния завещателя, которые должны касаться высоких сфер государственной политики, но не вменять в обязанность наследнику строительство школ и проведение переписи населения. Когда такое случается, завещание перестает быть таковым, а становится как бы подробной программой, какую может выработать некий коллективный орган, например, государственный совет, но вряд ли — завещатель. Его задача — определить стратегию государственной жизни, а не ее тактику.

Такое же чувство неблагополучия вызывает и неоднократное напоминание завещателя о том, что Елизавета II — ее единственная законная наследница. Когда в этом нет никаких сомнений (а у Елизаветы Петровны их не должно было быть, если это она писала завещание), не стоит создавать их искусственно, что, собственно говоря, и случилось.

Не этими ли соображениями руководствовались и первые исследователи «Завещания», когда заподозрили в нем фальшивку?

Но вернемся в Рагузу.

Мы уже говорили, что рагузские власти не питали симпатии к Екатерине II (их не устраивало присутствие российского флота в Средиземном море), однако осторожные люди из сената республики, понимающие возрастающую роль России в Европе, донесли о самозванке российской самодержице. Но Екатерине, ведшей в то время войну против Пугачева, вероятно, не хотелось до поры до времени обращать внимание общественности на еще одну опасность для своего царствования, а потому она через графа Никиту Панина, российского министра иностранных дел, известила рагузский сенат, что не стоит обращать внимание на домогательства какой-то «побродяжки» (выражение Екатерины II. — Авт.). Но для себя императрица сделала зарубку в памяти и, как мы скоро увидим, отнеслась к полученному сообщению более чем серьезно.

Между тем «графиня Пинненберг» времени зря не теряла. Отправив послания русским морякам к графу Орлову, она 24 августа написала письмо и турецкому султану Абдул-Гамиду I, прося его выдать фирман на въезд в Турцию ей и князю Радзивиллу, чтобы в Стамбуле договориться о совместной борьбе против России. Стремясь сильнее воздействовать на Абдул-Гамида, самозванка сообщала ему как о решенном деле о переходе на ее сторону русской эскадры и ее командующего, а также обещала привлечь к союзу против Екатерины Польшу и Швецию. Письмо было подписано: Вашего императорского Величества верный друг и соседка Елизавета.

На всякий случай было написано письмо к великому визирю, но ни до него, ни до султана послания самозванки не дошли. Князь Радзивилл, с некоторых пор понявший всю пагубу затеи, не хотел добровольно лезть в петлю, а потому приказал своему агенту в Стамбуле перехватывать письма «графини Пинненберг». И она, по-прежнему щедро устраивая приемы и званые ужины, тщетно ожидала ответов с берегов Босфора, не догадываясь, что уже предана и что предатель — один из главных ее соратников и вдохновителей безумной мечты, которой она отдалась вся без остатка. И уж тем более не догадывалась она о другом коварном ударе, что ожидал ее в самом ближайшем будущем, ударе, который окончательно надломит ее и определит ее трагическую кончину под мрачными сводами Алексеевского равелина.

И тут настало время вернуться к одному из наших главных героев, мелькнувшем на первых страницах повествования и таинственно исчезнувшем в один из его критических моментов — во время ареста «принцессы Елизаветы». Читатель, конечно, догадался, что речь идет о графе Орлове-Чесменском, чья роль в поимке «всклепавшей на себя имя» была решающей. Тем больший интерес представляет для нас знакомство с ключевыми фактами из биографии этого человека, поднявшегося из самых глубин гвардейской казармы до подножия трона.

Если верить преданию, родоначальником семейства Орловых был стрелец, участник знаменитого стрелецкого бунта 1698 года. Приговоренный к смерти, он по дороге на казнь дерзко оттолкнул попавшегося ему на пути Петра I. И при этом будто бы сказал: «Отойди-ка, царь, я тут лягу!» Говорят, что бесстрашие приговоренного настолько изумило Петра, что он, назвав стрельца орлом, помиловал его.

Как говорится, сказка ложь, да в ней намек. А намек этот состоит в том, что все пятеро братьев Орловых — Иван, Григорий, Алексей, Федор и Владимир — отличались, как и их пращур, дерзостью и отвагой. Все они служили солдатами в гвардии и были там заводилами всех драк, попоек и состязаний в силе. Особенно этим отличались Григорий и Алексей. Но если первый был рубаха-парень, то Алехан (прозвище Алексея Орлова) имел характер скрытный, а ум далекий. Эти качества и помогли ему впоследствии долго держаться возле трона, тогда как другие, не имевшие привычки заглядывать вдаль, быстро подымались, но столь же быстро и падали.

Звездными часами для братьев Орловых стали июньские события 1762 года.

За полгода до этого, 24 декабря, умерла императрица Елизавета, и на престол вступил ее племянник Петр III. Об этом царе среди историков ходят самые разные толки; одни считают его полным бездарем, другие, наоборот, светлой головой. Для нас эти оценки не столь уж и важны; важно другое — политика Петра III, которую он начал проводить тотчас при вступлении на трон и которая в конце концов привела к заговору 1762 года. А стержнем этой политики было мгновенное сближение Петра III с прусским королем Фридрихом И, недавним врагом России. Дошло до того, что Петр III приказал готовить русскую армию к походу на Данию, с которой в тот момент воевал Фридрих Прусский.

Этого армия, и особенно гвардейские полки, вынести не могли. Лишь недавно кончилась Семилетняя война, когда Фридрих был наголову разбит, а русские овладели Берлином, и вдруг — поход в Европу на помощь бывшему врагу!

Гвардия клокотала, и скоро составился заговор, в котором братья Орловы играли главную роль. Именно они уговорили Екатерину отстранить мужа от престола и короноваться самой. Но тут имеется одна важная деталь, неправильное использование которой и до сих пор искажает картину переворота 28 июня 1762 года. Едва разговор заходит о нем, как первое имя, всплывающее в нашей памяти, — имя Григория Орлова. К нему нас приучили историки, на разные лады рассказывающие о делах и свершениях всемогущего фаворита, что и дало утвердиться мнению, будто первое лицо в событиях июня 1762 года — именно Григорий Орлов.

Слов нет, у него, помимо мнимых, имелись и подлинные заслуги; например, не кто иной, как Григорий Орлов, своей энергией и личным мужеством победил чуму в Москве осенью 1771 года, за что получил — единственный из братьев! — титул князя; это он при обсуждении плана войны против Турции подал мысль об отправке русской эскадры в Средиземное море. Все это так, однако в дни 27–28 июня, не он, а брат Алексей был подлинным организатором дела. Именно Алексей доставил Екатерину из Петергофа в гущу событий — в Петербург; стараниями Алексея к перевороту примкнул гвардейский Измайловский полк; он же прочел перед Казанским собором манифест о восшествии на престол Екатерины II.

Не меньшую услугу оказал Алексей новой императрице и в деле устранения ее мужа, Петра III. После отречения он был заключен в замок Ропшу и вскоре убит там. При этом называют нескольких людей, причастных к убийству, — Барятинского, Теплова, капитана Шванича, однако и здесь главным был Алексей Орлов, Алехан. 6 июля он писал Екатерине из Ропши: «Я опасен (то есть опасаюсь. — Авт.), чтоб урод наш (Петр III. — Авт.) севоднишнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил…»

Яснее о планах убийства Петра III сказать нельзя, но когда это произошло, Алексей с ханжеским видом убивался в очередном письме к Екатерине: «…сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете… Повинную тебе принес, и розыскивать нечего».

Как видим, сообщники ломали, как говорится, комедию. Для простаков. Даже своему бывшему любовнику Станиславу Понятовскому Екатерина сообщала: «Он (Петр III. — Авт.) ужасно много пил, геморроидальная колика возобновилась с воспалением в мозгу(!), два дня он был в этом положении, и, несмотря на помощь докторов, скончался…»

Об этом же было объявлено народу в манифесте.

Завершая портрет будущего графа и адмирала, приведем слова о нем позднейшего писателя: «В этом гиганте соединились ум, удивительная проницательность, безумная храбрость, неслыханная уверенность в себе, дерзость, отсутствие всяких проявлений совести, расточительность, презрение к общественному мнению…»

Вот этому-то человеку и написала письмо «принцесса Елизавета» и теперь с нетерпением ждала от него ответа. Но прежде чем продолжить рассказ, надо пояснить читателю, каким образом граф Алексей Орлов оказался в Италии, да к тому же — главнокомандующим русским флотом.

Все началось с того совещания у Екатерины, когда, обсуждая план начавшейся войны с Турцией, Григорий Орлов предложил послать в Средиземное море корабли с тем, чтобы возмутить балканские народы против власти султана, под которой они в то время находились. Екатерина по достоинству оценила предложение фаворита и стала думать над тем, кого поставить во главе эскадры и кого назначить ответственным за боевые действия в Архипелаге (так назывался район Ионического моря, где предстояло действовать эскадре. — Авт.).

На первый вопрос ответ подсказали моряки — командиром эскадры назначили адмирала Спиридова, придав ему в помощники капитан-командора Грейга; что же касается до главнокомандующего, тут Екатерина все решила сама — лучшей кандидатуры, чем Алексей Орлов, она не находила.

Дело предстояло слишком серьезное, а потому обставлялось особой секретностью. Известив Орлова о готовящейся ему роли, императрица посоветовала Алехану прикинуться больным и под этим видом выехать «на лечение» в Италию. Сопровождать его должен был еще один Орлов — Федор. Братьям давался наказ: выехать к месту назначения и там ждать дальнейших инструкций. Что и было сделано.

А тем временем подготовили к походу эскадру — семь линейных кораблей, фрегат и несколько судов поменьше, на которые погрузили пять с половиной тысяч человек экипажа и десанта.

26 июля 1769 года, спустя два года после начала войны, корабли отплыли из Кронштадта — вокруг Европы, через Датские проливы и Ла-Манш, через Гибралтар. Поход был чрезвычайно сложным, однако в конце года эскадра, потеряв по дороге три корабля, встала на якоря у острова Минорки. Из людского состава потери составили четверть, так что требовалось пополнить количество и кораблей, и людей. Чем и занималась Екатерина, готовившая отправить по следам Спиридова вторую эскадру под командованием англичанина, а затем и третью во главе с контр-адмиралом Арфом, датчанином. Все три вояжа обошлись России в круглую сумму — 1 900 000 рублей.

По прибытии эскадр Алексей Орлов и получил рескрипт Екатерины, обязывавший его принять над ними командование и открыть боевые действия против турок. Описывать их — не наша задача, однако обойти молчанием одну из величайших морских побед России мы, конечно, не можем.

Победа эта была одержана 23–25 июня 1770 года в Хиосском проливе и Чесменской бухте. Против 16 линейных турецких кораблей с 16 000 экипажа и при 1430 орудиях русские командиры могли выставить лишь 9 линкоров, 5500 человек и 818 пушек, но это не испугало их. Алексей Орлов отдал приказ начать бой, и командиры эскадр, главным образом Спиридов и Грейг, умелыми действиями сначала разбили часть турецкого флота в Хиосском проливе, а затем окончательно уничтожили его в Чесменской бухте, где он укрылся на ночь. Результаты победы были поистине ошеломляющими: от турецкого флота не осталось ни одного корабля. Недаром, когда отчеканили медаль в честь Чесмы, на одной из ее сторон изобразили гибнущий турецкий флот, а на другой выбили одно лишь слово: БЫЛ.

Русские при Чесме потеряли флагманский корабль «Евстафий» и на нем 628 человек, в том числе 30 офицеров — потери, по сравнению с турецкими, не слишком большие.

Екатерина II щедро наградила победителей. Матросы получили по годовому жалованью, офицеры — ордена, ценные подарки, крепостных. Так, адмиралу Спиридову были пожалованы орден Андрея Первозванного и деревни, капитан-командору Грейгу — орден Святого Георгия второй степени. Этой же награды удостоился и чудом спасшийся с «Евстафия» Федор Орлов. Что же касается Алексея, то ему преподнесли орден Святого Георгия первой степени № 2 (номером первым за битву при Кагуле был награжден фельдмаршал Петр Румянцев), а кроме того, он отныне стал называться графом Орловым-Чесменским и получил право изобразить в своем гербе так называемый кайзер-флаг, под которым он сражался в Чесменском бою.

В марте 1771 года Алексей прибыл для доклада в Петербург, где пробыл восемь месяцев. А когда вновь вернулся в Ливорно — угодил в самый центр самозванческой интриги.

Итак, примерно в 20-х числах августа 1774 года граф получил письмо от некой неизвестной, именовавшей себя принцессой Елизаветой Всероссийской. О содержании письма нам уже известно, и содержание это заставило глубоко задуматься его получателя. Еще бы — ведь «принцесса» объявляла себя законной наследницей русского престола и предлагала Орлову встать в ряды ее приверженцев!

Вольно или невольно, письмо подоспело как раз к тому времени, когда семейство Орловых стало терять свое влияние на императрицу, бывшее до того безраздельным. Началось с того, что после десяти лет фаворитства был отставлен Григорий Орлов. Его ненавистники при дворе, и среди них министр иностранных дел Никита Панин, нашли Григорию замену — кавалергарда Васильчикова. Сам Григорий при этом был как бы заточен в почетную ссылку в Гатчину, старший его брат Иван жил в деревне, Алехан с Федором находились за тысячи верст от Петербурга, и, наконец, пятый Орлов, Владимир, получив под начало Академию наук, ушел с головой в дела. Семейство на глазах у всех лишалось своего положения у трона. И в этот момент — письмо!

Конечно, Алексей Орлов был в известной мере обижен на императрицу, которая так легко отдалила от себя людей, добывших ей корону. И некоторые историки высказывали мысль, что граф некоторое время колебался, не зная, на что решиться, — то ли по-прежнему служить Екатерине, то ли попробовать вернуть ее на путь истинный, то есть заставить неверную вновь приблизить Орловых к трону.

Факты этого не подтверждают. Да, получив письмо от самозванки, граф некоторое время размышлял над ним, но не потому, что взвешивал на своих весах, какая из двух женщин — Екатерина или «принцесса» — легче, а потому, что обдумывал план, как бы захватить «всклепавшую на себя имя». И когда план был придуман, Орлов тотчас отправил донесение Екатерине. В нем, между прочим, он писал: «Желательно, всемилостивейшая государыня, чтоб искоренен был Пугачев, а лучше бы того, если бы пойман был живой, чтоб изыскать через него сущую правду.

Я все еще в подозрении, не замешались ли тут французы, о чем я в бытность мою докладывал, а теперь меня еще более подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица» (имеется в виду самозванка. — Б.В.).

Отвлечемся на минуту от донесения и задним числом восхитимся дальновидением Орлова-Чесменского, который двести с лишним лет назад разглядел то, что лишь недавно подтверждено документами. «Не замешались ли тут французы…» Каким глубоким пониманием обстановки надо было обладать, чтобы сделать подобное заявление! А о том, что оно било в самую точку, читатель уже знает из предыдущих страниц нашего рассказа.

Но вернемся к донесению графа Орлова. Высказав императрице свое мнение о явных связях Пугачева с иностранной закулисой, он проинформировал ее о появлении самозванки и в конце донесения предложил план по ее захвату, который состоял в том, что, «заманя ее на корабли, отослать прямо в Кронштадт, и на оное буду ждать повеления…».

Казалось бы: какую крамолу можно усмотреть в этих словах? Однако усмотрели и обвинили Орлова-Чесменского во всевозможных корыстях. Даже Валентин Пикуль, касаясь этого вопроса, писал в одном месте своих сочинений: «Не династию Романовых спасал он от покушений самозванки — себя спасал, карьеру свою, благополучие всего клана Орловых».

Мягко говоря, ошибался Валентин Саввич, а говоря прямо — возводил напраслину на чесменского героя. И в его лице — на все знаменитое семейство. Да, Орловы были типично русскими людьми — любителями выпить и поволочиться за женщинами, умницами и самодурами, способными как на геройство, так и на легкомыслие, граничащее с преступлением (так, по вине Григория Орлова был сорван переговорный процесс в Фокшанах, когда фаворит, из личных интересов прервав переговоры, помчался в столицу, где уже готовилась его замена на Васильчикова. — Авт.). Но эти люди не были способны ни на откровенное, ни на тайное предательство, в отличие от всевозможных Паниных, Долгоруких, Голицыных и иже с ними, которые, находясь на важных государственных постах, все до одного состояли в различных масонских ложах и проводили политику, направленную во вред Российской империи. (Чего стоит, например, эпопея Семилетней войны, когда Россия, страна-победительница, благодаря проискам высших российских чинов была вынуждена уйти из Пруссии, освободить Берлин и тем самым спасти от полного поражения Фридриха II — вековечного ненавистника России. — Авт.) Орловы, чьи предки вышли из народных низов, всегда помнили об этом и никогда не называли народ «подлым», как это делали все те же Голицыны и Куракины, с трудом говорившие по-русски, а изъяснявшиеся на «изящном» французском. И, наконец, Орловы, за исключением старшего брата Ивана, почти безвыездно жившего в деревне, были все отмечены тем или иным талантом, что позволило им оставить по себе не только скандальную, но и благодарную память.

Мы уже говорили о выдающихся заслугах Григория в деле искоренения чумы в Москве; он же, находясь в гатчинской изоляции, всерьез занялся изучением мерзлоты и опытным путем доказал, что она в условиях нашего климата может сослужить пользу, явившись тем фундаментом (в прямом смысле слова), на котором можно воздвигать постройки в гиблых северных местах. Каково!

А кому не известны знаменитые орловские рысаки, плод многолетней селекционной работы Орлова-Чесменского? За одно только это он заслуживает вечного памятника.

Славен был и четвертый Орлов, Федор, сражавшийся в Чесменском бою на флагманском корабле «Евстафий» и получивший в награду орден Святого Георгия второй степени; что же касается последнего Орлова, Владимира, то далеко не все знают, что он несколько лет был президентом Петербургской Академии наук, пока его не сменила на этом посту Екатерина Дашкова. Должность эту Владимир Орлов получил не по протекции старших братьев, а по знаниям иностранных языков и отменной эрудиции, которая позволяла ему на равных общаться с французскими энциклопедистами.

Так что независимо от того, были у Орловых причины к недовольству императрицей или их не было, они никогда не помышляли о предательстве государственных интересов, а служили им честно и верно. Поэтому не надо искать никакого тайного смысла в факте отправки Алексеем Орловым донесения о самозванке. Он действовал согласно совести и присяге.

Получив известие о появлении самозванки, Екатерина II, сама воссевшая на престол с помощью переворота и прекрасно знавшая его механику, проявила к сообщению Орлова самое пристальное внимание. Граф отправил свое письмо императрице 27 сентября 1774 года, а уже в декабре был получен ответ из Петербурга. Он содержал короткий и безжалостный приказ: «Сей твари, столь дерзко всклепавшей на себя имя и породу, употребить угрозы, а буде и наказание нужно, то бомбы в город Рагузу метать можно, а буде без шума достать ее способ есть, то я и на сие соглашаюсь…»

Как видим, в желании во что бы то ни стало захватить претендентку на трон Екатерина не остановилась даже перед невозможностью обстрела из орудий чужого города. Переступи она этот запрет — и могли начаться международные осложнения, однако русская самодержица написала четко и внятно: «бомбы в город Рагузу метать можно…» Значит, опасность, исходившая от самозванки, была, по мнению Екатерины, очень велика, и потому Орлову давался карт-бланш, а в самой интриге начинался самый ответственный период — операция по захвату «принцессы Елизаветы Всероссийской».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.