«Политическая тюрьма»

«Политическая тюрьма»

Напротив, они должны были постоянно ощущать виноватыми себя. Каждым новым назначением и удалением прежних слуг их словно наказывали. 23 мая, накануне судьбоносных изменений в окружении великокняжеской четы, Елизавете Петровне донесли о том, что Петр высказывался в пользу Швеции. Это были те самые роковые слова, которые наследник обронил старому камердинеру Густаву Румбергу: «Да, кабы шведы меня к себе наперед взяли, то я б больше вольности себе имел!»[283].

Цесаревич говорил правду. Его держали фактически под домашним арестом. Воистину без вины виноватый!

На другой день, 24-го, практически все, кому великий князь доверял, оказались под стражей. Камердинер Румберг, камер-лакей Андрей Чернышев, лакеи Алексей и Петр Чернышевы, Александр Долгий и Григорий Леонтьев были взяты и увезены в неизвестном направлении. Самым виноватым, конечно, выглядел преданный Румберг, его отправили в Москву, в контору Тайной канцелярии.

«Все переменяется при дворе его, — записал Штелин о назначении Чоглоковой, — но к лучшему»[284]. Кому как, могла бы ответить великая княгиня. Новоиспеченная обер-гофмейстерина не устраивала ее ни под каким соусом. На следующий день после представления Марьи Симоновны, вспоминала Екатерина, «великий князь отвел меня в сторону, и я ясно увидела, что ему дали понять, что Чоглокова приставлена ко мне, потому что я не люблю его… но я не понимаю, как могли думать об усилении моей нежности к нему тем, что дали мне эту женщину… Чтобы служить мне Аргусом, это другое дело». Однако императрица считала, что помещает перед глазами великой княгини образчик идеальных семейных отношений. «Чоглокову считали чрезвычайно добродетельной, потому что тогда она любила своего мужа до обожания; она вышла за него замуж по любви; такой прекрасный пример, какой мне выставляли напоказ, должен был, вероятно, убедить меня делать то же самое»[285].

Екатерина правильно все поняла: Чоглокову приставили к ней Аргусом, а не Амуром. 24-летняя Марья Симоновна слыла заметной фигурой при дворе. Этому способствовало не только родство с императрицей, но и склонность к интригам. Ее репутация вовсе не была столь безупречной, как выставляли на вид юной царевне. По сведениям Мардефельда, Чоглокова состояла в связи с вице-канцлером М. И. Воронцовым и вслед за ним готова была поддерживать прусскую партию. Но Михаил Илларионович уехал в заграничный вояж с женой, а любовницу оставил дома. Обидевшись, Марья Симоновна переметнулась в стан канцлера.

По словам прусского посла, Чоглокова была великой сплетницей, чем развлекала Елизавету: «Посему… пока не назначили ее обер-гофмейстериной к великой княгине, присутствовала она безотлучно при туалете императрицы… Низкого рода, злая и корыстная, она, однако же, хороша собой и неглупа. Граф Воронцов был любимейшим из ее избранников. В его отсутствие переменила она привязанности». Как видим, привязанности политические и любовные сплетались в один клубок.

Если верить Мардефельду, у Елизаветы Петровны имелись причины несколько отдалить от себя двоюродную сестру. Последняя приревновала обожаемого супруга к государыне: «Камергер Чоглоков, мелкий дворянин, состоянием обязан жене, коя влюбилась в него, видя, как он танцует на театре. Красота у него вместо ума и достоинств. Тронул он сердце государыни, коя, однако ж, от него отказалась после того, как жена пригрозила, что зарежет его»[286].

Вот с какой женщиной — темпераментной, неумной и корыстной — Екатерине предстояло иметь дело! После назначения четы Чоглоковых к малому двору каждый шаг молодых супругов оказался размерен специальными инструкциями. Эти документы были адресованы обер-гофмейстеру и обер-гофмейстерине, написаны Бестужевым и показаны Елизавете Петровне еще 10 и 11 мая, до открытого скандала. Императрица их одобрила. Как обычно, она не позволила канцлеру одержать полную победу — довести дело до расторжения брака, — а ведь как приятно было бы увенчать союз с Австрией приездом саксонской принцессы вместо прусской интриганки и неверной жены!

Зато в тексте инструкций Алексей Петрович отыгрался вчистую. Не зря Екатерина назвала житье по ним «политической тюрьмой». Поскольку именно великую княгиню считали виноватой в семейной холодности и интригах с прусским королем, наставления ее «надзирательнице» выглядит куда строже:

«Понеже при том Ее Императорское Высочество достойною супругою дражайшего Нашего племянника… избрана, и оная в нынешнее достоинство… не в каком ином виде и надеянии возвышена, как токмо дабы… своим благоразумием, разумом и добродетелями Его Императорское Высочество к искренней любви побуждать, сердце его к себе привлещи, и тем Империи пожеланной Наследник и отрасль… быть могла; а сего без основания взаимной истинной любви и брачной откровенности, а именно без совершенного нраву его угождения, ожидать нельзя; того ради Мы… надеяние имеем, что она… о сем важном виде… с своей стороны… все возможные способы вяще и вяще употреблять не приминет».

При витиеватости стиля основная мысль проведена канцлером с неукоснительной прямотой и жесткостью: сосредоточить внимание великой княгини на получении от Петра потомства. Все остальное — баловство. Чоглоковой вменялось в обязанность: «неотступно побуждать» великую княгиню к близости с мужем, чтобы она всегда «приветливым поступком, его нраву угождением, уступлением, любовью, приятностью и горячностью обходилась и генерально все то употребляла», чем можно привлечь сердце Петра. Избегала бы «случаи к холодности, оскорблению» и тем снискала «себе самой и своему супругу наисладчайшее житие, а Нам желаемое исполнение Наших полезных материних видов». Обер-гофмейстерина должна была «уважать заставить» великую княгиню мнение супруга «и в несправедливо оказующихся [с его стороны] вещах лучше себе принуждение учинить имеет, нежели прекословием и упрямством к весьма вредительному несогласию… случай подавать».

В аналогичном пункте инструкции для обер-гофмаршала Петру предписывалось только не ругаться с женой на людях: «Чтобы между Их Императорскими Высочествами ни малейшего несогласия не происходило… или же бы в присутствии дежурных кавалеров, дам и служителей, кольми меньше же при каких посторонних, что либо запальчивое, грубое или непристойное словами или делом случилось». Этот текст куда короче и нетребовательнее, чем обращения к великой княгине. Создается впечатления, что как в семейных ссорах, так и в получении наследника ее считали активной стороной. А от Петра добивались только, чтобы он себя прилично вел и берег здоровье.

Инструкция так и дышит мелочной опекой. Обер-гофмейстеру предписывалось следить, чтобы «в кушанье и питье, при тепле и холодном вечернем воздухе, тако ж при движениях» наследник поступал «сходственно с предписанием наших лейб-медикусов». Опасались, чтобы Петр «не разгорячился или же снятием платьев не простудился». Ему надлежало «почасту к себе допущать» врачей, подробно «давать им отповедь» и «благовременно» предупреждать о «легких припадках», могущих стать началом опасных болезней.

Как обычно, обжегшись на молоке, дули на воду. Все плохое с Петром уже случилось: отменить осложнений, полученных после оспы, инструкции не могли. Зато назойливое внимание, состоящее из одних запретов, изрядно портило жизнь.

Любопытно, что аналогичного пункта о здоровье великой княгини нет, хотя он уместен в отношении матери будущего наследника, много болевшей то плевритом, то чахоткой, то зубными воспалениями, то лихорадкой с сыпью. Зато очень подробно и развернуто описывалось, как приглядывать за Екатериной. Чоглокова должна была повсюду следовать за ней «и при том надзирание иметь», чтобы великая княгиня в соответствии «с своим достоинством и респектом» ни с кем не говорила «фамильярно», то есть накоротке, никому не оказывала предпочтения. Кавалеры, дамы и камер-юнгферы «смелости принять не имеют» великой княгине «на ухо шептать, письма, цидулки или книги тайно отдавать, но для того, под опасение всевысочайшего Нашего истязания, единственно к вам… адресоваться имеют». Екатерине запрещалось разговаривать с пажами и комнатными служителями, поскольку это подавало повод «к предосуждению высокого достоинства». А если бы она вздумала «в разговоры их и в шутки мешаться», то Чоглокова должна была «Наше высочайшее негодование о том оказывать»[287].

Что касается Петра, то и ему запрещалось буквально все, чем он до этого развлекался. Следовало препятствовать наследнику заниматься «игранием на инструментах, егерями и солдатами и иными игрушками и всякие штуки с пажами, лакеями или иными негодными и к наставлению неспособными людьми». Возбранялась «всякая пагубная фамильярность с комнатными и иными подлыми служителями», а им — «податливость в непристойных требованиях», под которыми подразумевалось «притаскивание в комнаты разных бездельных вещей». Петр должен был поступать, «не являя ничего смешного, притворного, подлого в словах и минах… чужим учтивства и приветливость оказывал, более слушать, нежели говорить… поверенность свою предосторожно, а не ко всякому поставлять».

Но самый примечательный пункт касался поведения великовозрастного наследника за столом. Обер-гофмаршал должен был следить, чтобы Петр не позволял себе «негодных и за столом великих господ непристойных шуток и резвости», воздерживался «от шалостей над служащими при столе, а именно от залития платей и лиц и подобных тому неистовых издеваний»[288]. Из инструкции создается впечатление, что великий князь вообще не умел себя вести. Проанализировавший этот текст Е. В. Анисимов отметил: речь идет не о 6-летнем ребенке, а о человеке, которому шел уже 19-й год.

При внимательном чтении бестужевских запретов и предписаний создается совершенно разный образ Петра и Екатерины. Если великая княгиня чересчур активна и потому за ней требуется глаз да глаз, то наследник как раз инфантилен, невоспитан и нуждается в пригляде, как малый ребенок: вдруг вспотеет и простудится или, расшалившись, плеснет кому-нибудь в лицо соусом.

Между тем можно ли было наказать Петра хуже, чем отобрав у него скрипку и солдатиков? Такие меры уже применялись Брюмером, но безрезультатно, через некоторое время марионетки и скрипка возвращались на свое место. Еще до свадьбы, когда между молодыми складывались теплые отношения, Екатерина писала жениху: «Я посоветовалась с матерью: она имеет большое влияние на обер-гофмаршала и обещала мне устроить так, чтобы Вам было дозволено играть на инструментах… Я бы на Вашем месте с ума сошла, если б у меня отняли все»[289].

Теперь у Петра действительно «отняли все», и он начал звереть. Весной 1747 г. новый обер-гофмейстер запретил кому бы то ни было входить в комнату великого князя без его разрешения. Супруги оказались в полном уединении и, вопреки ожиданиям составителей инструкции, занялись, как писала Екатерина, «он — музыкой, я — чтением. Я выносила все с мужеством, без унижения и жалоб; великий князь — с большим нетерпением, ссорой, угрозами, и это-то и ожесточило его характер и испортило его совершенно; доведенный до того, чтобы только и видеть и иметь вокруг себя своих камердинеров, он усвоил их речи и нравы»[290].

Жить в таком семейном гнезде оказалось невозможно. «Не было дня, чтобы меня не бранили и не ябедничали, — негодовала Екатерина, — то я вставала слишком поздно или одевалась слишком долго, иной раз я недостаточно была около великого князя, а когда я туда чаще ходила, говорили, что это вовсе не для него, но для тех, кто приходит к нему. Я огорчалась и поминутно худела; когда видели, что я опечалена, говорили: „она ничем недовольна“, а когда я была весела, подозревали во мне хитрость». Слова Екатерины подтверждал Мардефельд. «Императрица нежно ее любила, — писал дипломат о великой княгине, — до той поры, пока не приняла на веру наветы графа Бестужева и дамы Чоглоковой»[291].

«Если бы все эти неудовольствия и выговоры, которые мне делали, шли прямо от императрицы ко мне, — рассуждала наша героиня, — или через доверенных лиц, я имела бы меньше огорчения, но большею частью мне посылали говорить самые неподходящие и самые грубые вещи через лакеев и камер-юнгфер»[292]. Это тоже была форма оскорбления. Зимой 1748 г., камергеру Михаилу Овцыну на куртаге было приказано передать великой княгине, «что все, что я ни делаю, глупо, что при этом я воображаю, что очень умна, но что я одна так думаю о себе, что я никого не обману и что моя совершенная глупость всеми признана и что поэтому меньше надо обращать внимание на то, что делает великий князь, нежели на то, что я делаю»[293].

Посылка гневной тирады — Екатерина глупа — вовсе не соответствует выводу — за ней нужно следить. Инструкции тоже четко показывали, за кем предполагалось надзирать в первую голову.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.