«Кильский молитвенник»

«Кильский молитвенник»

«Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, — писала Екатерина о муже, — так как с детства он был всегда неподатлив для всякого наказания. Я слышала от его приближенных, что в Киле стоило величайшего труда посылать его в церковь по воскресеньям и праздникам и побуждать его к исполнению обрядностей, какие от него требовали, и что он большею частью проявлял неверие»[182]. Мы так привыкли воспринимать Петра Федоровича убежденным лютеранином, что строки Екатерины кажутся откровением. Между тем императрице можно верить: она зафиксировала важную черту супруга, отмеченную и другими наблюдателями, — неподатливость и несклонность к переменам. Проще говоря, упрямство. Или твердость. Кому как нравится.

Раз избрав линию поведения, юноша уже не менял ее под давлением обстоятельств. Оставался верен себе. Модель отношений с наставниками в приведенной картине важнее религиозных предпочтений. На Петра нажимали, он сопротивлялся. Не важно, лютеранству на родине или православию в России. В отличие от жены, великий князь не подстраивался под ситуацию, шел напролом. Екатерина сгибалась, не ломаясь, и тем самым уходила от прямого насилия над своей личностью. Царевич продолжал стоять, пока его не сминали угрозами, побоями, изоляцией. Или подкупом.

Штелин описал, как была озабочена Елизавета Петровна переходом племянника в православие, как во время обряда 17 ноября 1742 г. «показывала принцу, как и когда должно креститься, и управляла всем торжеством с величайшею набожностью. Она несколько раз целовала принца, проливая слезы, и вместе с нею все придворные»[183]. Потом императрица отправилась в покои великого князя, велела вынести оттуда старую мебель и внести новый великолепный «туалет». В золотой бокал, стоявший на столике, государыня положила вексель на 300 тыс. рублей наличными — особый дар для новоиспеченного цесаревича. Никто почему-то не задумался, что чувствовал по поводу случившегося виновник торжества. Ведь молчание и подчинение не всегда знаки согласия.

Мы видели, с каким душевным трудом был связан переход в православие для здравой, рассудительной и склонной ради выгоды подчиняться влиянию среды Екатерины. Тем более он стал болезненным для мальчика упрямого, вспыльчивого и не привыкшего считаться ни с чем, кроме грубой силы. Напрасно думать, будто Петр сменил веру, как платье.

Прежде всего, такой переход ассоциировался для него с потерей. Петр не испытал радости, отказавшись от шведского престола, ведь когда из наших рук уходит что-то, что мы привыкли считать своим, естественно сердиться. В данном случае винить юноша мог только Елизавету. А шире — Россию. Раз во время утреннего туалета он сказал камердинеру Румбергу: «Да кабы шведы меня к себе наперед взяли, то я б больше вольности себе имел!»[184]. И действительно, мы не раз будем говорить о стесненном положении, в котором жил великий князь.

Во-вторых, пострадала самоидентификация ребенка: религиозная, национальная, личностная. Поменялось даже имя. А для такого впечатлительного существа, каким был Петр, подобные перемены приводили к растерянности и как следствие к страху. Кто я? Где я? Чей я?

Мальчик едва привык видеть в себе шведа и лютеранина, как ему начали внушать, что он русский православный. Личность ребенка лепили и стирали, лепили и стирали. При чем лепили из неподатливого материала, а стирали неумелыми руками. Единственной реакцией на подобные эксперименты могло стать желание сделаться самим собой. А потому Петр ожесточенно спорил с новым духовным наставником Симоном Тодорским «относительно каждого пункта». «Часто призывались его приближенные, чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в нее вносили, — писала Екатерина, — наконец с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тетка, хотя он и не раз давал почувствовать, по предубеждению ли, по привычке ли, или из духа противоречия, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России»[185].

Венценосная тетка едва ли не силой навязала племяннику наследие Петра Великого. И считала, что осчастливила мальчика. Поскольку само по себе это наследие — могущественная держава — выглядело очень завидным. Однако перемены своего положения Петр переживал без радости.

Наконец, юноша внутренне определился. Он, скорее всего, немец, вернее голштинец, это у него единственное свое, природное. И он не переносит церковных церемоний, что, кстати, не мешает верить в Бога. Штелин писал, что его ученик «не был ханжою, но и не любил никаких шуток над верою и словом Божиим. Был несколько невнимателен при внешнем богослужении, часто позабывал при этом обыкновенные поклоны и кресты и разговаривал с окружающими его фрейлинами и другими лицами… Чужд всяких предрассудков и суеверий. Помыслом касательно веры был более протестант, чем русский, поэтому с малолетства часто получал увещевания не выказывать подобных мыслей и показывать более внимания и уважения к богослужению и обрядам веры. Имел всегда при себе немецкую библию и кильский молитвенник, в которых знал наизусть некоторые из лучших духовных песней»[186].

Отзывы Екатерины куда резче, но в них иной тон, а не суть сказанного. Императрица подтверждала, что Петр не терпел показного благочестия. Незадолго до свадьбы, во время Великого поста, он с запальчивостью выговорил невесте за то, что в ее покоях служили утреню. «Он начал с того, что надулся на меня… — вспоминала мемуаристка, — стал очень меня бранить за излишнюю набожность, в которую, по его мнению, я впала… Я сказала ему, что не делала больше того, что требовалось… и отчего нельзя было уклониться без скандала… Я была тогда очень набожна»[187]. Петр же видел в ее поведении сплошное притворство.

Рассказы Екатерины и Штелина разнятся не столько приводимыми фактами, сколько эмоциональной окраской. Профессор-лютеранин готов был согласиться с учеником насчет суеверия и дикости русских обрядов. Наша героиня смотрела другими глазами.

В 1746 г., когда великому князю исполнилось 18 лет, канцлер А. П. Бестужев-Рюмин составил инструкцию для обер-гофмаршала малого двора. Согласно этому документу, следовало всячески препятствовать наследнику проявлять во время богослужения «небрежение, холодность и индифферентность (чем в церкви находящиеся явно озлоблены бывают)»[188]. Тогда же бывший прусский посланник Аксель фон Мардефельд замечал о цесаревиче: «Не скрывает он отвращение, кое питает к российской нации, каковая, в свой черед, его ненавидит, и над религией греческой насмехается»[189]. Его преемник Карл фон Финкенштейн через год добавлял к сказанному о Петре: «Охотно разглагольствует против обычаев российских, а порой и насчет обрядов Церкви Греческой отпускает шутки; беспрестанно поминает свое герцогство Голштинское, к коему явное питает предпочтение»[190]. Не изменил Петр принятой линии поведения и по прошествии 15 лет. В 1761 г. секретарь французского посольства Ж.-Л. Фавье сообщал своему двору: «Никогда нареченный наследник престола не пользовался менее народной любовью. Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа, и без того в высшей степени исключительно ревнивого к своей национальности. Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства»[191].

Итак, все приведенные авторы отмечали у Петра две преобладающие черты. Ощущение себя немцем и скрытую приверженность лютеранству. За эти составляющие своей личности будущий император схватился, как за спасательные круги. Сразу по приезде в Россию они помогли его «я» не исчезнуть. Отталкиваясь от них, он построил отношения с остальным миром, которые… в один несчастный день и привели его к гибели.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.