Усмирение голодом. Намерения и расчеты

Усмирение голодом. Намерения и расчеты

Как неоднократно указывалось в литературе, главной предпосылкой отношения Сталина к голоду была неприемлемость для него потери «политического лица» и фактического признания банкротства собственной политики, т. е. проявление опасной для диктатора слабости. Именно по этой причине вокруг голода 1932–1933 гг. была сооружена завеса абсолютной секретности и циничной лжи, которая стоила жизни миллионам крестьян. Высшим проявлением сталинского цинизма, вероятно, нужно считать его публичные заявления начала 1933 г. Так, 19 февраля 1933 г. на первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников Сталин в победных тонах оценивал ситуацию в стране в целом и в деревне в частности. «Мы добились того, что миллионные массы бедняков, жившие ранее впроголодь, стали теперь в колхозах середняками, стали людьми обеспеченными […] Это большое достижение, товарищи. Это такое достижение, какого не знал еще мир и какого не достигало еще ни одно государство в мире […]»[324] и т. д. Эти и подобные им слова произносились в то время, когда голод достиг своего пика, унося каждый день многие тысячи жизней.

Вместе с тем помимо чисто политических расчетов на действия Сталина, несомненно, влияли и другие обстоятельства внутреннего и внешнего положения СССР. Выстроить их иерархию по принципу приоритетности невозможно. Отражая различные грани по сути единого явления — кризиса политики «скачка» — эти обстоятельства, скорее всего, в качестве единого целого воспринимались и высшим руководством страны.

Прежде всего невыполнение планов хлебозаготовок не позволяло добиться улучшения (или даже грозило ухудшением) снабжения городского населения, рабочих, армии и т. д., что являлось приоритетной задачей в силу безусловной приоритетности для режима индустриализации и наращивания военного потенциала. В 1932 г. эти проблемы приобрели особую значимость в связи с обострением международной ситуации и вливанием дополнительных ресурсов в военную промышленность и армию. Как напоминает X. Куромия, в дебатах по поводу голода этот внешнеполитический аспект нередко упускается. Чаще упоминается о германском факторе, приходе к власти Гитлера и активной антисоветской пропаганде нацистов, опиравшейся в значительной мере на свидетельства о массовом голоде в СССР, прежде всего среди немецкого населения Поволжья. Однако на самом деле сталинское руководство с гораздо большей тревогой воспринимало в этот период угрозы, исходившие от Японии на Дальнем Востоке и Польши на западных границах[325]. Вторжение Японии в Маньчжурию в сентябре 1931 г. означало нарастание реальной военной угрозы на дальневосточных границах. СССР, однако, был еще слаб, чтобы противостоять этой угрозе. Сталин, как свидетельствуют документы, маневрировал, придерживался крайне осторожной тактики в отношениях с Японией[326]. Одновременно были предприняты срочные решения о наращивании производства военной продукции, усилении армии, в том числе на Дальнем Востоке[327].

Судя по всему, Сталин был уверен в высокой степени возможности войны с Японией. 18 июня 1932 г. в письме Орджоникидзе, обсуждая вопрос о направлении во Владивосток подводных лодок, Сталин писал: «Японцы конечно (конечно!) готовятся к войне с СССР, и нам надо быть готовыми (обязательно!) ко всему»[328]. Более того, Сталин полагал, что Япония постарается выступить единым фронтом с западными соседями СССР — Польшей и Румынией. Столкнувшись с уклончивой позицией японцев по вопросу о заключении пакта о ненападении с СССР, Политбюро 17 апреля 1932 г. направило советскому послу следующие директивы, явно подготовленные Сталиным: «[…] Японцы, видимо, предпочитают военный союз с Румынией и Польшей против СССР переговорам с нами. Нам сообщают, что японцы уже оформляют военный союз с Польшей и Румынией, о чем вы должны открыто заявить в очередной беседе с представителями правительства (Японии. — О. X), сказав им, что нам не страшны никакие военные союзы»[329]. Требования заявить японским представителям о раскрытии их планов по поводу оформления военных союзов с Румынией и Польшей, скорее всего, были блефом, направленным на предостережение японцев по поводу такого хода событий. Вместе этот блеф имел определенные основания. От разведки Сталин получал информацию о том, что, планируя войну, японцы рассчитывали либо на военные выступления западных соседей СССР, прежде всего Румынии и Польши, либо на то, что «в случае японо-советской войны Румыния вместе с Польшей будет сковывать акции Красной армии» на японском фронте[330]. Эти опасения играли свою роль в активизации переговоров с Польшей о заключении пакта о ненападении, главным инициатором чего, как стало теперь известно, выступал именно Сталин[331]. Подготовка к войне, опасения войны на два фронта, несомненно, влияли как на отношение сталинского руководства к внутренним проблемам и стимулировали жестокую, бескомпромиссную политику.

Важным контекстом действий сталинского руководства в голодающей деревне был также значительный дефицит внешнеторгового баланса. Лихорадка непродуманных закупок оборудования и материалов на внешних рынках привела, как уже говорилось, к огромному внешнему долгу. Правда, к концу 1932 — началу 1933 г. пик кризиса внешних платежей был пройден. После августа 1931 г., на который пришлась максимальная точка внешней задолженности, положение началось постепенно улучшаться. К началу 1933 г. долг достиг примерно одного миллиарда руб., т. е. снизился по сравнению с августом 1931 г. примерно на четверть[332]. Однако положение было все еще неблагоприятным. Массовые реквизиции валюты и золота у населения, продажа музейных ценностей не давали нужных ресурсов. Долг оставался все еще значительным, а источники его погашения — неопределенными. Большинство внешних кредитов были краткосрочными и подлежали погашению уже в 1934 г. Виды на урожай 1933 г., а, следовательно, на получение дополнительного зерна для экспорта, оставались смутными. Расчеты на получение большого количества дополнительного золота также не оправдывались. Осваиваемые при помощи заключенных месторождения на Колыме в 1931–1932 гг. при плане 12 тонн дали 787 кг химически чистого золота[333]. Внешний долг в значительной мере погашали за счет жесткого сокращения импорта, в том числе оборудования для тяжелой промышленности. Всех этих причин для правительства, подобного сталинскому, было достаточно, чтобы не допускать саму возможность спасения человеческих жизней за счет импорта. Всякие новые затраты, даже на дешевые сельхозпродукты, были для Сталина неприемлемы.

Однако в конечном счете главным фактором, определявшим отношение сталинского руководства к голоду, фактором, обострявшим и восприятие всех других текущих обстоятельств, была принципиальная антикрестьянская позиция большевиков. В советской идеологической доктрине крестьянство рассматривались как реакционная и в силу своей многочисленности крайне опасная сила, препятствие на пути социалистического строительства, класс, исторически обреченный на вымирание. Это предубеждение против крестьян только усиливалось в ходе многолетней войны, которую государство вело с крестьянством сначала в годы военного коммунизма, затем в период хлебного кризиса конца 1920-х годов и, наконец, в связи с массовой коллективизацией. На всех этапах этой войны большевистское государство действовало в отношении крестьян крайне жестоко и безжалостно. Превратив деревню во внутреннюю колонию, источник средств для форсированной индустриализации, сталинское руководство действовало по отношению к ней так же, как действовали западные колонизаторы самого худшего образца в своих колониях. Многочисленные факты заставляют согласиться с мнением известного голландского экономиста и историка М. Эллмана, который считает, что советские лидеры не воспринимали голод как гуманитарную катастрофу. Они смотрели на голод «с точки зрения исторических процессов и классовой борьбы», считали его необходимой ценой, заплаченной «за прогрессивную политику индустриализации и строительства социализма в условиях острой классовой войны»[334].

В таком контексте политика сталинского правительства в период голода была продолжением войны с крестьянством, подавлением сопротивления деревни, окончательным закреплением результатов коллективизации. Объявив крестьян нападающей стороной (в известном письме Шолохову 6 мая 1933 г. он писал: «Уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с советской властью. Войну на измор[…]»[335]), Сталин вел себя по отношению к ним, как к побежденному противнику, которого необходимо заставить покориться любыми средствами. В среде большевистских лидеров циркулировал аргумент о том, что голод должен научить крестьян добросовестно работать в колхозах. «Голодание не научило еще очень многих колхозников уму-разуму», — писал, например первый секретарь ЦК компартии Украины С. В. Косиор в ЦК ВКП(б) в разгар голода, 15 марта 1933 г.[336] Месяц спустя, 19 апреля 1933 г. В. Фейгин, побывавший в командировке в Днепропетровской области, писал Сталину и Молотову о том, что колхозники осознали: «За колхоз не выпрыгнешь, а плохая работа в колхозе приводит к голоду»[337]. О широком использовании таких аргументов свидетельствовал также врач из райцентра Звенигородка Киевской области П. Блонский. В письме наркому здравоохранения Украины он сообщал (письмо было переправлено в Москву и его копия отложилось в фондах ОГПУ): «Очень распространенная среди руководящих и рядовых работников политически вредная “теория”, что в голоде виноваты сами голодающие, не хотели, мол, работать, говорят, а раз так — пускай дохнут — не жалко»[338]. Конечно, все это была ложь. Документы периода голода переполнены доказательствами того, что от голода умирали все крестьяне, в том числе колхозники-передовики, выработавшие рекордное количество трудодней. Однако такие заявления демонстрировали направление мысли советских чиновников, усвоенные ими по указанию сверху: крестьяне сами виноваты в своем положении, а потому голод есть наказание, вполне заслуженное ими.

Понимание государственной политики тотальных реквизиций продовольствия и неоказания деревне помощи в период голода как метода подавления крестьянского сопротивления прочно утвердилось в историографии. М. Эллман выразил эту формулу наиболее категорически, предположив, что голод являлся своеобразным «дешевым» заменителем политики массовых репрессий, в частности депортаций, проведение которых сталкивалось с большими техническими трудностями[339]. Эту версию, по-моему, вполне убедительно оспорил X. Куромия, указав на то, что голод уже достиг своего пика ко времени, когда в Москве в начале 1933 г. только приступили к согласованию планов массовых депортаций[340] (подробнее об этом будет сказано в последнем параграфе этого раздела). Действительно, ход событий свидетельствовал о том, что намерения интенсификации депортаций были следствием усиления голода, но не наоборот.

В общем же ярко выраженная антикрестьянская направленность политики государства в период голода не оспаривается большинством историков. Однако ее дополнительные трактовки имеют ряд принципиальных отличий. Если одни исследователи, делая вывод о голоде как следствии войны государства с крестьянством, ставят после этого точку, то другие — запятую. Речь в последнем случае идет об уже упоминавшейся теории голода-геноцида против украинского народа. Соглашаясь с трактовкой общей антикрестьянской направленности политики Сталина, сторонники теории голода-геноцида утверждают, что в случае с Украиной, сталинская политика перерастала свою антикрестьянскую направленность, превратившись в антиукраинскую. Целью этой политики было не только сломить сопротивление украинского крестьянства, но и уничтожить даже малейшие ростки украинского автономизма, окончательно закрепить Украину в составе СССР, подчинить неспокойную республику власти сталинской диктатуры. Таким образом, не отрицая наличия голода и антикрестьянской политики провоцирования голода в других республиках СССР (прежде всего в России и Казахстане), сторонники украинского голода-геноцида утверждают, что в отношении украинского населения собственно Украины и Северного Кавказа проводилась особенно жестокая политика голода-геноцида, голодомора. Иначе говоря, голод-геноцид был частью общесоюзного голода, но особой частью. Основные фактические аргументы сторонников теории голода-геноцида сводятся к следующему.

Во-первых, показатели смертности от голода были гораздо более высокими на Украине и Северном Кавказе (значительную часть населения которого также составляли украинцы), чем в других регионах страны. Казахстан, как уже говорилось, в данном случае выводится за рамки сравнения, так как голод там начался раньше и имел свою динамику развития. Столь высокая смертность была связана с более жестоким характером хлебозаготовок и репрессий в украинских областях. Как утверждают некоторые историки, на Украине в отличие от других районов СССР реквизировалось не только зерно, но все продовольствие, что обрекало крестьян на немедленную гибель[341]

Во-вторых, важной причиной высокой смертности украинских крестьян были меры изоляции голодающей Украины и Северного Кавказа, окружение их кордонами, которые препятствовали выезду крестьян в поисках продовольствия в относительно более благополучные регионы. Прямым и безусловным доказательством этого является специальная директива ЦК ВКП(б) и СНК СССР о предотвращении выезда крестьян из Украины и Северного Кавказа, подписанная Сталиным и Молотовым 22 января 1933 г. В директиве утверждалось, что эти выезды крестьян за хлебом на самом деле организованы «врагами советской власти, эсерами и агентами Польши с целью агитации “через крестьян” в северных районах СССР против колхозов и вообще против советской власти». Такая трактовка была обоснованием принятия репрессивных мер против голодающих мигрантов. Властям Северного Кавказа и Украины предписывалось не допускать массовые выезды крестьян, а властям регионов, в которые стремились попасть голодные крестьяне (Московской, Центральночерноземной и Западной областей, Белоруссии, Нижней и Средней Волги) — «арестовывать пробравшихся на север “крестьян” Украины и Северного Кавказа и после того, как будут отобраны контрреволюционные элементы, водворять остальных на места их жительства»[342]. Реализация этой директивы вылилась в очередную кампанию террора и насилия. 25 марта 1933 г. руководство ОГПУ докладывало Сталину, что за время с начала операции в январе общее количество задержанного «беглого элемента» составляло 225 024 человека, из них были возвращены на места жительства 196 372 человека, а остальные привлечены к судебной ответственности, направлены в лагеря и ссылку и т. д.[343] Как свидетельствуют вновь открытые документы, начавшись с организации кордонов на Украине и Северном Кавказе, операция «по пресечению массовых выездов» распространилась на беглецов и из других регионов. Однако наиболее масштабными оставались задержания украинских и северокавказских крестьян[344].

Вместе с тем репрессии против вынужденных отходников были частью традиционной для большевиков практики социального контроля. Ш. Мерль напоминает нам, что применение загранотрядов для пресечения провоза хлеба через административные границы наблюдалось и ранее и что эта политика получила дополнительный импульс в связи с введением паспортной системы в декабре 1932 г.[345] Введение паспортов означало фактическое прикрепление крестьян к местам их жительства на правах государственных крепостных. Паспорта, после соответствующей чистки и выявления «чуждых элементов», выдавались только горожанам, что существенно ограничивало возможности передвижения крестьянского большинства. 17 марта 1933 г. ЦИК и СНК СССР приняли также постановление, значительно ужесточавшее правила отходничества колхозников. Для ухода на заработки крестьянин должен был предварительно заключить договор с промышленным предприятием или стройкой, а затем на основе этого договора получить разрешение в правлении колхоза. Очевидно, что эта процедура была практически трудноисполнимой (если только в деревню не приезжали вербовщики с полномочиями от государства). Однако в случае самовольного ухода на заработки крестьянину грозило самое страшное наказание в период голода — исключение из колхоза всей семьи, что означало лишение малейшей государственной помощи и повышенные налоги.

Цели этих мер, направленных на ограничение передвижений сельского населения, очевидны. Прежде всего правительство пыталось поддержать хотя бы на минимальном уровне относительное благополучие городского населения — основной социальной базы режима. Эта задача становилась особенно актуальной в условиях постоянного сокращения размеров карточного снабжения и распространения эпидемий в городах. Важную роль играли политические причины, а именно попытки предотвратить распространение слухов о голоде. Закрепление крестьян в деревне было также важной мерой сохранения трудовых ресурсов колхозов в условиях решающего для судьбы будущего урожая весеннего сева. Крестьяне, явно саботировавшие колхозы в предыдущие годы, должны были в полной мере осознать, что альтернативой голоду может быть только работа в колхозах.

Директива ЦК и СНК от 22 января 1933 г., направленная преимущественно против крестьян Украины и Северного Кавказа, в этом контексте может рассматриваться как часть общей политики «закрепощения» крестьян. Она была принята в условиях, когда паспортная система фактически еще не начала действовать. Это была ситуативная реакция на массовые передвижения крестьян, делавших последние отчаянные попытки спасения бегством на начальной фазе большого голода. В последующий период паспортная система и сопровождавшие ее меры регулярного полицейского контроля делали не нужными подобные экстренные операции.

Наконец, важным аргументом сторонников голода-геноцида является то, что голод и репрессии против крестьян сопровождались кампанией подавления украинских «буржуазных националистов» и пресечением политики «украинизации» как поощряющей рост и распространение украинской контрреволюции. 10 декабря 1932 г. на заседании Политбюро были заслушаны отчеты о ходе хлебозаготовок первого секретаря ЦК компартии Украины Косиора, секретаря Днепропетровского обкома Строганова, первого секретаря Западного обкома Румянцев и первого секретаря Северо-Кавказского крайкома Шеболдаева[346]. В постановлении Политбюро, принятом по результатам этого обсуждения 14 декабря, руководителям Украины и Северного Кавказа поручалось «искоренить контрреволюционные элементы», проникшие в правления колхозов, сельсоветы и другие органы, «не останавливаясь перед применением высшей меры наказания к наиболее злостным из них». Постановление санкционировало предание суду (с приговором к заключению от 5 до 10 лет лагерей) руководителей ряда районов Украины, а также предписывало «всех исключенных за саботаж хлебозаготовок и сева “коммунистов” выселять в северные области наряду с кулаками»[347]. Специальный пункт постановления предусматривал выселение в северные области СССР всех жителей северо-кавказской станицы Полтавская.

В контексте усиления карательной политики и борьбы с «врагами» в постановлении от 14 декабря была резко осуждена политика «украинизации»[348], которая проводилась в Украине и в «почти половине районов Северного Кавказа». Осуществляемая неправильно, утверждалось в постановлении, эта «небольшевистская “украинизация”» облегчала «буржуазно-националистическим элементам» «создание своих легальных прикрытий, своих контрреволюционных ячеек и организаций». Программа практических мер по «исправлению» «украинизации» предусматривала кадровую чистку партийных и советских организаций, а также перевод с украинского языка на русский официального делопроизводства, газет, журналов и преподавания в школе в «украинизированных» районах Северного Кавказа. На следующий день, 15 декабря, Политбюро приняло постановление об украинизации в других районах СССР. В нем предлагалось прекратить «украинизацию» отдельных районов Дальнего Востока, Казахстана, Центрально-Черноземной области, поскольку «буржуаз-но-националистические элементы», изгнанные из Украины, «проникают во вновь украинизированные районы и ведут там разлагающую работу»[349]. Фактически эти решения означали приказ о прекращении прежней политики «украинизации», которая в 1920-е годы была предметом особой гордости большевиков. Продолжением этой линии была кампания борьбы с «украинским национализмом» внутри самой компартии. Одной из многочисленных жертв этой кампании был идеолог политики «украинизации», нарком просвещения Украины Н. А. Скрыпник, который был снят с должности в феврале и в результате травли покончил жизнь самоубийством в июле 1933 г.

Как и в случае с операцией против массовых выездов крестьян, борьба с украинской «национальной контрреволюцией» была частью общесоюзной кампании. Сталинская программа выхода из кризиса, как уже говорилось, предусматривала широкомасштабные репрессии, направленные против всех оппозиционных или «подозрительных» слоев общества. Так называемые «контрреволюционные бур-жуазно-националистические элементы» занимали одно из первых мест в списке жертв репрессий, что на самом деле не являлось новым элементом в террористической политике большевиков в целом и Сталина в частности. Уничтожением «национальной контрреволюции» сопровождался перелом конца 1920–1930 гг., массовые операции по национальному признаку были составной частью «большого террора» 1937–1938 гг. и т. д. В 1932–1933 гг. чистки на национальной почве, а также прекращение политики «коренизации» затронули и другие, прежде всего пограничные республики. Например, 19 декабря 1932 г., через несколько дней после принятия постановлений о репрессиях в основных зерновых регионах страны и «украинизации», Политбюро рассматривало доклад руководителей Белоруссии о хлебозаготовках в этой республике. Белорусам было указано, что их работа в сельском хозяйстве «неудовлетворительна» и что годовой план по хлебу они обязаны выполнить безусловно, развернув «решительную борьбу со спекулянтскими элементами и саботажниками заготовок в колхозах и среди единоличников». Одновременно в постановление Политбюро были внесен пункт, повторявший аналогичные решения по Украине. Белорусским властям напоминалось, что «пограничное положение Белоруссии подчеркивает необходимость усиленной борьбы […] с гнилыми, перерожденческими элементами в партии, сплошь и рядом прикрывающими свою антисоветскую работу фальшиво-национальным флагом»[350]. Фактически это было указание о борьбе с «белоруссизацией» и ее сторонниками по примеру борьбы с «украинизацией». Еще более откровенно эту линию Политбюро определило в постановлении от 2 марта 1933 г. «Об извращении национальной политики ВКП(б) в Белоруссии». Белорусские руководители были обвинены в потворстве «буржуазно-кулацким националистическим тенденциям»[351]. В Карелии осенью 1932 — весной 1933 г. (т. е. в тот же период пика голода и чисток) была проведена крупномасштабная операция по делу «заговора финского генштаба». Арестованных карелов, как правило, участников антисоветского восстания 1921–1922 гг. (т. е. по тому же сценарию, что и «петлюровцев» на Украине) обвиняли в «национал-уклонизме». Был поставлен крест на проводившейся до этого политике «финизации»[352]. Этот список можно продолжить.

Кампания борьбы с «национальной контрреволюцией» в период голода в той или иной мере захватила все республики и национальные образования СССР. По своей сути она имела тот же характер, что и выявление «контрреволюционных кулацких организаций» и других «врагов» в преимущественно русских областях. Рост репрессий был ответом сталинского руководства на кризис и нарастание социальной нестабильности. Особый акцент на борьбе с украинской «контрреволюцией» и «украинизацией», как питательной средой «контрреволюции», объяснялся тем исключительным положением, которое занимали Украина и Северный Кавказ в советском государстве в целом, и той конкретной ситуацией, которая возникла в этих двух ключевых регионах СССР в период голода, в частности. Данные о хлебозаготовках дают некоторое представление об этой ситуации[353]:

Как видно из таблицы, из урожая 1931 г. Украина и Северный Кавказ обеспечили более 46 % всех заготовок зерна. Именно от этих основных житниц страны зависело количество зерна, имеющегося в руках государства. Но именно они в хлебозаготовки 1932/33 г. дали огромное снижение сдачи хлеба для государства. Несмотря на драконовские меры, и Украина, и Северный Кавказ дали хлеба более, чем на 40 % меньше, чем в предыдущем году. Положение спасали другие зернопроизводящие области — прежде всего Западная Сибирь и Средне-Волжский край, которые значительно перевыполнили свои планы. В результате если из урожая 1931 г. Украина и Северный Кавказ дали 46 % зерна, то из урожая 1932 г. — только 33 %. Все эти данные объясняют требования Сталина к Украине и Северному Кавказу — он хотел получить «свой» хлеб и был взбешен огромным снижением поставок именно в этих двух ключевых сельскохозяйственных регионах. Требование продолжить несмотря ни на что и любыми способами реквизиции в голодающей Украине и Северном Кавказе и сравнительная «мягкость» хлебозаготовок в других регионах были, несомненно, связаны с уровнем выполнения планов.

Страшный голод и многомиллионные жертвы были ужасным, но самым очевидным доказательством того, что в украинской и северо-кавказской деревне просто не было того хлеба, который требовало от них сталинское государство. Однако эта логика, как уже говорилось, не устраивала Сталина. Отсутствие хлеба он объявил результатом саботажа крестьян и низовых работников, результатом войны крестьян против советской власти. Государству нужен был хлеб, и Сталина не интересовало, сколько крестьян в результате реквизиций умрет от голода. Дополнительным оправданием этой политики, а также фактором, вызывающим опасения по поводу политической стабильности, были традиционно сильные антисоветские и антиколхозные настроения на Украине и Северном Кавказе. Теорию заговора «петлюровцев», развиваемую Сталиным в 1932–1933 гг. определенно подпитывала память о том, что Украина и Северный Кавказ в годы Гражданской войны были областями высокой концентрации антибольшевистских сил. Сталин и его соратники постоянно утверждали, что организации, противостоящие большевикам в 1918–1920 гг., сохранили в подполье свои кадры, и именно они выступают организующей силой саботажа хлебозаготовок и антиколхозной агитации[354]. Совсем немного времени прошло с тех пор, когда именно украинские крестьяне выступали главной движущей силой антиколхозной войны весны 1930 г. Неоднократные волнения вспыхивали на Украине и Северного Кавказе и в 1931–1932 гг. Дополнительным поводом для опасений по поводу Украины, как уже говорилось, было ее пограничное положение и фактор Польши.

В общем, как точно отмечает X. Куромия, Сталин подозревал всех крестьян, но «украинские крестьяне были под двойным подозрением, и как крестьяне, и как украинцы, в то время как русские крестьяне находились под подозрением только как крестьяне»[355]. Именно на Украине и Северном Кавказе в наибольшей мере соединились два мощных репрессивных потока периода кризиса: насильственные хлебозаготовки и национально-политические чистки.

В свете всех изложенных фактов, большой голод предстает как трагедия, вызванная как некоторыми объективными факторами, так и, главным образом, вполне рассчитанными и осознанными действиями или бездействием сталинского правительства. С одной стороны, доведя кризис до крайних пределов, Сталин существенно ограничил возможности государства в смягчении голода. С другой — ярко выраженные антикрестьянские настроения сталинской верхушки и обострившиеся в условиях кризиса опасения социальной дезорганизации и активизации антисоветских сил, прежде всего национальных движений, стимулировали усиление репрессивного курса и нежелание оказывать голодающему крестьянству даже ту минимальную помощь, которую государство могло бы ему оказать.

Эти принципы сталинской политики в период голода были универсальными, хотя проявляли себя с разной степенью интенсивности в разных районах и республиках СССР. Именно эти колебания интенсивности (несомненно, требующие дальнейшего изучения) является главным источником разногласий по поводу природы голода в разных республиках и регионах. Помимо политических причин, которые было бы желательно максимально игнорировать в научной дискуссии, важной причиной споров является полное закрытие ряда существенных архивных фондов, прежде всего тематических папок Политбюро в Архиве Президента Российской Федерации. Только обнародование этих документов во всей их полноте, исследование потоков информации о голоде, поступавшей руководству страны, а также его реакции на эту информацию может поставить точку в явно затянувшейся и все более запутанной дискуссии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.