Глава девятнадцатая На следующий день

Глава девятнадцатая

На следующий день

Солдаты любили Павла.

А. Беннигсен

Фон Пален был вездесущ: в Михайловском, потом в Зимнем, опять в Михайловском, снова в Зимнем. Успел заскочить домой и шепнул жене, «что отныне она может спать спокойно». Но дело еще не было закончено — он хорошо знал о популярности погибшего императора среди солдат, а новому императору присягнул пока один только Семеновский полк.

Поэтому Пален торопит Александра принять присягу у других полков. «В первые часы после катастрофы Александр безудержно предавался своему горю по поводу случившегося, — пишет Ланжерон. — Между тем как Пален, питавший некоторые сомнения относительно того, как станут держать себя войска, настаивал на том, чтобы он показался гвардейским полкам».

Из Зимнего дворца Александр и Константин, ведомые рукой Палена, отправляются в гвардейские полки. Там уже поверили, что Павла нет, и отвечают громким «ура!». В половине пятого присягнули преображенцы, за ними кавалергарды, потом лейб-гусары, а вот с конногвардейцами, «якобинцами», отправленными Павлом в Царское Село, произошла заминка. Они ответили молчанием на объявление командира полка генерала Тормасова о внезапной кончине императора, и под предлогом отсутствия знамен, присягу полка пришлось отменить.

Н. А. Саблуков: «На правом фланге полка стоял рядовой Григорий Иванов, примерный солдат, статный и высокого роста. Я сказал ему; «Ты слышал, что случилось?» — «Точно так!» — «Присягнете вы теперь Александру?» — «Ваше благородие, — ответил он, — видели ли вы императора Павла действительно мертвым?» — «Нет», — ответил я. Иванов заметил, что не годится приносить присягу Александру, если Павел еще жив… Между тем другой солдат, Филатьев, также заявил, что сначала необходимо видеть труп государя. Когда сообщили генералу Беннигсену, которому было вверено главное начальствование во дворце, что принято решение послать депутацию солдат, которым должно быть показано тело Павла, то он с неудовольствием воскликнул, что это пока невозможно вследствие ужасного состояния тела. Но так как солдаты прямо заявили, что иначе не принесут присяги, то нужно было решиться их впустить… Два ряда солдат были впущены и видели тело императора, — продолжает Саблуков. — Когда они вернулись, я прежде всего обратился к Григорию Иванову: «Что же, братец, видел ты государя Павла Петровича? Действительно он умер?» — «Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!» — «Присягнешь ты теперь Александру?» — «Точно так… хотя лучше покойного ему не быть…»»

На слова офицеров: «Радуйтесь, братцы, тиран умер», — солдаты отвечали: «Для нас он был не тиран, а отец».

Не отправь Павел караул конногвардейцев, он остался бы жив — удивительное легковерие непостижимо сочеталось в нем с подозрительностью. «Павел слишком с большою поспешностью последовал обоим советам сатанинского графа Палена, характером напоминающего Яго в «Отелло», — замечает Саблуков. Второй совет — забить дверь в спальню императрицы.

«Я боялся вас больше, чем всего гарнизона!» — сказал в этот день Пален Саблукову. «И вы имели на это все основания», — с достоинством ответил Саблуков. «Поэтому я позаботился о том, чтобы вы были удалены», — ответил граф и, учтиво поклонившись, отошел».

В эти утренние часы Трощинский сочиняет уже другой, тут же отсылаемый в типографию манифест — о правлении Александра по заветам бабки.

«Александр в ту ночь отправился не только к полкам, но и в Казанский собор, где уже собрались Сенат и Синод; быть может, заговорщики, собрав сии сословия, намерены были привести Павла I, дабы законно лишить престола», — пишет Леонтьев, размышляя, как удалось собрать столь большое число важных особ? И отвечает: «Теми же средствами, как и мы, т. е. обманом, так как специальные офицеры еще прежде будто бы развезли сенаторам и архиереям «повестки» явиться в Казанский собор, не сообщая, для чего это нужно. Так по крайней мере рассказывал дядя мой, сенатор, действительный тайный советник Николай Васильевич Леонтьев, бывший там в соборе, но не знавший, зачем их собрали, до тех пор пока не явился Александр I и прочитан был им манифест о смерти Павла I, в котором причиной оной выставлен был апоплексический удар».

В эти утренние часы был остановлен у заставы и отправлен назад граф Аракчеев, вызванный Павлом. Греч пишет, что «заговорщики, приступая к подвигу, разослали приказ по заставам — никого не пускать в город! Полагают, что они хотели удержать за шлагбаумом графа Аракчеева, за которым послал император Павел». Слышали и другие, будто страшного противника остановили на заставе.

Ф. В. Ростопчин, «получив депешу с нацарапанными в спешке словами: «Вы мне нужны, приезжайте скорее. Павел», тотчас же выехал в столицу. В Москве он узнал о внезапной кончине государя и, догадавшись, как было дело, повернул обратно».

«Служба Ростопчина при императоре Павле неопровержимо убеждает, что она не заключалась в одном рабском повиновении, — писал П. Вяземский. — Известно, что он в важных случаях оспаривал с смелостью и самоотвержением, доведенными до последней крайности, мнения и предположения императора, которого оспаривать было дело нелегкое и небезопасное…

Благодарность и преданность, которые сохранил он к памяти благодетеля своего (как всегда именует он императора Павла, хотя впоследствии и лишившего его доверенности и благорасположения своего), показывают светлые свойства души его. Благодарность к умершему, может быть, доводила его и до несправедливости к живому. Нередко в суждениях его о императоре Александре отзываются горечь и суровость, которые производят прискорбное впечатление».

Был срочно вызван в столицу и генерал Линденер. Вот что рассказывал его адъютант Кононов: «В марте 1801 года Линденер с новыми надеждами, с новыми планами ехал в Петербург. На одной из станций он узнает о кончине Павла и тут же пишет новому царю: «Моя преданность к родителям вашего императорского величества наделала мне много врагов в России; прошу всеподданнейше уволить меня со службы и разрешить вернуться на родину». Отставка и паспорт не замедлили. С этой же станции Линденер уехал в Пруссию, не видавшись даже с женою, которая до преклонных лет жила в своей деревне Воронежской губернии».

«Следующий же день после ужасных событий 11-го марта наглядно показал все легкомыслие и пустоту столичной, придворной и воинской публики того времени, — писал Н. А. Саблуков. — Одною из главных жестокостей, в которой обвиняли Павла, считалась его настойчивость и строгость относительно старомодных костюмов, причесок, экипажей и тому подобных мелочей. Как только известие о кончине императора распространилось в городе, немедленно же появились прически а-ля Титус, исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы».

Слова манифеста о том, что Александр будет управлять «Богом порученным народом по законам и по сердцу своей великой бабки» вызвали всеобщий восторг: «Восторг этот выражался в очень комичных формах: на улицах столицы появились запрещенные костюмы, высокие сапоги с отворотами, упряжь, экипажи и т. п. Зубов на другой вечер по смерти императора Павла устроил в своем доме попойку, на которую явился во всем запрещенном, во фраке, в жилете из трехцветной материи и т. п. и начал метать банк, недавно запрещенный».

К вечеру в лавках не осталось ни одной бутылки шампанского. Некий гусарский офицер гарцует прямо по тротуару — «теперь вольность!». На улицах уже щеголяют во фраках и круглых шляпах, обнимаются и поздравляют друг друга.

Но многие возмущены случившимся и осуждают убийц. «У меня нет ничего общего с этими господами, — говорит Н. Саблуков. — Офицеры нашего полка держались в стороне и с таким презрением относились к заговорщикам, что произошло несколько столкновений, окончившихся дуэлями…»

Узнав о случившемся, в Москве всплакнули Вяземский, братья Тургеневы, Жуковский. С. Р. Воронцов недоумевает, почему не арестован Пален. В письме к брату он писал: «Подобный пример может иметь плохие последствия и погубить Россию, которая превратилась во вторую Персию». Возмущенный Кочубей пишет в Лондон Воронцову: «Желать перемены было каждому естественно, и никто оной более меня не желал, но насилие такого роду, каковое, сказывают, было должно быть как гнусно, так и опасно для переду. Поистине, если бы было мне возможно… никак бы не двинулся из Берлина».

«Ты обязан был умереть там», — говорит жена К. Кюхельбекеру.

«Еще и полсуток не прошло, как он был здоров и весел, а теперь — все кончено. Несчастный император», — с сожалением говорит Екатерина Ильинична мужу. «Видишь ли, Павел Петрович был человек с рыцарскими замашками, — отвечает ей М. И. Кутузов. — Родная мать ему была мачехой, а судьба оказалась злей мачехи».

«При редком государе можно было бы больше сделать добра для государства при усердии к отечеству окружавших», — скажет, узнав о случившемся, московский сенатор И. В. Лопухин.

П. А. Вяземский: «Знавшие коротко внутренние качества императора, например Нелединский, мой родитель и другие достойные уважения и доверенности люди отзывались всегда о нем с живым и особенным сочувствием. Они могли жалеть о некоторых действиях и явлениях его правления, но всегда отдавали справедливость природным прекрасным его чувствам и правилам. Помню, как родитель мой поражен был известием об его кончине и от скорби занемог; как Нелединский не иначе как со слезами на глазах вспоминал и говорил о нем…»

А. Ланжерон: «Мы не можем не сознавать его недостатков и промахов. Но мы проливали слезы на могиле нашего благодетеля, и наши сожаления еще усилились, когда мы узнали, какой смертью он погиб».

Полетика приводит высказывание сына русского генерала и писателя Ф. И. Клингера, который, увидев Беннигсена, сказал: «Вот наш Тезей, скоро увидим Минотавра» (и после того вошел в комнату, где лежало тело императора в мундире на походной кровати).

Графиня Ливен, воспитательница великих княжон, немало способствовавшая возвышению фон Палена, бросила ему в лицо тяжкое оскорбление; «Я не подаю руки цареубийцам».

Константин назвал Беннигсена «капитаном сорока пяти», намекая на убийство герцога Гиза в Блуа гвардейцами Генриха III. А когда Платон Зубов попытался оправдаться, Константин Павлович ему заметил: «Князь, кто оправдывается, тот сам себя обвиняет».

Встретив Саблукова, великий князь произнес: «Ну, Саблуков, хорошую здесь только что заварили кашу?» — «Да, — ответил тот, — в самом деле хорошая была каша, но я рад, что не принимал во всем этом участия!» — «Друг мой, — задумчиво произнес великий князь, — после того, что случилось, пусть мой брат царствует, — и, помедлив, добавил: — Если хочет… Но если бы престол достался мне, то я бы, наверное, отрекся».

Адмирал Чичагов, услышав рассказ Уварова об одном из обстоятельств убийства, немедленно ответил: «Если вы служите нынешнему государю так же верно, как его предшественнику, то заслуживаете щедрого вознаграждения».

В эти первые дни заговорщики чувствовали себя героями, спасителями отечества и без конца рассказывали о своих подвигах. Обеды, банкеты, ужины следовали чередой, но многие офицеры избегали заговорщиков. Пален с целью примирения устроил грандиозный банкет на несколько сотен персон. Полковник Саблуков и его друзья отказались «обедать вместе с убийцами». Тогда «Пален пригласил Саблукова к себе, чтобы выяснить причину отказа. «Я не хочу иметь дело с этими господами», — смело ответил Саблуков. «Вы совершенно неисправимы, Саблуков, дело сделано, и как патриоты мы должны устранить наши разногласия и думать только об интересах страны, которой мы служим», — возразил Пален. «Хорошо, мы придем», — обещал Саблуков и, вежливо поклонившись, удалился. На банкете Саблуков и его друзья сидели за отдельным столом и не пригубили шампанское, которое лилось рекой».

Декабрист Михаил Фонвизин рассказывал, что сам слышал от графа Петра Александровича Толстого, который был при Павле I генерал-адъютантом, что Пален, Панин и другие вожди заговора хотели с первой минуты ограничить власть Александра. Талызин предупредил его и убеждал ни под каким видом не давать на то согласия, обещая ему, что гвардия, на которую Талызин имел большое влияние, сохранит верность Александру и поддержит его. Александр последовал внушениям Талызина и устоял против настойчивых требований Палена. Большая часть заговорщиков не знала о намерении ограничить самодержавие.

Спустя двадцать лет один из идеологов декабристского движения Н. М. Муравьев был вынужден с горечью заметить, что «в 1801 году заговор под руководством Александра лишает Павла престола и жизни без пользы для России».

Приведение тела покойного императора в надлежащий вид продолжалось более тридцати часов, и лишь на другой день вечером государыня была допущена к нему.

Обер-шталмейстер Муханов рассказывал Саблукову: «Бледная и холодная, как мраморная статуя, императрица пребывала в своей спальне. Александр и Елизавета прибыли сюда из Зимнего дворца. У вдовствующей императрицы находились Муханов и графиня Ливен… Опираясь на руку Муханова, императрица подошла к комнате усопшего, Александр и Елизавета следовали за нею, шествие заключала графиня Ливен. Когда Мария Федоровна увидела тело, она молча остановилась, глядя на него широко открытыми глазами и не проливая ни одной слезы. При виде искаженного накрашенного лица своего отца Александр словно окаменел на месте. Тогда вдовствующая императрица обратилась к своему сыну и сказала по-русски: «Теперь поздравляю, ты император». При этих словах Александр упал на землю, присутствующие одно мгновение думали, что он умер. Императрица без признаков волнения посмотрела на своего сына, потом опять взяла Муханова под руку и в сопровождении его и графини Ливен вернулась в свои покои. Это произошло прежде, чем Александр пришел в сознание; очнувшись, он отправился к матери, и там оба свободно предались своему горю. Вечером императрица в сопровождении также Муханова и графини Ливен отправилась опять в комнату усопшего. Там она бросилась на труп своего убитого мужа в полном отчаянии и с горькими слезами, близкая к обмороку. Друзьям ее пришлось почти нести ее обратно. На другой день эти посещения повторились».

Н. Греч: «Тело покойного императора было выставлено в длинной проходной комнате, ногами к окнам. Едва войдешь в дверь, указывали на другую с увещеванием: «Извольте проходить». Я раз десять ходил в Михайловский замок и мог видеть только подошвы его ботфортов и поля широкой шляпы, надвинутой на лоб».

Полковник Н. А. Саблуков: «Нельзя не высказать сожаления, что этот безусловно благородный, великодушный и честный государь, столь нелицеприятный, искренне и горячо желавший добра и правды, не процарствовал долее и не очистил высшую чиновную аристократию, столь развращенную в России, от некоторых ее недостойных членов. Павел I всегда рад был слышать истину, для которой слух его всегда был открыт, а вместе с нею он готов был уважать и выслушать то лицо, от которого он ее слышал».

Михайловский замок, лишившись своего создателя, осиротел и перестал быть императорской резиденцией. Вся обстановка и вещи были перевезены частью в Зимний дворец, частью в Гатчину и Павловск. На месте опочивальни императора Павла Петровича была устроена церковь. Там, где он пал под ударами подлых убийц, был воздвигнут алтарь.

На третий день хоронили убитого камер-гусара Кириллова. Похороны были скромными, но на гроб возложил живые цветы Александр I, а Мария Федоровна прислала крест из белых роз, среди которых символически выделялись несколько штук ярко-пунцовых.

Пасха в этом году была ранней, приходилась на 24 марта — похороны убиенного императора были назначены на страстную субботу. Народ из церкви шел проститься с прахом своего заступника. Набережная перед Петропавловской крепостью была запружена людьми, с их безмолвной печалью сочетался траурный салют.

Начиная с Петра Великого российских самодержцев, кроме Петра II и Петра III, хоронили в Петропавловском соборе против образа святого апостола Петра. Император Павел Первый был погребен против образа святого апостола Павла, он стал родоначальником следующего поколения самодержцев российских.

Сбылось полностью предсказание прозорливого инока Александро-Невской лавры Авеля, прозванного Вещим, сделанное им лично императору Павлу Петровичу: «Коротко будет царствование твое, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Сафрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою. Но народ русский правдивой душой своей поймет и оценит тебя и к гробнице твоей понесет скорби свои, прося заступничества и умягчения сердец судей неправедных и жестоких».

Прошло время. «Народ стал приходить в себя. Он вспомнил быструю и скорую справедливость, которую ему оказывал император Павел: он начал страшиться высокомерия вельмож, которое должно было снова пробудиться».

«Когда русское общество говорит, что смерть Павла была расплатой за его притеснения, оно забывает, что он теснил тех, кто раскинулся слишком широко, тех сильных и многоправных, кто должен был быть стеснен и обуздан ради бесправных и слабых, — писал В. Ходасевич. — Может быть — и это была историческая ошибка его. Но какая в ней моральная высота!

Он любил справедливость — мы к нему несправедливы. Он был рыцарем — и убит из-за угла. Ругаем из-за угла…

Я о Павле читал порядочно, и он меня привлекает очень, о нем психологически наврано, хочется слегка оправдать его… Хочу доказать, что на основании того же материала, которым пользовались разные профессора, можно и должно прийти к выводам, совершенно противоположным их выводам…»

Закончим словами И. И. Дмитриева: «Пусть судит его потомство, от меня же признательность и сердечный вздох над его прахом».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.